— Мисс Кейн, — проговорил Этвуд, — мы вполне допускаем, что вы можете испытывать к нам неприязнь. Сказать по правде, мы не придаем этому никакого значения.
— Сегодня утром я говорила с одной семьей — эти люди от отчаяния потеряли голову, — сказала Джой. — И все из-за того, что им негде жить. А вечером мне встретилась другая семья, которую выбросили на улицу, потому что глава семьи остался без работы.
— Такого рода события происходили на протяжении всей вашей истории, — изрек Этвуд. — Этим вы меня не убедите. Я читал труды по вашей истории. В положении, которое мы создали, нет ничего нового. Напротив, для вас, людей, оно очень и очень старо. Мы действовали честно и, поверьте, свято чтили букву закона.
На миг мне показалось, что мы, все трое, играем старинную комедию нравов, в которой, чтобы ярче оценить заложенную в пьесе идею, чудовищно преувеличены основные пороки человечества.
Я почувствовал, как Джой крепче сжала мне руку, и понял, что, быть может, до нее впервые по-настоящему дошло, насколько аморален наш собеседник. А может, она еще осознала, что это существо, этот Этвуд — не более чем зримая проекция бесчисленной могучей орды пришельцев, пожелавших отнять у нас Землю. За существом, сидевшим на табурете, словно виделась алчная, всепожирающая тьма, налетевшая с какой-то далекой звезды, чтобы уничтожить Человека. И хуже того — не только самого Человека, но и все творения его рук, все дорогие его сердцу мечты, пусть несовершенные, как, впрочем, все мечты человечества.
Я вдруг понял, что величайшая трагедия — не в гибели самого Человека, а в гибели всего того, за что Человек боролся, того, что он создал, и того, что он еще собирался совершить в будущем.
— Несмотря на возмущение или даже ненависть, которые может испытывать по отношению к нам человеческий род, — произнес Этвуд, — объективно мы не совершили ни одного противозаконного действия, даже если исходить из вашей собственной концепции правомерности тех или иных поступков. Ни один закон не запрещает кому бы то ни было, даже пришельцам, приобретать собственность или владеть ею. Вы сами, друг мой, и ваша дама имеете полное право купить все, что вашей душе угодно. Вы можете скупить и, если такова ваша цель, владеть ею, всю имеющуюся в мире собственность.
— Это отпадает по двум причинам, — возразил я. — Одна из них — отсутствие денег.
— А другая?
— Это просто неприлично, — ответил я. — Ведь такое не принято. Пожалуй, есть еще и третья причина. Так называемые антитрестовские законы.
— Ах, это, — протянул Этвуд. — О них-то мы неплохо осведомлены и приняли кое-какие меры.
— Не сомневаюсь.
— Если смотреть в корень, — сказал Этвуд, — то единственное, что действительно необходимо для проведения подобной операции, — это деньги.
— Вы так говорите о деньгах, словно их назначение для вас открытие, — сказал я, уловив это в его тоне. — Неужели деньги существуют только на Земле и нигде больше?
— Смешно вас слушать, — отрезал Этвуд. — Разумеется, в космосе существует своего рода торговля и, соответственно, средства обмена. Средства обмена, но не деньги в вашем понимании. Здесь, на Земле, деньги — это нечто большее, чем те бумажки и кусочки металла, которыми вы пользуетесь для обмена, нечто большее, чем ряды цифр, выражающие их количество. Здесь, на Земле, вы вкладываете в деньги такой символический смысл, которым не обладает ни одно из известных мне средств обмена. Вы превратили деньги в символ могущества и добродетели, а их недостаток вызывает у вас презрение и даже считается чуть ли не преступлением. Деньги для вас — это мерило человеческих качеств, мерило успеха, почти что святыня.
Промолчи я, и он бы еще долго тянул эту волынку. Его так и подмывало произнести полновесную проповедь. Но я заткнул ему рот.
— Взгляните на этот бизнес с практической точки зрения, — сказал я. — Прежде чем вы доведете свою операцию до конца, вам придется выложить огромную сумму денег, куда большую, чем вы заплатите за саму Землю, — сумму, которая намного превысит ее стоимость. Вы будете увольнять людей с работы, лишать их крова, и кто-нибудь непременно попытается хоть как-то им помочь. Чтобы облегчить участь своих граждан, каждое правительство Земли разработает программы помощи — учредит пособия, а чтобы покрыть эти расходы, возрастут налоги. Налоги, которые, учтите, будут взиматься с той самой приобретенной вами собственности. Вы лишаете людей работы, вы отнимаете у них жилье, но забота о них все равно ляжет на ваши плечи, и, чтобы им помочь, вам придется платить налоги.
— Я вижу, — с издевкой проговорил Этвуд, — что от жалости к нам у вас прямо сердце обливается кровью. С вашей стороны это так гуманно, и я вам глубоко за это признателен. Но вы терзаетесь понапрасну. Мы будем платить налоги. С превеликой охотой.
— Вы можете свергнуть правительства, — сказал я, — и тогда не будет никаких налогов. Впрочем, вы, верно, уже прикидывали выгоду такого варианта.
— Конечно, нет, — отрубил Этвуд. — Нам это никогда и в голову не придет. Ведь это незаконно. А мы, друг мой, законы не преступаем.
И это было из рук вон плохо. Хуже не придумаешь.
Потому что под контролем пришельцев окажутся все природные богатства, вся земля, все, что на этой земле выстроено, — и ни землю, ни все остальное они не будут использовать по прямому назначению. Не будут пахать, не будут взращивать урожай. Не повернется ни одно заводское колесо. В шахтах приостановится добыча руды. Прекратится рубка леса.
Люди лишатся не только своей собственности, но и всего, что они унаследовали от предыдущих поколений. Вместе с землей, заводами, работой, вместе с магазинами и товарами уйдут надежды, стремления, стимулы, вера — все, что делало человека человеком.
В принципе не так уж важно, какое количество собственности приобрели на Земле пришельцы. Им совсем не обязательно скупать все. Необходимо только остановить промышленное производство, придушить торговлю и подорвать основы финансовой системы. Как только это будет достигнуто, придет конец трудовой деятельности, кредиту и коммерческим операциям. И будут похоронены мечты и чаяния человечества.
То, что пришельцы скупили жилые дома, по сути дела не имело особого значения — ведь, если они преуспеют в остальном, четыре стены, которые человек зовет своим домом, станут его могилой. Одно из двух: либо жилые строения приобретались только с целью устрашения, либо — и это было также вероятно — пришельцы до сих пор еще не поняли, как мало им нужно потратить усилий, чтобы нанести решающий удар.
Чтобы не дать людям умереть с голоду и, по возможности, обеспечить им крышу над головой, будут, конечно, выдаваться пособия и разрабатываться программы помощи. А уж деньги на пособия найдутся, потому что это племя пришельцев с радостью будет платить налоги. Но при таком положении вещей деньги совершенно обесценятся и потеряют силу. Не все ли равно, сколько стоит картофель или булка, если съедена последняя картофелина и нет больше муки, чтобы испечь хлеб?
Когда люди разберутся в обстановке, они ринутся в бой, чтобы вернуть утраченные богатства. На борьбу поднимутся не только народные массы, но и правительства. Однако к тому времени пришельцы, несомненно, успеют подготовиться к обороне и, возможно, придумают такое, о чем сейчас и не догадываешься. Не исключено, что они изберут стратегию выжженной земли, предав огню или как-нибудь иначе уничтожив жилые строения, заводы и все остальное, чтобы Человек не мог вновь завладеть тем, с помощью чего он добывал себе средства к существованию. И тогда Человеку только и останется, что бороться за землю, но опустошенная земля не удовлетворит его потребности.
Я был уверен, что, если немедленно предпринять какие-нибудь меры, с пришельцами еще можно разделаться. А для этого необходимо, чтобы люди с готовностью безоговорочно поверили в то, что все это не выдумка, а происходит на самом деле. Но никто же не поверит! Я с горечью вынужден был признать, что весь жестокий смысл этой ситуации полностью дойдет до сознания людей лишь тогда, когда мир будет ввергнут в хаос, а к тому времени, увы, будет слишком поздно.
Я стоял там, я понял, что потерпел поражение и вместе со мной потерпела поражение Земля.
Уэллс некогда писал о вторгшихся на Землю пришельцах. А после него еще немало писателей изощряли свою фантазию, описывая нашествия инопланетян. Но ни один из них, подумал я, даже не приблизился к истине. Ни один из них не сумел предугадать, как это произойдет в действительности и как та самая система, которую мы ценой великих мучений создавали веками, теперь обернулась против нас — как свобода права собственности оказалась ловушкой, которую мы сами себе уготовили.
Джой потянула меня за руку.
— Ну пойдем же, — сказала она.
— Ну пойдем же, — сказала она.
Мы повернулись и направились к двери.
За нашей спиной раздался смешок Этвуда.
— Загляните ко мне завтра, — бросил он мне вслед. — Кто знает, может, мы с вами еще столкуемся.
Снаружи уже шел настоящий дождь. Не ливень, а устойчивый, надолго зарядивший дождь, от которого становится тоскливо на душе и опускаются руки. В воздухе ощутимо похолодало. Такая вот ночь, подумал я, как нельзя лучше подходит для крушения нашего мира. Нет, не крушения — это чересчур драматично. Скорее осадки. Именно такой ночью и должен медленно осесть ослабленный, истощенный мир, не сознающий ни своей слабости, ни, тем более, ее причины, — осесть настолько плавно, что он даже не заметит своего падения и спохватится лишь тогда, когда будет разрушен полностью.
Я открыл перед Джой дверцу машины, но, прежде чем она успела сесть, быстро захлопнул ее обратно.
— Я забыл, — объяснил, — что там может быть бомба.
Она взглянула на меня и, подняв руку, отбросила упавшую на глаза прядь волос.
— Едва ли, — возразила она — Он ведь назначил тебе свидание. На завтра.
— А, пустая болтовня, — отмахнулся я. — Его манера придуриваться.
— Есть там бомба или нет, а я не пойду в город пешком. В такой поздний час, да еще под дождем. Раньше-то ее ведь не было.
— Дай-ка я сяду в машину и заведу мотор. А ты отойди подальше.
— Нет уж, — решительно сказала она. Протянула руку и распахнула дверцу.
Я обошел машину, сел за руль. Повернул ключ, и мотор завелся.
— Вот видишь! — воскликнула Джой.
— Но она все-таки могла тут быть, — не сдавался я.
— Допустим. Но мы ведь не можем жить в вечном страхе перед этой бомбой, — сказала она. — Если они захотят нас убить, в их распоряжении миллион других способов лишить нас жизни.
— Они убили Стирлинга. И вероятно, не его одного. На мою жизнь они уже покушались дважды.
— И оба раза неудачно, — напомнила она — Мне почему-то кажется, что они больше на это не пойдут.
— Интуиция?
— Паркер, они ведь тоже могут обладать интуицией.
— А при чем тут их интуиция?
— Может, и ни при чем. В общем-то я имела в виду другое. Я хотела сказать, что, сколько бы они ни изучали нас, как бы — в интересах дела — ни старались на нас походить, они никогда не научатся мыслить, как мы.
— Поэтому ты считаешь, что после двух неудачных покушений на чью-либо жизнь они должны оставить этого человека в покое. Ты это имеешь в виду?
— Не совсем, хотя такое тоже возможно. Во всяком случае, они никогда не прибегнут к одному и тому же методу дважды.
— Значит, впредь я могу не опасаться бомб, капканов и засад в стенном шкафу.
— Возможно, это у них от суеверия, — продолжала она. — А может, таков их образ мышления. Или их логика, о которой мы не имеем ни малейшего представления.
Я понял, что она все время думала только об этом, пытаясь разложить все по полочкам. Ее хорошенькая головка была наполнена всевозможными предположениями и догадками и непрерывно перемалывала немногие известные нам реальные или кажущиеся факты. Но для нас это темный лес, подумал я. Мы слишком мало знали, чтобы по-настоящему в этом разобраться. С человеческим складом мышления нечего и пытаться думать за пришельцев, когда не знаешь, как именно они мыслят. А если даже это было бы известно, нет никакой гарантии, что процесс человеческого мышления можно втиснуть в чуждое ему русло.
Джой подошла к этому с другого конца. По ее словам, пришельцы, как бы они к этому ни стремились, никогда не смогут мыслить по-человечески. Но при этом у них было куда больше шансов мыслить по-нашему, чем у нас — мыслить, как они. Они ведь изучали нас — одному богу ведомо, с каких пор. И их было много; сколько — этого тоже никто не знал. А что, если я заблуждаюсь? Не может ли оказаться, что на Земле только один пришелец, раздробленный на отдельные элементы — каждый размером с кегельный шар, — так что одно-единственное существо способно быть одновременно в нескольких местах и нескольких обличьях?
Но даже если это самостоятельные индивидуумы, если каждый кегельный шар представляет собой отдельную особь, между ними существует такая тесная связь, о которой Человеку не приходится и мечтать. Ведь для того, чтобы, скажем, создать Этвуда или ту девушку, с которой я повстречался в баре, потребовалось множество таких шаров: чтобы соорудить из себя подобие человека, они должны объединиться в большие группы. И формируя из себя человека или еще что-нибудь, они действуют заодно; тогда-то, должно быть, они фактически превращаются в единый организм.
Миновав последнюю улицу студенческого городка, мы выехали на пустынную Университетскую авеню, и я повернул к городу.
— Куда теперь? — спросил я.
— Только не ко мне, — проговорила Джой. — А вдруг они все еще там.
Я кивнул, прекрасно понимая, что она чувствует. И мысленно вернулся к тем тварям, которые шныряли в ее дворе. Что это было такое? Имитация какой-нибудь свирепой зверюги, обитающей на неведомой далекой планете? А может, целая кунсткамера чудовищ, и не с одной планеты, а с нескольких? Богатый ассортимент омерзительных форм жизни, возможно созданных скорее для устрашения, чем с целью нанести реальный ущерб. Или же их использовали как приманку, чтобы собрать нас троих — Джой, Пса и меня — в одном месте. Но если они собрались всех нас убить, они на этот раз снова просчитались.
Пес вроде бы что-то говорил о нерешительности кегельных шаров, о том, что они никогда не проявляют достаточной настойчивости, ограничиваясь полумерами. Я попытался вспомнить, что конкретно он тогда сказал, но память мою застлало туманом. Она перенасытилась событиями.
И еще меня занимало таинственное исчезновение Пса.
— Паркер, — сказала Джой, — нам необходимо немного отдохнуть. Мы должны найти какое-нибудь сухое помещение и хоть часа два поспать.
— Угу, — согласился я. — Я сам об этом подумываю. Моя квартира…
— Твоя квартира отпадает. Она сейчас ничуть не лучше моего дома. Хорошо бы найти какой-нибудь мотель.
— Джой, у меня в кармане несчастные один-два доллара. Я забыл зайти за чеком.
— А мой уже обращен в наличность, — сказала она. — Так что я при деньгах.
— Джой…
— Да, да, понятно. Оставь это. Все нормально.
Мы продолжали наш путь по Университетской авеню.
— Который час? — спросил я.
Она подставила запястье под свет, падавший с приборного щитка.
— Около четырех, — ответила она.
— Ну и ночка, — обронил я.
Она устало откинулась на спинку сиденья и повернула ко мне лицо.
— Не говори, — подхватила она. — Взлетела на воздух одна машина с каким-то бедолагой — слава богу, что это был не ты; убит близкий друг, убит каким-то таинственным существом с другой планеты, и на его теле не обнаружено никаких следов насилия; ко всем чертям полетела репутация одной девицы, которая так хочет спать, что готова улечься где угодно…
— Да будет тебе, — прервал я.
Я свернул с авеню.
— Куда сейчас, Паркер?
— В редакцию. Мне нужно заказать телефонный разговор. Междугородний. С равным успехом его может оплатить и газета.
— Разговор с Вашингтоном?
Я кивнул.
— С сенатором Роджером Хиллом. Пора уже с ним поговорить.
— В такой ранний час?
— Роджеру можно звонить в любое время. Он ведь слуга народа, не так ли? Во всяком случае, он заявляет об этом во всеуслышание. Во время предвыборной кампании. А стране — всей этой проклятой стране — сейчас позарез необходим человек, посвятивший себя службе народу.
— За этот звонок он тебя не погладит по головке.
— А я на это и не рассчитываю.
Я остановил машину у обочины напротив темного здания редакции. Там лишь слабо светились окна третьего этажа и печатного цеха, который находился на первом.
— Пойдешь со мной?
— Нет, — ответила она. — Я останусь. Запру дверцу и подожду тебя здесь. Заодно прослежу, чтобы не заминировали машину.
26
В отделе не было ни души, и в нем царила та специфическая атмосфера холодного ожидания, которая свойственна пустым редакционным помещениям. Где-то, конечно, бродили уборщики, но я не встретил ни одного; нигде не было видно и Лайтнинга, редакционного мальчика на побегушках, которому полагалось сейчас находиться при исполнении служебных обязанностей. Скорей всего он отправился по каким-то своим таинственным личным делам либо прикорнул в укромном уголке, чтобы урвать часок-другой сна.
Кое-где горели лампы, но их сияние лишь подчеркивало призрачность теней, подобно свету далеких уличных фонарей на окутанном туманом бульваре.
Я прошел к своему столу, сел на стул и протянул руку к телефону, но трубки не снял. Я застыл, напрягая слух, и хоть убей, если я знал, к чему прислушиваюсь — разве что к тишине. Комната безмолвствовала Я не уловил даже намека на какой-нибудь звук. И мне показалось, что в эту минуту такое же безмолвие царит во всем мире, что тишина этой комнаты, просочившись сквозь стены, обволокла нашу планету, заглушив все звуки Земли.