– Да. Ну не тянула эта женщина на любящую супругу. Никак. Она просто решила устроить свою жизнь. И ее можно было понять… Своего жилья у нее не имелось, она, приехав в Москву из провинции, поселилась у своей сестры, работа у нее была грязная, да и неблагодарная… Чего уж там…
Валерий достал чистый лист бумаги, протянул Максиму Шитову ручку.
– Пишите!
25. Макс
Допрос, начавшийся в кабинете Валерия Зосимова, продолжился в баре. Я видел, что Зосимов взволнован, да и мои нервы были на пределе.
Мы вышли на свежий воздух, глотнули вечернего холода и апрельской сырости, прошлись немного, свернули на одну улочку, затем еще и еще, пока ставший мне симпатичным следователь не привел меня в темный, окрашенный бордовыми пятнами ламп бар. Там было тепло, звучала тихая музыка, публика оказалась в основном молодая, парни и девушки сидели за столами, тянули пиво, закусывая солеными орешками и колечками сухих кальмаров, негромко посмеивались, разговаривали. Возле стойки одна подвыпившая девица в черных лосинах и красной блестящей блузке пыталась что-то доказать чистенькому, в белоснежной рубашке и малиновой жилетке, бармену.
Все, что я знал, я написал, и знал, что этот документ явится частью готовящегося против моего брата обвинения. Другое дело, верил ли я в это. Мне было трудно представить Аркадия, с помощью Любы проникающего в мой дом с тем, чтобы сначала застрелить студента-любовника, а потом и саму Веронику.
Однако все это могло бы произойти, допусти я душевную болезнь Аркадия. И никто не знает, как трудно было мне признаться даже себе самому в этом. Но было несколько фактов, которых я не мог обойти своим вниманием. Фразы, высказывания моего брата, которые указывали на то, что временами он выпадал из реальности и начинал жить в каком-то своем, рожденном болезнью мире.
– Он как-то сказал мне, что его мочевой пузырь – это маятник, который раскачивается из стороны в сторону… – сказал я Зосимову после изрядной порции виски.
Мы с ним расположились в самом углу бара, у арочного окна с тусклым, в зелено-бордовых тонах, витражом.
– Понятно… – Зосимов время от времени протирал кулаками глаза, словно их затянуло пеленой, и этот бар с сидящим напротив него фигурантом дела казался ему фрагментом затянувшегося тяжелого сна.
– А в другой раз он признался мне, что у него в горле живут две тетки, соседки, и что они мешают ему проглатывать таблетки, – продолжал я свои шокирующие меня самого воспоминания.
– Мать твою, но если ты знал, что он не в порядке, почему ничего не предпринял?
– А что я должен был сделать? Отправить брата в психушку?
– Да хотя бы оставили в покое Веронику! Разве ты не понимал, что помогаешь ему сходить с ума?! Все эти цветы, эта подзорная труба – это же бред!
– Но он этим жил! Как я мог отнять у него возможность видеть человека, которого он так любил?!
– Ты извини меня… – голова опьяневшего Зосимова раскачивалась, как внезапно увядший цветок на тонком стебле. – Извини… но так нельзя! Ты-то нормальный, ты мог бы и догадаться, что он вынашивает план… Что он сначала мысленно поубивал всех ее мужиков, а потом, когда раздобыл пистолет…
– А где он его взял? Пистолет-то непростой, да? Я знаю…
– Да ничего ты не знаешь и не должен знать. Но пистолет могла купить эта ваша Люба, были бы деньги. Он поручил ей, и она купила. Может, сама же и пристрелила этих парней, доказывая Аркадию свою преданность.
– Где купила-то?
– Да в Москве можно купить все, что угодно. Думаю, что бывший хозяин просто обронил его где-то или же у него украли, а потом и продали. Возможно, этот пистолет побывал не у одного человека прежде, чем оказался в руках твоего брата. А знаешь, что думаю? Что этой Любе было даже на руку, что твой брат повредился умом. Вот так. Да! Она бы подсунула ему не один документ на подпись, чтобы вытянуть из него все, что только можно было. Это вы правильно с ним сделали, что вовремя переписали его долю в вашем бизнесе на тебя.
– Он еще и завещание написал, все мне оставил…
– Да знаю я… Это обстоятельство, кстати говоря, так же свидетельствует… – он с трудом проговорил это сложное слово, – о том, что он больше не любил Веронику, иначе бы оставил все ей. Знаешь, такой безумный ход! Знаешь, закажу-ка я себе абсент. Пусть уж окончательно башку снесет.
Он подозвал официантку, сделал заказ.
– Откуда у тебя такие знакомые?
– Ты про Пушкова? Это Лена, ее знакомый или родственник…
– Лена… Могу представить себе, что она о тебе думала, когда ты покупал у нее эти цветы. И после всего этого ты – с ней? Что ты ей рассказал о своем брате? Уверен, что она в душе тоже считает тебя немного сумасшедшим.
– Я очень любил Аркадия, – сказал я и вдруг почувствовал внутри себя холод, пронизывающий, как ветер, мечущийся на самом дне заброшенного колодца зимой. Во всяком случае, я так себе все это отчетливо представил. Словно волна неотвратимой потери накрыла меня с головой. Аркадия нет. И больше никогда не будет! Что они все понимали в нашей с ним любви? Да он был частью меня, только более талантливой и одухотворенной. Фантазия, которая в его руках превращала сухое и как будто мертвое дерево в потрясающие орнаменты, которым не было равных, приводилась в порядок с помощью моего рационального ума. Он творил, создавал эскизы работ, я же находил мастеров, помещения, бухгалтеров, клиентов, доставал редкие породы дерева, закупал станки, брал кредиты, пока, наконец, не запустил эту производственную машину, которая начала приносить нам деньги. Но что такое были для Аркадия деньги без любви? Деньги, которые не доставляли ему никакой радости до тех пор, пока он не встретил Веронику. И кто бы мог подумать, что обыкновенная молоденькая шлюшка, алчная до денег, развращенная и ценящая в жизни лишь наслаждения, откроет для него другой мир, сможет дать ему возможность почувствовать всю полноту жизни, привить вкус к этой самой жизни. Остановить брата, открыть ему глаза на Веронику я не мог, да просто не посмел, видя, как он безудержно счастлив. С тяжелым чувством я ждал, когда же эйфория, вызванная его страстью к ней, уляжется, и он увидит настоящую Веронику, лживую, продажную, циничную… Сколько раз я мог записать наши с ней разговоры, скандалы, когда она умоляла меня о любви, признавалась в любви, хотя по большому счету ее чувство ко мне вряд ли можно было назвать любовью. Так, прихоть, желание завладеть мужчиной, который не видит в ней женщину. Вероятно, приручив меня, она желала взять меня в союзники, чувствовала, что я все вижу и понимаю, и боялась, что мое влияние на брата окажется столь сильным, что он прозреет и расстанется с ней. До какого-то момента ей действительно важно было быть его женой, возможно, причиной были деньги и тот образ жизни, к которому она успела привыкнуть. Однако спустя время она настолько охладела к Аркадию, что стала позволять себе быть очень неосторожной и изменять ему как-то уж слишком отчаянно дерзко. Быть может, к этому моменту у нее улучшились, укрепились отношения с покровителем, Ефимом Дворкиным, который пообещал принять ее в случае развода с Аркадием.
Предполагаю, что сильное потрясение Аркадий перенес задолго до того, как Вероника сбила его своей машиной. В какой-то момент, сопоставив великое множество фактов из их совместной жизни, деталей, наблюдений, он вдруг сложил все это воедино, и получилась картина ее постоянных измен. А тут еще этот издевательский звонок одного из ее любовников. Потом ее наезд на него, больница, операции, боль, боль. Непрекращающаяся физическая боль, помноженная на сердечную. Вот он и не выдержал…
– …пришло время тебе подумать о себе, – донеслось до Максима, он поднял отяжелевшую голову и встретился взглядом с Зосимовым. – Брата все равно не вернешь…
– …пришло время тебе подумать о себе, – донеслось до Максима, он поднял отяжелевшую голову и встретился взглядом с Зосимовым. – Брата все равно не вернешь…
– В смысле?
– Пора, говорю, тебе позаботиться о самом себе, устраивать свою личную жизнь… Семья – это, Шитов, самое важное в жизни. И постарайся с Леной больше не говорить о своем брате, как бы ты его ни любил. Пусть брат, твоя память о нем поселится где-нибудь в сокровенном уголке твоего сердца, и это будет всегда с тобой. Ты думаешь, у меня нет ничего такого, о чем я бы не стал разговаривать со своей женой? Нет, ты не подумай, я не о бабах… Я не изменяю Люсе, потому люблю ее… Просто и у меня были потери. У меня друг, к примеру, в прошлом году умер. Это моя печаль, понимаешь? И я не гружу ею свою жену. Думаю, ты понял меня.
Мы с ним напились. Крепко. Я даже не помню, как добрался до дома. Впоследствии, вспоминая наш затянувшийся разговор с Зосимовым, я так и не понял, о какой болонке он твердил мне, о какой девочке со странным именем «Фиби». Я не понимал тогда, какое это отношение могло иметь ко мне. Или ко всем нам.
26. Лиза
– Я не люблю тебя… Нет, пожалуйста… Все кончено…
Ося, хватая меня за руку, пытался поцеловать, а мне неприятен был даже его запах.
– Зачем ты пришел? Как ты мог? Как вы вообще могли?! Что я вам такого сделала? Вы смеялись надо мной все эти годы… пользовались моей добротой, тем, что я думала, что вы люди, нормальные люди… А вы – оборотни! Вы тратили мои деньги, ездили на курорты за границу, а я работала, давала концерты. А потом, когда я стала инвалидом и не смогла играть на арфе, вы предали меня, бросили, оставили меня умирать… ненавижу! Ненавижу!
…Я проснулась. Словно маленькие змеи по лицу струились ручьи пота. За окном розовела пробуждающаяся Москва.
Я была в своей огромной квартире совершенно одна. Прошел почти месяц с тех пор, как Максим перебрался в квартиру напротив, к Лене. Он с легкостью оставил мне мою же квартиру, взяв с меня слово больше никогда ее не сдавать. После его ухода в квартире сохранилась и его скромная обстановка, то немногое, что позволило мне жить с относительным комфортом.
Многое поменялось в жизни нас троих. Моя подруга Лена стала женой, и ее новый муж, Максим Шитов, помог ей выкупить «Бархотку». Моим планам стать владелицей половины цветочного магазина не суждено было осуществиться. Быть может, оно и к лучшему. Что я понимала в цветах, в этом новом для меня бизнесе? Да и какой я бизнесмен?
Я собрала своих знакомых безработных музыкантов, оставшихся не у дел после того, как по вине организатора-пьяницы распался струнный квартет, мы вместе арендовали небольшое помещение в моей старой музыкальной школе, где директором стала моя однокурсница по консерватории Тамара Сквозникова и где за сорок восемь занятий мы договорились платить всего двенадцать тысяч рублей. Купили виолу да гамба, еще одну арендовали на три месяца с тем, чтобы потом выкупить, купили цифровой немецкий клавесин «Линдхольм» (пришлось занять денег у Макса), спланировали репертуар (Гендель, Куперен, Моцарт) и начали репетировать.
Лена, увлеченная собственными цветочными делами, готова была помогать и мне всем чем только возможно. Но самым ценным, конечно, была ее поддержка.
– Я в восторге от того, что вы делаете, ребята! – воскликнула она, впервые поприсутствовав на нашей репетиции и выслушав наш небольшой и еще довольно «сырой» концерт. – Никогда не слышала ничего подобного! Если какие проблемы – обращайтесь!
Жизнь стремительно менялась, привнося новые впечатления от общения с людьми, планы, мечты, проблемы, перспективы… Вот только ночи продолжали оставаться тревожными, и сны обрушивались на меня, одинаковые в своей неотвратимости, ночью мне снился Ося. Или Валентина. И я, не зная, что это сон, страдала, я задыхалась от обиды, я рыдала, я теряла душевные силы, и лишь утром мне удавалось немного прийти в себя, чтобы заняться своими новыми и интересными делами.
Я возвращалась домой уставшая и, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями и печалью, принималась писать картины. И если поначалу это были букеты (мне приходилось самостоятельно осваивать акварель, пастель, до масла я еще не доросла), то потом на бумаге стали появляться очень странные ассоциативные рисунки, в них я изливала свое сложное настроение… Живопись под музыку, да еще при включенном беззвучном телевизоре – все это было направлено на то, чтобы забивать свое сознание прекрасным, ярким, вытесняя черную депрессию.
– Жаль, что где-нибудь за ухом у нас нет выключателя, – как-то пожаловалась я Лене, когда мы, выкроив свободное время, уединились у меня за чашкой чая с вареньем. – Вот так бы, раз, и выключила свои мозги. Чтобы вообще ни о чем не думать.
– Подожди, еще время не пришло… Ты все забудешь. Память сотрет многое, что мучает тебя сегодня. Я же тоже была, как ты… Долгое время не могла успокоиться.
– Тебе повезло, ты встретила Макса. Он хороший.
– Твой Ося тоже был хороший, сама же говорила.
– Ладно, не хочу больше о нем… Как ты? Что нового в «Бархотке»?
– На прошлой неделе я заказала напрямую горшечные цветы из Эквадора, ну и тюльпаны к майским праздникам из Голландии. Договорилась с бывшими «дочками» «Бархотки», чтобы продать им часть этих цветов, это для них выгодно, поскольку мои цены будут отличаться от оптовых московских… Словом, экспериментирую, рискую, но мне все это, Лиза, так нравится!
– Как Макс?
– Говорю же, время лечит. Хотя он часто ездит на кладбище, к Аркадию. Думаю, он никак не может успокоиться, не верит он в то, что это он… Ну, ты понимаешь, о чем я. Он постоянно твердит: мой брат не убийца. Я, конечно, стараюсь его отвлечь, рассказываю ему о своих цветочных делах, на выходные мы уезжаем за город, гуляем, а заодно присматриваем за рабочими, которые все еще работают, что-то там доделывают в доме. Это тоже его отвлекает. Ох, Лиза, какое варенье! Откуда оно у тебя? Домашнее.
– Это Людмила. У нее в прошлом году было много черной смородины, вот она и наварила, и меня угостила. Представляешь, она сунула в пакет с вареньем деньги! Для меня! В помощь голодающим Поволжья!
– Какая она молодец!
– Вы обе – чудесные, и я вас очень люблю! Вообще не представляю, что бы я без вас делала.
– Она звонит?
– Люда-то! Звонит, конечно. Кстати! Она только вчера звонила, спрашивала, не собраться ли нам, троим.
– Есть повод?
– Да разве нужен повод, чтобы три подружки встретились и выпили по бокалу шампанского?
– Хотя, что я говорю, повод есть! И у меня, и у тебя! Ты организовала такой прекрасный оркестр, просто чудо какое-то!
– Знаешь, у нас завтра репетиция, и послезавтра тоже, потом мне надо еще кое с кем встретиться, посоветоваться насчет первого концерта… Возможно, это будет корпоратив в одной компании, где меня знают как арфистку… Нужно же с чего-то, с кого-то начинать, обкатать, показать, проверить на публике… Словом, мне предстоят тяжелые дни. Так, может, сегодня с Людмилой и встретимся? Я буду очень рада.
– И я сегодня свободна! У меня в магазине новые стеллажи устанавливают!
– Так я звоню?!
Людмила приехала с шампанским, однако с порога заявила, что праздник откладывается на вечер. На ней были джинсы, скромная красная майка, на ногах – кроссовки. Но чувствовалось, что ее распирает радость, она была возбуждена, смотрела на нас как-то странно, она была сама интрига!
– Мы отправляемся сначала на экскурсию в город Владимир! Поскольку я водитель неважнецкий, то была бы рада, если бы мы поехали на твоей, Лена, машине.
– Во Владимир? – удивилась я. Мы с Леной переглянулись. Понятно было, что это будет непростая экскурсия. Людмила что-то задумала. – Я лично не против. Правда, туда около двухсот километров.
– Да, я знаю. Так что, Лена? Поехали?
– Хорошо… вот только переоденусь.
Был конец апреля, тепло, Москва благоухала запахами мокрого от дождя асфальта, листвы, цветов, она дышала, как живая.
– Чего только не сделаешь из любви, – сказала, загадочно улыбаясь, Людмила, подмигивая мне, сидящей на заднем сиденье машины. – Не уверена, что это когда-нибудь оценится, но очень бы хотелось…
– Может, все-таки расскажешь, куда и зачем мы едем? – спросила Лена.
– А вы не догадываетесь? – уже очень серьезно спросила Люда.
– Вы с Суровцевым что-то нарыли?
– Неужели? – воскликнула я, поскольку до этого момента, если я о чем-то и догадывалась, то не хотела озвучивать больную для Лены тему.
– Понимаете, дело закрыли, а мой Валера ходит как в воду опущенный. Мучается, перед сном без водки не засыпает. А во сне про какую-то болонку говорит. Еще имя странное произносит: «Фиби».