Любимым местом Саши для этих игр была раздевалка у бассейна в десятиакровом семейном саду. Лучшим временем было то, когда отец улетал по делам на Аляску, а мать отдыхала после обеда. Марлен привыкла выпивать за обедом три крепких коктейля (или больше), и, когда вставала из-за стола и шла в спальню, походка ее делалась неуверенной. Тогда Карл брал Сашу поплавать.
Когда его семя в первый раз выплеснулось ей в рот, Саша была захвачена врасплох. Вкус спермы вызвал у нее отвращение, она заплакала и сказала, что не хочет больше так играть. Карл поцеловал ее и сказал, что она его не любит, но он по-прежнему любит ее. Однако вел он себя вовсе не как любящий. В следующие недели он держался отчужденно и говорил Саше гадости. В конце концов она предложила ему снова поплавать после обеда. Вскоре она привыкла к вкусу. Но иногда Карл слишком глубоко засовывал член ей в рот, и тогда она плакала по ночам. Однако главным для нее было, что брат опять ее любит.
Затем однажды днем он заставил ее снять трусы. Он сидел перед ней на скамье и трогал ее внизу. Саша закрыла глаза и постаралась не морщиться, когда он засунул в нее палец. В конце концов он встал и пустил струю ей на ягодицы. А потом сказал, что она отвратительна. Пусть вытрется и никому об этом не рассказывает.
Она отказалась от еды за обедом и за ужином. Мать дала ей две столовые ложки касторки и два дня не пускала в школу.
Однажды, когда дом уже затих, – за три недели до девятого дня рождения Саши – Карл пришел к ней в спальню. Он снял пижамные брюки и забрался к ней в постель. Когда он запихал в нее свою штуку, ей было так больно, что она закричала, но ее никто не услышал.
Когда брат ушел в свою комнату, Саша обнаружила, что у нее идет кровь. Она сидела в туалете и слушала, как ее кровь капает в унитаз. Она слишком стыдилась себя, чтобы позвать мать. К тому же она знала, что та закрылась в спальне и не ответит на стук или мольбы.
Немного погодя кровотечение прекратилось, и Саша засунула между ног свою ночную рубашку. Хромая, она прошла по коридору и нашла в шкафу чистую простыню, чтобы заменить окровавленную. Потом прокралась в пустую кухню и сунула грязную рубашку и простыню в мешок с мусором, а мешок бросила в бак.
На другой день ей казалось, что все на нее смотрят. Саша всегда была первой в математике, но на этот раз не могла ответить на самые простые вопросы. Учительница оставила ее после уроков и разбранила за плохие ответы.
– Что с тобой, Саша? – Она бросила на стол перед собой листок. – На тебя это совсем не похоже.
Саша ничего не ответила. Вернувшись домой, она взяла в спальне отца стальную бритву. Ушла к себе в ванную и порезала запястья. Одна из служанок увидела кровь, текущую из-под двери, и с криком кинулась в кухню.
Слуги взломали дверь и нашли Сашу. Вызвали скорую помощь. Порезы оказались неглубокими и не угрожали жизни.
Марлен три недели не пускала дочь в школу. Вернувшись туда, Саша сказала учительнице музыки, что больше никогда не сядет за пианино. Она отказалась участвовать в концерте, намеченном на следующую пятницу. Через несколько дней она сама отрезала себе волосы и до крови исцарапала лицо, утверждая, что выдавливает прыщи. Лицо ее осунулось, она стала нервной. В глазах поселился страх. Она больше не была красивой. Карл обозвал ее уродиной и сказал, что больше не хочет с ней играть.
Через месяц она убежала из дома. Через восемь дней полиция нашла ее в Альбукерке, в Нью-Мексико, и привезла домой. Через несколько месяцев Саша снова убежала. На этот раз, прежде чем полиция ее нашла, она добралась до Калифорнии.
Вернувшись в школу, она подожгла кабинет музыки. Пожар уничтожил все крыло, ущерб составил несколько миллионов долларов.
После длительного и тщательного медицинского обследования Сашу отправили в Пасадину, в психиатрическую лечебницу «Девять вязов», где она начала долгое и трудное лечение и реабилитацию. Никто и не заподозрил, что она подвергалась каким-либо домогательствам. Казалось, сама Саша полностью изгнала воспоминания о них из своего сознания.
Она быстро набрала вес. Через полгода началось клиническое ожирение. Волосы она продолжала стричь коротко. Вела себя как слабоумная и так грызла ногти, что пальцы деформировались. Постоянно сосала большой палец. Стала нервной и очень агрессивной. По малейшему поводу набрасывалась на медиков и пациентов. И особенно раздражалась, когда кто-нибудь из персонала пытался расспрашивать ее об отношениях с семьей. Она страдала бессонницей и начала ходить во сне.
Когда родным впервые разрешили ее навестить, Саша держалась отчужденно и была мрачна. На вопросы родителей она отвечала животными, нечленораздельными звуками. Своего некогда любимого брата не узнала.
– Разве ты не хочешь поздороваться с Карлом Питером, дорогая? – мягко спросила мать. Саша отвела взгляд.
– Но ведь он твой брат, Саша, милая, – настаивала Марлен.
Саша чуть оживилась.
– У меня нет брата, – сказала она, впервые выговорив целое предложение, но не отрывая взгляда от пола. – Не хочу брата.
Услышав это, Генри Бэннок встал и сказал жене:
– Я думаю, мы с Карлом приносим больше вреда, чем пользы, оставаясь здесь. Мы подождем в машине. – Он кивком подозвал Карла. – Идем, мой мальчик. Пойдем отсюда.
Генри терпеть не мог все виды несчастий и страданий, особенно если это касалось его лично. Он просто закрыл сознание, отгородился от увиденного и вышел. Ни он, ни Карл Питер больше не возвращались в «Девять вязов».
С другой стороны, Марлен аккуратно навещала дочь. Каждое воскресенье шофер вез ее утром за сто миль в Пасадину, и весь день она проводила в разговорах со своей молчаливой, отчужденной дочерью. Во время одного из посещений она прихватила с собой кассету с записью фортепианного концерта Рахманинова и портативный проигрыватель, надеясь пробудить в Саше музыкальные таланты.
При первых же звуках третьего концерта до минор Саша вскочила, схватила проигрыватель и с безумной силой швырнула его о стену. Аппарат разбился. Саша упала на пол, свернулась в позе зародыша, сунула большой палец в рот и стала биться головой о пол. Это была последняя попытка Марлен усовершенствовать лечение дочери.
Отныне она ограничивалась тем, что читала Саше стихи или подробно рассказывала о самых заурядных событиях минувшей недели. Саша молчала, оставаясь полностью отчужденной. Она смотрела на стену, раскачиваясь на стуле, как на скачущей лошади.
Несколько месяцев спустя Марлен Имельда обнаружила, что снова беременна. Она подождала, пока гинеколог определит пол зародыша, и во время очередного посещения «Девяти вязов», призналась Саше:
– Саша, дорогая, у меня удивительная новость. Я беременна. У тебя будет младшая сестра.
– Сестра? Родная сестра? Не брат? – спросила Саша четким и ясным голосом.
– Да, дорогая. Твоя родная младшая сестра. Правда, замечательно?
– Да! Хочу сестру! А брата не хочу.
– Как нам ее назвать? Какое имя тебе нравится?
– Брайони Ли! Мне нравится это имя.
– Ты знаешь кого-нибудь с таким именем?
– Это была девочка в школе, моя лучшая подруга. – Саша улыбнулась. – Но ее папа нашел новую работу. И они переехали в Чикаго.
Она оживилась и говорила, как нормальный ребенок ее лет.
Неделю за неделей они говорили о новом ребенке, и неделю за неделей Саша задавала матери все те же вопросы и все в том же порядке. И смеялась ответам.
Срок беременности был уже восемь месяцев. Теперь Саша все время посещения просиживала рядом с Марлен, а мать прижимала руку дочери к своему животу. Когда ребенок впервые шевельнулся под ее рукой, Саша так громко, возбужденно закричала, что в комнату для посещений прибежала дежурная сестра.
– В чем дело, Саша? – спросила она.
– Это моя младшая сестра. Иди потрогай.
Впервые Марлен привезла к Саше Брайони Ли, когда той исполнилось три месяца. Саше позволили подержать сестру, и она сидела с ней на коленях все время посещения, ворковала, смеялась и расспрашивала о ней мать.
После этого Марлен возила малышку в лечебницу каждую неделю, и Саша смогла наблюдать, как растет ее сестра. Врачи признали благотворное воздействие младенца на Сашу и всячески способствовали их общению.
Так проходили годы.
Брайони Ли тоже росла замечательной. Она была хорошенькая, изящная, с личиком феи и поразительно темными глазами. Ее лицо сердечком было подвижным и выразительным. Людей тянуло к ней, когда она входила в комнату, все улыбались. Она пела – у нее был прекрасный голос. И ноги, словно созданные для танца. Но еще у нее были сильная воля и настойчивость.
Естественное место Брайони Ли было во главе стаи. Подобно своему отцу Генри Бэнноку, она была прирожденным вожаком и организатором. Она без усилий подчиняла себе любую группу детей, и даже старшие мальчики охотно слушались ее.
Брайони Ли тоже росла замечательной. Она была хорошенькая, изящная, с личиком феи и поразительно темными глазами. Ее лицо сердечком было подвижным и выразительным. Людей тянуло к ней, когда она входила в комнату, все улыбались. Она пела – у нее был прекрасный голос. И ноги, словно созданные для танца. Но еще у нее были сильная воля и настойчивость.
Естественное место Брайони Ли было во главе стаи. Подобно своему отцу Генри Бэнноку, она была прирожденным вожаком и организатором. Она без усилий подчиняла себе любую группу детей, и даже старшие мальчики охотно слушались ее.
Генри потребовалось время, чтобы привыкнуть к тому, что у него в доме ребенок, над которым он не властен, тем более к тому, что его родная дочь способна противиться ему. У Генри были устоявшиеся взгляды на разделение полов, на роли и взаимоотношения родителей и детей, мужчин и женщин. Равенство в этот перечень не входило.
Брайони Ли радовала его умом и красотой, но тревожила тем, что могла возражать и спорить с ним. Генри сердился. Он начинал кричать, грозился, что выпорет ее. Однажды он осуществил свою угрозу. Выдернул из петель брючный ремень и хлестнул ее по голым ногам сзади. У нее появился красный рубец, но она не расплакалась и стояла на своем.
– Папа, нельзя так делать, – серьезно сказала она ему. – Ты сам говорил, что джентльмен никогда не ударит женщину.
– Прости, – сказал он, возвращая ремень на место. – Ты права. Я не должен был так поступать. Больше не буду. Обещаю. Но ты должна научиться послушанию, Брайони Ли!
В свою очередь, он начал прислушиваться к тому, что говорила она, – а такую вежливость он редко проявлял с женщинами. И, к своему удивлению, обнаружил, что обычно Брайони Ли права.
Год, когда Брайони Ли исполнилось десять, был памятным в доме Бэнноков. В мае дала нефть первая подводная скважина Генри. К этому времени рыночная стоимость «Бэннок ойл» превысила десять миллиардов долларов. В мае Генри купил личный самолет «Гольфстрим-V», который обычно водил сам.
В том же месяце семья Бэнноков переселилась в новый дом на Форест-драйв. Спроектированный Эндрю Муркрофтом из компании «Архитекторы Муркрофт и Хай», дом располагался на пятнадцати акрах садового участка. В нем было восемь спален. Он получил премию «Лучший дом года», присуждаемую Американским институтом архитектуры.
В июне Карлу Питеру Бэнноку исполнилось двадцать два года, и он с отличием окончил Принстонский университет. И начал работать в головном офисе «Бэннок ойл» в Хьюстоне.
В июле Генри Бэннок попросил своего старого друга и адвоката Ронни Бантера открыть «Семейный доверительный фонд Генри Бэннока», чтобы застраховать членов семьи от любых неприятностей, которые могут произойти с ними на протяжении жизни. Они вдвоем напряженно работали над документом, и в августе Генри наконец подписал его.
Рональд Бантер держал оригинал документа в сейфе у себя в фирме, а Генри получил копию, которую хранил в сейфе в своем доме на Форест-драйв.
В августе того же года врачи психиатрической лечебницы «Девять вязов» сообщили Генри и Марлен, что Саша Джин никогда не сможет жить за пределами лечебницы и до конца дней будет нуждаться лечении и присмотре. Генри ничего не сказал, а Марлен заперлась в своей роскошной новой спальне с бутылкой джина «Бомбейский сапфир».
В сентябре Марлен Имельда Бэннок начала трехмесячный курс лечения от алкоголизма в Хьюстонской наркологической клинике.
В октябре Генри Бэннок развелся с Марлен Имельдой Бэннок и стал полноправным опекуном своих дочерей Саши и Брайони. Карл был уже взрослым, поэтому его имя в документах о разводе нигде не упоминалось. Выписавшись из клиники, Имельда поселилась на Каймановых островах в роскошном особняке на берегу, окруженная большим штатом прислуги. Все это было условием развода.
В октябре Главное управление гражданской авиации отказалось продлить лицензию Генри Бэннока на коммерческие полеты. Он не прошел медицинскую проверку.
– Какого дьявола вы несете? – яростно спросил Генри у врача, проводившего осмотр. – Я только что купил «Гольфстрим» за двенадцать миллионов. Вы не можете сейчас лишить меня лицензии. Я годен – так же, как когда водил истребитель в Корее.
– При всем моем уважении должен напомнить вам, мистер Бэннок, что с тех пор прошло больше двадцати лет. Все эти года вы работали как каторжный. Когда в последний раз брали отпуск?
– А на кой он мне? Мне некогда прохлаждаться.
– Именно об этом я и говорю, сэр. Скажите, а сколько гаванских сигар вы выкурили после Кореи? Сколько бутылок «Джека Дэниелса» выпили? И как часто делали зарядку?
– Не наглейте, юнец. – Лицо Генри побагровело. – Это мое личное дело!
– Простите. Но я обязан сообщить вам, что у вас классический случай фибрилляции предсердий.
– Перестаньте нести медицинскую чушь! К чему этот вздор о фибрилляции?
– Я пытаюсь сказать, что ваше сердце пляшет, как Джин Келли[25] на стероидах. Но это только половина проблемы. Ваше давление – в космосе, забралось высоко, как Нил Армстронг. На месте вашего врача я немедленно прописал бы вам кумадин, мистер Бэннок.
– Слава богу, вы не мой врач. Я знаю про кумадин. Знаю, что его использовали в качестве крысиного яда и что вкус у него не похож на «Джек Дэниелс», так что можете взять его, скатать в шарик и засунуть себе в зад, доктор Мензис.
Генри встал и вышел из кабинета.
Не получив лицензии, Генри продолжал водить свой любимый «Гольфстрим». Его прикрывали два высокооплачиваемых пилота.
Однако иногда в тихие ночные часы он просыпался от того, что сердце отчаянно колотилось в груди. Идти к другому врачу он отказывался. Не хотел, чтобы ему зачитывали смертный приговор.
Получив предупреждение, что дни его сочтены, он стал работать еще напряженнее. Мысль об отказе от сигар и «Джека Дэниелса» была для него непереносима, и он выбросил ее из головы.
В ноябре Брайони Ли победила на олимпиаде штата по математике, обойдя учеников на три-четыре года старше ее, а в опросе ее одноклассников на тему «кто из вас наиболее преуспеет и вероятнее всего станет президентом США» заняла первое место. Теперь она вместо матери навещала старшую сестру.
Каждое воскресенье Бонзо Барнс, шофер и телохранитель Генри, отвозил ее в «Девять вязов», где она весь день проводила с Сашей. Бонзо когда-то был известным боксером-тяжеловесом. Как и все, он любил Брайони. Брайони садилась рядом с ним на переднее сиденье, и всю дорогу до Пасадины и обратно они весело болтали.
В декабре того же года, когда отец в Абу-Заре договаривался об очередной концессии «Бэннок ойл» в этой стране, Карл Питер Бэннок наконец разгадал пароль и коды сейфа Генри Бэннока. Карл обнаружил возле плавательного бассейна место, откуда мог незаметно наблюдать за кабинетом отца. Однажды воскресным утром он в цейссовский бинокль видел, как отец сел за стол и отогнул шелковый форзац кожаного переплета своего ежедневника. Из-под шелка он достал спрятанную там свою визитку.
На обороте карточки крупным размашистым почерком Генри был записан длинный ряд букв и цифр. Генри прошел по комнате к стальной двери личного сейфа. Поглядывая на надпись на карточке, стал поворачивать замок туда-сюда, вводя пароль, потом повернул колесо против часовой стрелки, и массивная дверь открылась.
Карл ждал несколько недель. Наконец отец отправился в очередную деловую поездку, и теперь у него было для работы десять дней и ночей.
В первую же ночь после множества попыток он сумел подобрать сложную последовательность букв и цифр и открыть дверь сейфа.
На другую ночь он сфотографировал содержимое сейфа и его расположение. Прежде чем что-нибудь тронуть, следовало знать, как положить это точно на место. Он знал, отец сразу заметит любые перемены. Работая, Карл не снимал хирургических перчаток, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, и проявлял предельное внимание к подробностям.
На третью ночь он начал исследовать содержимое сейфа. Груды золотых слитков лежали на дне – так их тяжесть приходилась на стальной и бетонный фундамент. Карл определил, что здесь от пятидесяти до шестидесяти миллионов долларов в золоте.
Поведение Генри всегда определялось своеобразной смесью отчаянной смелости и благоразумной осторожности. Этот клад был небольшим страховочным фондом.
На следующей полке лежали награды и благодарности, полученные Генри во время службы в армии, а также особо памятные ему фотографии и мелочи. Выше на стальных полках громоздились стопки документов и сертификатов, акций и ценных бумаг на всю многообразную недвижимость и концессии, которыми Генри владел лично. Еще ряд документов был от имении «Бэннок ойл корпорейшн».
На четвертой полке Карл нашел то, что искал.
Он уже знал о существовании «Семейного доверительного фонда Генри Бэннока». Еще учась в Принстоне, он начал взламывать телефоны отца в кабинете и в спальне. Он даже попытался подключиться к защищенной линии, связывавшей Генри со штаб-квартирой корпорации «Бэннок ойл», но здание компании оказалось неприступным.