Когда она отворила дверь и вошла в горницу, Симон сидел на своем обычном месте у изголовья постели, склонившись над ребенком. Он только на мгновение встретился с ней взглядом, и Кристин с изумлением подумала: ужели она тоже так неузнаваемо изменилась и постарела за этот час? Но Симон тут же вновь низко понурил голову, прикрывая лицо рукой.
Встав с места, он слегка пошатнулся и побрел к выходу, как прежде отворачиваясь от нее, ссутулясь и повесив голову.
Кристин поставила на стол две зажженные свечи. Мальчик приоткрыл глаза, повел странным, ничего не выражающим взглядом и поморщился, стараясь отвернуться от света. Но когда Кристин положила маленькое тельце на спину, прямо, как укладывают покойников, он не сделал попытки изменить положение – точно у него не было сил шевельнуться…
Тогда она прикрыла его лицо и грудь своим полотняным платком, а поверх положила полоску дерна.
И тут ее вновь бросило в пучину страха.
Ей надо было сесть поближе к кровати. Но как раз над скамьей было прорублено окно. Кристин не решалась сидеть к нему спиной: если кто-нибудь притаился на дворе и заглядывает в горницу, лучше смотреть ему прямо в глаза. Она пододвинула к кровати кресло и села, повернувшись лицом к окну: в него ломился непроглядный мрак ночи, одна из свечей отражалась в стекле. Кристин оцепенело уставилась в темноту, впившись в подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели и руки судорожно подергивались. Ее промокшие ноги замерзли и онемели; зубы стучали от холода и страха, и струи ледяного пота стекали по ее лицу и спине. Она сидела неподвижно и только изредка бросала украдкой взгляд на полотняный платок, который едва приметно вздымался и опадал от дыхания ребенка.
Наконец за окном начало светлеть, пропел петух. Во дворе раздались голоса – это слуги шли в конюшню…
Она бессильно откинулась на спинку кресла, содрогаясь, как в лихорадке, и пытаясь найти такое положение, чтобы унять дрожь в ногах. И вдруг платок зашевелился, Андрес сдвинул его с лица и жалобно захныкал: как видно, к нему возвращалось сознание, потому что он сердито взглянул на нее. Когда, вскочив с места, она склонилась над ним…
Она собрала дерн в платок, быстро подошла к печи, добавила в нее поленьев и сучьев и, когда в печи весело затрещало молодое пламя, бросила в него достояние; мертвеца. Потом постояла немного, прислонившись к стене: по щекам ее струились слезы.
Зачерпнув ковшом молоко из горшка, который стоял у огня, она хотела напоить ребенка, но Андрес уже снова заснул. И казалось, он спит здоровым сном…
Тогда она выпила молока сама. Теплое питье показалось ей таким вкусным, что она осушила залпом два или три ковша.
Она не смела говорить вслух: малыш не произнес еще ни одного внятного слова. Но она опустилась на колени у ступеньки кровати и стала беззвучно молиться: «Convertere, Domine, aliquantulum; et deprecare super servos tuos. Ne ultra memineris iniquitatis nostrae: ecce respice, populus tuus omnes nos…»1Обратись,господи'Доколе?Умилосердись над рабами твоими; не гневайся, господи, без меры и не вечно помни беззаконие. Воззри же, мы все народ твой тоже (лат.).
Да, да, она знает, она содеяла смертный грех…
Но это их единственный сын. А у нее самой – семеро. Как же было ей не пойти на вседля спасения единственного сына своей сестры…
Те мысли, что она передумала за эту ночь… то был просто ночной бред. Она не могла вымести, чтобы их единственное дитя умерло у нее на руках, – вот почему она решилась на это…
Симон ни разу не предал ее в беде. Он всегда был добр к каждому человеческому созданию, и больше всего – к ней и к ее детям. А в этом сыне своем он не чаял души и берег его как зеницу ока… Как же было ей не попытаться спасти жизнь мальчика… даже ценой греха…
– Да, господи, то был грех, но пусть он падет на мою голову. Бедное, прекрасное, непорочное дитя Симона и Рамборг. Боже, ты ведь не взыщешь за это с Андреса…
Она опять подошла к кровати и, склонившись над ребенком, подышала на маленькую восковую ручку. Поцеловать ее она не решилась – мальчика нельзя было будить…
Чистый и непорочный… Это было в ту жуткую ночь, когда они вдвоем с фру Осхильд остались в Хэуге, тогда старуха и рассказала ей про это – как она ходила на кладбище в Конунгахелле: «То было тягчайшее испытание в моей жизни, Кристин». Но Бьёрн, сын Гюннара, не был непорочным дитятей, когда лежал при смерти после того, как мечи двоюродных братьев Осхильд, дочери Гэуте, вонзились в его грудь слишком близко к сердцу. Прежде чем его ранили, он убил одного из своих противников, а второй так и остался калекой с того дня, как скрестил клинок с господином Бьёрном…
Кристин стояла у окна, глядя во двор. Между службами взад и вперед хлопотливо сновали люди. По двору бродило несколько молодых телушек… Какие красивые…
Темнота всегда порождает странные мысли, они схожи с причудливыми водорослями, что растут на дне морском; они колышутся и извиваются, завлекая своей колдовской красотой; они пугают и чаруют, в них какая-то диковинная манящая сила, пока они прячутся на дне в таинственном, живом и зыбком мраке. Но стоит детям вытащить их из воды в лодку, как они превращаются в комочек грязноватой слизи. Вот так и с ночными мыслями, которые и манят и пугают. Когда-то брат Эдвин говорил ей, что грешники в аду сами не хотят расстаться со своей казнью – они черпают блаженство в ненависти и горе: вот почему Христос не может их спасти. Раньше речи эти казались ей бессмыслицей. А теперь все похолодело у нее внутри – она начала вникать в смысл слов монаха…
Кристин снова склонилась над кроватью – вдохнула запах спящего ребенка. Симон и Рамборг не лишатся своего дитяти. Пусть даже она и хотела оправдаться в глазах Симона, доказать ему, что способна не только принимать его дары. Она должна была вернуть ему долг, рискнув для этого спасением своей души…
Она опять преклонила колена и вновь читала и перечитывала, что помнила из псалтыри…
В это утро Симон засветло отправился сеять озимую рожь на свежевспаханной делянке к югу от рощицы. Он решил, что все в доме по хозяйству должно идти своим чередом. Служанки были вне себя от удивления, когда он ночью разбудил их и сказал, что Кристин хочет остаться с ребенком одна и сама позовет их, если ей что-нибудь понадобится. То же самое он объяснил и Рамборг, когда она проснулась:
– Кристин просила, чтобы никто не беспокоил ее в горнице.
– Даже ты? – быстро спросила Рамборг.
– Да, – ответил Симон. Вот тут-то он и отправился за сеялкой.
Однако после обеда он остался во дворе – он чувствовал, что не в силах далеко уйти от дома. К тому же ему не нравилось лицо Рамборг. Он не ошибся: после дневного отдыха Симон только спустился к овину, как вдруг увидел, что жена его бежит через двор к женской горнице. Он бросился за ней: Рамборг подбежала к двери и стала молотить ее кулаками, истошным криком крича, чтобы Кристин немедленно отворила ей.
Обняв жену, Симон стал ласково ее уговаривать, но она нагнулась с быстротой молнии и укусила его в руку: она была похожа на взбесившегося зверька.
– Это мое дитя! Что вы сделали с моим сыном?
– Ты ведь знаешь, что сестра твоя не сделает Андресу ничего худого. – Он снова обнял ее, но она стала кричать и отбиваться.
– Идем, – резко сказал муж. – Постыдись слуг…
Но она продолжала кричать:
– Он мой, я его родила! А тебя в ту пору не было с нами. Мы не так дороги были тебе в те дни…
– Ты сама знаешь, какая на мне тогда лежала забота, – устало ответил муж. И он силой увел Рамборг в парадную горницу.
С этой минуты он не решался оставлять ее одну. Мало-помалу Рамборг утихла и к вечеру покорно позволила служанкам раздеть себя.
Симон не ложился. Дочери спали в своей кровати, служанок он отослал. Один раз он встал и прошелся по горнице, но тут Рамборг спросила со своего ложа: «Куда ты?» По ее голосу он понял, что она не смыкала глаз.
– Я хотел прилечь рядом с тобой, – не сразу ответил он. Симон снял куртку и башмаки и забрался в кровать, между шкурами и шерстяным одеялом. Потом просунул руку под голову жены.
– Я знаю, моя Рамборг, сегодняшний день был долог и труден для тебя…
– Как сильно стучит твое сердце, Симон, – помедлив, сказала она.
– Я тоже боюсь за Андреса. Но мы должны запастись терпением, пока Кристин не пришлет за нами…
Он привскочил на постели, оперся на локоть и вперил растерянный взгляд в бледное лицо Кристин, мокрое и блестящее от слез в пламени фонаря. Она склонилась к самому изголовью кровати, ее рука покоилась на его груди. На мгновение у него мелькнула мысль: «На этот раз это не сон…» Откинувшись на подушку, Симон закрыл лицо руками с глухим, страдальческим стоном. Сердце бешено и гулко колотилось у него в груди, причиняя ему жгучую боль…
– Симон, проснись! – Кристин вновь потрясла его за грудь. – Андрес зовет своего отца… Ты слышишь, это были его первые слова! – Ее лицо сияло улыбкой, но слезы неудержимо лились по щекам.
Сев на постели, Симон несколько раз провел рукой по лицу. Не наговорил ли он чего-нибудь со сна, когда она его разбудила?.. Он взглянул на Кристин, стоявшую у его постели с фонарем в руке.
Тихонько, чтобы не потревожить Рамборг, он выскользнул следом за невесткой. Мучительная тошнота все еще сжимала его сердце. У него было такое чувство, точно что-то лопнуло в груди. Почему его неотступно преследуют эти чудовищные сновидения? Бодрствуя, он всеми силами гонит от себя проклятые мысли. Но стоит ему заснуть, как его, беззащитного и безвольного, обступают видения, которые сам дьявол внушает ему! Даже в тот час, когда она не смыкала глаз у постели его умирающего сына, он предавался своим нечестивым снам…
Шел дождь, и сама Кристин не знала, который теперь час. Она рассказала Симону, что мальчик долго лежал в полудреме и не произносил ни слова. К ночи он забылся спокойным, глубоким сном, тогда она решилась тоже немного отдохнуть и легла рядом с Андресом, прижав мальчика к груди, чтобы услышать, когда он шевельнется. Но потом ее сморил сон…
Мальчик казался совсем крошечным в большой, широкой кровати, но глаза его прояснились и все лицо осветилось улыбкой, когда он увидел отца. Симон присел на ступеньку кровати; но когда он хотел взять сына на руки, Кристин схватила его за рукав:
– Нет, Симон, нельзя! Он весь в поту, а в горнице холодно… – Она потеплее укутала Андреса. – Лучше ложись рядом с ним, я пошлю сюда одну из служанок. А сама пойду в горницу и лягу с Рамборг…
Симон забрался под одеяло. Там, где она лежала, на постели осталось теплое углубление, и подушка еще хранила легкий, нежный запах ее волос. Симон тихонько застонал, потом прижал к себе сына и зарылся лицом в его влажные мягкие волосы. Андрес стал таким тоненьким, что он почти не ощущал его в своих объятиях, но мальчик 6ыл весел и время от времени что-то щебетал.
Потом он просунул маленькую влажную ручку в разрез отцовской рубахи, пошарил там и вытащил ладанку.
– Петушок, – радостно сказал мальчик, – вот он…
В тот день, когда Кристин собралась уезжать, Симон вошел в женскую горницу, где она стояла в дорожной одежде, и протянул ей маленький деревянный ларчик:
– Думается мне, ты будешь рада этому подарку…
В деревянной резьбе Кристин тотчас узнала работу отца. На дне ларчика, завернутая в кожаный лоскуток, лежала маленькая золотая пряжка, украшенная пятью изумрудами. Она сразу узнала и пряжку: когда Лавранс надевал самую нарядную одежду, он всегда прикалывал эту драгоценность к вороту рубахи.
Она поблагодарила Симона и вдруг покраснела. Она вспомнила, что не видела этого украшения с тех самых пор, как вернулась домой из монастыря в Осло.
– Когда отец подарил ее тебе?.. – спросила она и тут же пожалела о своем вопросе.
– Я получил ее в виде прощального подарка, когда мне пришлось однажды уехать из вашей усадьбы…
– Это слишком дорогой подарок, – тихо молвила она, не глядя ему в глаза.
Симон ответил с улыбкой:
– Дай срок – тебе понадобится множество таких драгоценностей, Кристин, когда твоим сыновьям придет время засылать сватов…
Взглянув на него, Кристин ответила:
– Не в том дело, Симон, я просто думала, что подарки, которые достались тебе от него… Ты ведь знаешь: я так люблю тебя, как если бы ты был его родным сыном…
– Вот как? Ты любишь меня… – Тыльной стороной ладони он легко провел по ее щеке и, улыбнувшись странной, еле заметной улыбкой, ответил так, точно говорил с ребенком: – Да, да, Кристин, я давно это понял…
IV
В тот же год, поздней осенью, Симон, сын Андреса, ездил по какому-то делу к своему брату в Дюфрин. Когда он там гостил, к нему явились сваты просить руки его дочери Арньерд.
Симон не дал жениху окончательного ответа и всю дорогу домой предавался сомнениям и раздумьям. Быть может, ему следовало согласиться, и тогда его дочь зажила бы в довольстве и достатке, а он был бы наконец избавлен от вечного страха за ее судьбу. Быть может, Гюрд и Хельга правы – он поступил безрассудно, не ухватившись обеими руками за такое выгодное предложение. Усадьба Эйкен была больше Формо, и Осмюнду принадлежала третья часть ее угодий; ему бы и в голову не пришло сватать для сына такую невесту, как Арньерд, девушку с материнской стороны без роду без племени, если бы Симон не держал в Эйкене в залоге участок земли доходностью в марку. Осмюнду в свое время пришлось занять деньги и у монахинь в Осло и у владельцев Дюфрина, чтобы оплатить пеню, когда Грюнде, сын Осмюнда, во второй раз убил кого-то. Напившись, Грюнде всегда начинал буйствовать. – Но в другое время, – утверждал Гюрд, – он человек справедливый и покладистый и, понятное дело, будет слушаться советов такой рассудительной и доброй женщины, как Арньерд…»
Но Грюнде был всего на несколько лет моложе самого Симона, а Арньерд едва лишь вышла из детского возраста. Однако хозяева Эйкена хотели сыграть свадьбу ближайшей весной…
Симону до сих пор не давало покоя воспоминание – он всегда старался гнать его прочь. Но теперь, когда речь зашла о браке Арньерд, оно, точно назло, непрестанно всплывало в его памяти.
Нерадостным было для него первое утреннее пробуждение в постели рядом с Рамборг. Накануне, когда их отводили в брачную горницу, он был хмелен и весел не больше и не меньше, чем положено жениху, хотя ему все время казалось странным и неприятным видеть Кристин среди подружек невесты… А Эрленд, его новый свояк, был среди тех, кто провожал его к брачному ложу. Но когда, проснувшись поутру, он взглянул на свою спящую жену, у него защемило сердце от боли и жгучего стыда – точно он обидел ребенка… Хотя он понимал, что корит себя понапрасну.
Она с улыбкой открыла в то утро свои большие глаза.
– Теперь ты мой, Симон! – Она забарабанила кулачками по его груди. – Отец мой отныне твой отец, а сестра моя – твоя сестра. – И его бросило в пот от страха, что она почувствует, как затрепетало его сердце при этих ее словах.
Но вообще он всегда держался того мнения, что ему повезло в браке. Жена его происходила из богатого и знатного рода, была в расцвете молодости, хороша собой и добра. Она родила ему дочь и сына, и он был благодарен ей за это, потому что уже испытал, каково жить в богатстве и не иметь наследника, которому ты можешь оставить свое родовое поместье,
А теперь у него двое детей, будущее их обеспечено, и при этом он настолько богат, что может дать хорошее приданое за Арньерд…
Ему очень хотелось бы иметь еще одного сына – пожалуй, он даже не прочь, чтобы в Формо появились еще двое или трое малюток. Но Рамборг только радовалась, что больше не беременеет. Ну что ж, и в этом есть своя хорошая сторона. Потому что Симон не мог не признаться самому себе, что ему живется куда спокойнее, когда Рамборг в хорошем расположении духа. Конечно, он предпочел бы, чтобы у жены его был более ровный характер. Иной раз он сам становился в тупик и не знал, в ладу он с женой или нет. Да и в хозяйстве у них в усадьбе могло бы быть больше порядка. Но как гласит пословица: «Много желать – ничего не видать». Это Симон и твердил себе сейчас, возвращаясь на север в свою усадьбу…
Рамборг намеревалась в ближайшие дни уехать в Крюке и провести там неделю, до самого дня святого Клемента: она очень любила время от времени уезжать из дому…
Впрочем, один лишь бог ведает, как Сигрид перенесет все это на сей раз. Она ждала теперь восьмого ребенка. И когда Симон по пути в Дюфрин навестил сестру, у него упало сердце: такой у нее был изнуренный и больной вид…
Он пожертвовал четыре толстые восковые свечи старинному изображению девы Марии в Эйабю, которое слыло чудотворным, и пообещал ей богатое пожертвование, если Сигрид благополучно перенесет роды. Он и подумать страшился, что станется с Гейрмюндом и детьми, если Сигрид умрет…
Сигрид с Гейрмюндом жили душа в душу. Муж ни разу не сказал ей ни одного сурового слова, рассказывала Сигрид, ни разу не пренебрег ни одним ее желанием. Когда он почувствовал, что она тоскует по ребенку, которого прижила в юности с Яввалдом, сыном Арне, он попросил Симона привезти к ним мальчика, чтобы мать могла повидаться с ним. Но свидание с этим большим избалованным сорванцом не принесло матери ничего, кроме горя и разочарования. С тех пор Сигрид, дочь Андреса, всем сердцем прилепилась к мужу и детям, которых прижила с ним, как страждущий телом и душой грешник прилепляется к исповеднику и святому причастию.
На свой лад Сигрид была теперь совершенно счастлива. И Симон ничуть этому не удивлялся: трудно было сыскать человека добрее Гейрмюнда. У него был голос редкостной красоты, который звучал, точно арфа, даже тогда, когда Гейрмюнд принимался рассказывать, как ему обманом подсунули при продаже лошадь с засекой.