– Ладонь, а не поле.
– Смотри-ка – еще!
Откуда-то подошли еще двое; все вскочили в седла и унеслись назад по улице.
«Вот тебе и раз! А кто на посту остался?» – подумал удивленный Сергей.
Легкий свист снизу донесся до его слуха. Позади засохшего куста с коричневыми листьями лежали два наблюдателя, внимательно во что-то всматривались и махали ему рукой.
– Смотри, командир!
Длинной лентой из другого конца деревни тянулись белые батальоны. Легкою рысью вылетели взводы казачьей сотни, направляясь на ту дорогу, по которой пришла разведка.
– Слушай. Да они на разъезд! Нужно скорее влево, обогнать их.
– Смотри, что делают!
Вышедший на ровную дорогу первый батальон распался на три части, и в то время, когда одна пошла прямо, две другие полуоборотом забирали в стороны, а казачьи разъезды замелькали уже впереди линии.
– Ничего! Бегом понизу, заберем левее. Обгоним!
Через минуту все тридцать человек неслись по неровному, кочковатому оврагу, спотыкались, падали и жарили опять.
Быстрый бег разогнал тревожное настроение.
– Эй, взводный, мы при полку заместо кавалерии, что ли?
– Смотри-ка, у Гаврилова подкова отлетела, – другой показывал на красноармейца, державшего в руках оторванную подметку.
– Тут и у всех поотлетят, когда на веревках подвязаны.
Клокотали паровозами легкие. Слипались пересохшие рты.
– Командир… Отдохнуть!
– Ладно! Дома отдохнешь… Крой дальше, ребята! Осталась влево, но еще далеко впереди, крайняя рота. Кончался овраг, и прикрываемые холмистой местностью разведчики неслись наперерез.
– Крой!..
Но, споткнувшись, отряд остановился разом. Бахнул впереди орудийный залп. Еще и еще. Глухо раскатываясь, поползли по сумрачно-серым полям отзвуки сильного боя.
– Не успели.
Сергей покачал головой:
– Нет, ребята! Это не то. Это наступают на разъезд с востока.
…Дальше через рощу. Шуршали под ногами листья, трещали сучья, больно хлестали по лицу ветки. Теперь уже можно было слышать, как к орудийным взрывам присоединился нестройный, но беспрерывный треск ружейных выстрелов.
Еще несколько минут торопливого бега. Умолкли батареи разом. Заглушая трескотню еще далеких выстрелов, мелкой дробью застрекотали пулеметы.
Но смолкли скоро и они. Стало тихо.
– Сергей?
– Что?
– Стой!
– Ну?
– Куда мы?
– На разъезд. К нашим.
– Слышишь, как тихо?
– Бой кончился, вот и тихо.
– Кончился, да в чью сторону? Может быть, наших-то там нет. Сами белым в руки влопаемся.
– Стой!
Остановились на небольшой полянке, облитые потом.
– Что делать?
– Узнать надо, кто там.
Положение было не из важных. Вернее всего, что заняли Алешино белые. И Сергей сказал, подумав:
– Вот что, ребята. Ждать до темноты недолго. К ночи сделаем разведку, а пока раскладывайся здесь.
Красноармейцы расположились на мягких опавших листьях. По верхушкам обнаженных деревьев гулял холодный ветер и шумел ветвями. Старая береза скрипела тягуче, и сквозь ажур ее тонких веток виднелось сумрачное небо.
С целью выяснить положение отряда относительно разъезда Сергей выслал несколько человек, с тем чтобы те осмотрели прилегающую местность. Минут через двадцать посланные вернулись и доложили, что они наткнулись на отряд Николая и он сейчас подходит сюда. И в самом деле, уже услыхали шум на дозорном посту.
– Встревожили вы нас здорово, – говорил Николай смеясь. – Мы думали, не белые ли топают. Я уж несколько дозоров в стороны послал.
Теперь разведчики почувствовали себя намного лучше. Они были снова все вместе. Донимал только голод.
– Я знаю, что сделать, – сказал Николай. – Я пошлю несколько человек в Овражки. Если там нет белых, то они соберут чего-нибудь.
Послали. До света надо было управиться.
– Пробираться к своим надо.
– Где их найдешь?
– Найдем где-нибудь…
Глава 5
«Я получила твое второе письмо, – писала Эмма. – Первое было послано из Гомеля, второе из Севска, но ответить могу только теперь, когда узнала твой полковой адрес. С чего начать – не знаю. Слишком много накопилось всего. Ну ладно, начну с самого начала. Тогда, через день после того, как вы ушли, к вечеру мы отправились на барже из Киева. Еще днем нам привезли первых раненых из вашей бригады. Среди них я встретила Кудряшева. Ему осколком разбило правое плечо. Он был в сознании и рассказал мне, что видел тебя в последний раз перед началом боя под Бояркой.
Тяжело было уезжать, Коля. Тяжело и больно. У борта баржи нам был слышен беспрерывный гул уже подошедшего близко к городу фронта. Мать одного из курсантов (Лебедева, он был у вас во второй роте) еще на берегу, как раз перед самым отправлением, узнала от кого-то о его смерти. Остальные не знали ничего.
Я долго крепилась, но, когда загудел наш пароход и мы тихо отчалили, я не выдержала и горько, как маленькая, расплакалась. Да и не я одна, а многие – кто открыто, кто про себя. Ведь почти у каждого там остался кто-нибудь. Потом скрылись белые домики города и умолкли отзвуки выстрелов. Ночью в стороне бродил прожектор. Чей – не знаю. Но видно было, как разрезал его яркий свет на части темное небо. Настроение у всех было тревожное. Мимо нас, играя огнями, промчался какой-то вооруженный пароход. Промчался, не останавливаясь, но его матросы кричали нам на ходу что-то. Что именно – никто как следует не разобрал, – вернее, понял каждый по-своему. Одни решили, что впереди зеленые; другие говорили, что надо потушить огни. И откуда-то поползли вдруг тревожные слухи, что ехать, собственно, некуда, потому что Гомель занят белыми. Однако мы подвигались потихоньку вперед. Я плохо спала эту ночь. Утром, когда только что еще рассвело, я уже сидела наверху.
Я долго думала, вспоминая все, что так странно и так быстро промелькнуло за последнее время в Киеве. Никогда я не забуду, должно быть, его. Я только хотела приподняться, как вдруг с берега хлопнул выстрел. Я отскочила в сторону. Видно было, как какой-то всадник, приставив руки к губам, кричал что-то – по-видимому, приказывал остановиться. Пароход с баржей, конечно, – на другую сторону. Прибавили ходу. Тут начался настоящий хаос. С берега стреляли, пули дырявили стенки.
Ты знаешь, у нас было много женщин; перепугались все страшно, некоторые едва не повыбрасывались в воду. Но, к счастью, все остались целы. Больше на нас так не обрушивались, но одиночные выстрелы провожали нас чуть ли не всю дорогу, так что у меня создалось впечатление, что все берега Днепра кишат бандитами. Должно быть, это и было так.
Один раз мы остановились возле какой-то маленькой пристани. Там нам сказали, что сообщения с городом нет уже третий день из-за того, что перерезаны провода, а также, что вчера высланный из Гомеля пароходик высадил верстах в пяти нечто вроде десанта, человек около ста, а те схватились сегодня с шайкой какого-то Чибиряка.
По дороге Кудряшев умер. От загрязненной землей раны открылся столбняк. Мучился страшно. Но до самой смерти был в полном сознании. Еще только за несколько часов до конца, в минуту временного облегчения, он говорил мне: «Петлюра может радоваться – я последний». Я не совсем поняла его, но мне пояснили. Брат его был повешен гайдамаками; отец и мать убиты при налете на их хутор банды – за то, что он был курсантом. А теперь умер и он сам. Я в первый раз видела, Коля, как умирает человек.
К городу мы подплывали на рассвете, измученные нравственно и издерганные. Твои родители встретили меня очень хорошо, в особенности тетя. Всегда много разговоров и расспросов о тебе. Ругают за то, что мало пишешь.
Теперь я здесь, а ты далеко на фронте. Ясно решить, что я буду делать, еще не могу. Однако чувствую, что должна что-то делать. Мне хочется работать, мне хотелось бы, чтобы моя работа была горячая и увлекающая и хоть сколько-нибудь похожа на нашу киевскую. Но в здешней обстановке придется, конечно, довольствоваться той, какая есть…»
Здесь в письме следовал перерыв, и начато оно было двумя днями позже.
«Коля! – писала Эмма. – Коля, неужели правда – все кончено, неужели наше проиграно? Я говорю наше и хотя еще для него ничего не сделала, но верю, что сделаю еще. Неужели они победят? Недавно только сдали наши Воронеж, а сегодня заняли белые Орел. Так близко от Москвы. Мне все-таки не верится, хотя кругом много шепчут. Мне кажется, что армия сдержит удар, как бы тяжел он ни был.
Я пишу тебе… А может быть, тебя уже и нет? Я знаю, что ты на это скажешь. То же самое, что на окошке перед отъездом. За это я тебя еще больше ценю. А все-таки тяжело. Может быть, в этом и нет логики.
Прощай! Пиши, когда будет время. Сереже и Владимиру мой теплый привет.
Эмма»
Глава 6
Ночью за краем деревушки, под черным голым кустом и призрачной березой, две тени – часовой и подчасок.
Ходит часовой Стась, прячет шею в поднятый воротник. Ходит по натоптанной тропе и ругается:
– Пес бы побрал командиров наших! Виданы ли дела, чуть што – разведчиков на посты посылать, точно и без того работы мало.
Прислонившись к стволу березы, подчасок неторопливо отвечал:
– Правда, брат. Холера их возьми! Конешно, правда. А только ведь людей в полку не хватает…
– «Не хватает»! Тебе, чертова кукла, хорошо разговаривать! – Он с завистью посмотрел на овчинный тулуп и теплые валенки, которыми снабдил того хозяин. – Тебе хорошо!.. А меня цыганский пот прошибает.
Шинелишка на нем в самом деле была плохонькая, короткая; ботинки одеревенели, обледеневшие подошвы не гнулись.
– Ну скажи пожалуйста! Кака к хренам война! Германскую с самого начала до конца отбубнил, а такого никогда не видал. Ни тебе обмундировки, ни жратья… Кака, к черту, война?
– Самая, брат, настоящая! Ты возьми, к примеру, пленного раньше поймали. Что тебе? Ни холодно, ни горячо. Посмотришь для интересу – человек как человек. А ну-ка, теперь захвати казака или офицера. Так бы ему глотку перервал! А уж сам попадешься – держись только, с живого шкуру спустят.
Помолчали немного.
– Давай закурим, что ли?
– Давай!
Окоченевшие руки слушались совсем плохо, и бумага с табаком не свертывалась. Когда свернули, присели на корточки, зажгли под полой шинели спичку и, спрятавши цигарки в рукава, курили долго, с наслаждением.
– Крепок у тебя табак-то, слезу прошибает.
– Крепок. Хозяин горсти две в кисет насыпал. Добрый мужик!
– Все они теперь добрые. Их нынче…
– Смотри! Белые!
Далеко впереди, на фоне чистого голубоватого снега, показались приближающиеся точки – человек 15–20.
– Беги в команду… Пулемет пускай тащат… Скорее только!
Сбросив шубу, что было духу пустился подчасок к одной из крайних хат.
Сергей только собирался растянуться отдохнуть на соломе, как влетел подчасок с криком:
– Скорей! Белые!
– Встать живо!
Разом опустела изба, и через пять минут взвод разведки был рассыпан по окраине, а пулемет притаился на снегу.
– Сергей, – спросил, подбегая, Владимир, – а мне своих людей не выводить?
– Не надо!.. «Дураки! – подумал он, вглядываясь перед собой. – Прут кучей. Все под пулеметом будут».
– Поглядите-ка! Ровно что-то тащат, – заметил кто-то. – Вон в середке.
– Должно, кольта.
– На што разведке кольт?
Видно было, как все остановились, только два, отделившись, пошли вперед по дороге.
– Дозор, должно быть.
Но, по-видимому, это не были дозорные. Шли они торопливо, ни во что не всматриваясь. Затем с полдороги один снял шапку и, надев ее на винтовку, пошел, размахивая ею на ходу.
– Уж не наши ли?
Сергей приказал никому не стрелять – на всякий случай.
А те все ближе.
– Стой! – окрикнули их из цепи. – Стой! Кто такие?..
– Товарищи! – раздался радостный и неуверенный крик. И оба, бросив винтовки, побежали вперед. – Товарищи, не стреляйте! Мы перебежчики.
Через минуту Сергей расспрашивал их:
– Откуда? Сколько вас?
– Шестнадцать нас!
– Один раненый.
– Зовите остальных. На полдороге отсюда, вон у той березы, винтовки всем побросать. Кройте!
Оба парламентера бегом бросились назад.
– Не подвели бы! – усомнился кто-то. – Может, у них заместо раненого «максимка». Как полыхнут!
– Не подведут! Слыхал, винтовки бросать будут.
С любопытством смотрели красноармейцы. Совсем уже близко, возле невысокого дерева у дороги, все остановились и побросали винтовки далеко в стороны.
– Вот дурачье-то! Хоть бы в кучу сложили. Кто за ними подбирать будет?
– Подберут.
Четверо тащили раненого на руках. Он тихо стонал, и рука его, опущенная вниз, болталась точно плеть.
– Отделенный наш.
– Через неге и побегли. Ему же и первая пуля попала.
– Скорей в тепло тащить надо.
– Фельдшера позвать. Кучею входят в деревню.
– Заходи сюда! – крикнул Сергей. – Здесь изба просторная.
– Легче! Эй, там… Не с бревном, чай!
– Клади под голову.
– Шинельку.
– Полушубок давай.
Вскоре пришел фельдшер и окрикнул сердито:
– А ну, выметайся из избы, нечего смотреть! Через полчаса раненый пришел в себя. Он тусклыми глазами посмотрел вокруг и спросил негромко:
– Пришли все?
– Все! Все! – ответил ему комиссар полка, стоявший рядом. – Не беспокойся.
– Хорошо… – ответил раненый совсем тихо. И, закрыв глаза, лежал долго-долго.
– Не надо беспокоить его, – сказал доктор, ощупывая пульс. – Он выживет, но его нельзя беспокоить.
Комиссар, невысокий, худощавый, из питерских литейщиков, вместе с Сергеем и комбатом вышли на двор.
– Как его ранили?
– А я сам толком не знаю. Слышал, что сагитировал их бежать и при побеге был ранен из заставы.
– Пойдемте к ним.
– Опрос сняли?
– Сняли, – ответил, прощаясь, комбат. – Я посылал.
Вошли в избу. При их появлении разговор смолк.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал комиссар просто. – Садитесь, чего вы?
Разговор сначала не клеился. Перебежчики отвечали односложно и не могли попасть в тон незнакомой им среды. Но чем дальше, тем больше оживлялись и начинали говорить непринужденно.
– Как кормили вас? Порции хорошие? – спросил комиссар. – Так и у нас не разъешься.
– Порции… Шомполами по спине! – ответил ему кто-то сзади.
И, взглянув, комиссар встретился глазами с хмурыми, умными глазами невысокого солдата.
Желая оттолкнуть обидное подозрение, заговорили разом.
– Им своя дорога, нам своя!
– Мы за товарищей!
– Вы говорите – своя. Идет же за ними наш брат.
– «Идет»! А как идет? – усмехнувшись, выступил вперед хмурый солдат. – Кто не был, не знает. Казаки идут! Офицеры идут, верно! А крестьян силком посогнали да пулеметами позаперли.
– Страхом держатся!
– Возьмите нас, к примеру. Нам белые хуже черта. А и то сколько отделенный нас сманивал, сколько объяснял – боялись все.
– Верно! Верно! – качали головами остальные.
– Нэ треба нам их, щоб воны сказылыся! – прибавил пожилой хохол. – Я ж внучат вже маю, а воны мене по спине плетюгами.
– Отделенный наш казак сам, а вот сбивал. Не любил своих. Давно нас уговаривал, да не решались толком-то все, боязно. Только сегодня сутра сказал напоследок: «Как хотите… не пойдете, я один уйду». Ну, когда такое дело, собрались, пошли. Проходим заставу, а, на беду, ротный едет, посты проверял. Сметал, видно, в чем дело. «Какая такая разведка, а ну, кругом марш!» А он повернулся да как бахнет в ротного-так и ссадил. Ну, мы тогда бежать, конешно.
– Караул стрельбу поднял.
– Мы тоже стреляли, как бегли. Возле бугра отделенный заложил обойму, хотел еще стрелять, упал и говорит: «Не бросайте меня, ребята, плохо мне будет».
– Мы и понесли.
– Крови много вышло.
– Так покуда был в памяти, все до красных просил донести…
Долго еще говорили комиссар и Сергей с перебежчиками. Узнали много интересного.
– Боятся еще казаки теперь Буденного. Говорят, каторжник выпущенный, насажал свою братию на коней и орудует.
– Ээ! – усмехнулся Сергей. – Как же им не стыдно от каторжников бегать!
Перед уходом комиссар сказал, что с завтрашнего дня все прибывшие зачисляются в полк.
– Перекрасили, значит, без краски.
– Ничего! – говорил, уходя, Сергей. – Ничего, товарищи, по белому красным мазать легко, а вот наоборот – уже трудно.
Картошка была такая рассыпчатая, поджаренные шкварки сала так вкусно похрустывали на зубах, что товарищи ели и похваливали. А хозяйка, расчувствовавшись, доставала из печки крынку горячего молока.
– Ты нас, бабка, совсем закормишь – пожалуй, не подымешься.
– Ешьте, ешьте, детки! – говорила та. – Когда есть, то и дать не жалко; а вот когда уж нет, так и нету. Было как-то у меня раз. Отступали ваши от белых. Забежал ко мне в хату солдатик и спрашивает: «Бабушка, нет ли чего поесть?» А у меня ничегошеньки, только перед ним другие пообъели. «Нету, говорю, сынок, ничего». – «И хлеба нету?» – «И хлеба нету». – «Дай, говорит, хоть напиться». Напился и пошел. И только-то он ушел, села на лавку и реву; а чего, дура, реву, сама не знаю.
– Я думаю, так в Совнаркоме не каждый день едят! – проговорил, вставая, Владимир. – Это называется – закусили. С недельку бы тут постоять.
– Завтра выступаем, комиссар говорил. Да теперь недалеко до Харькова. Верст пятьдесят.