– Послушай, Генри, ты должен вернуться немедленно. Нет, я не могу сейчас объяснить почему. Просто возвращайся, Генри. Как можно скорее приезжай в мой офис. Не бери с собой Хейзел, ты понял? Приходи один.
– Подожди, Ронни. – Рональд услышал, как он с кем-то говорит, потом Генри опять сказал в трубку: – Лады. Через час будем в воздухе. Но время перелета – больше семи часов. Будем в Хьюстоне очень поздно.
– Неважно. Как бы поздно вы ни прилетели, сразу поезжай в мой офис, Генри. Я буду ждать. Кто-нибудь внизу впустит тебя в здание.
– Позвоню, как только приземлимся, – заверил Генри.
Бронзо Барнс, в шоферской форме ждал Генри у ворот быстрого выхода аэропорта Хьюстон, для особо важных персон. Генри и Хейзел вышли.
– Добро пожаловать домой, сэр, мадам. Мы скучали без вас.
– Здравствуй, Бронзо.
Генри пожал ему руку. Мистер Бэннок настоящий джентльмен. Даже к наемным работникам относится с уважением. Но его пожатие уже не такое крепкое, как раньше. Бронзо повернулся к Хейзел и во время краткого рукопожатия молча задал вопрос: слегка наклонил крупную черную голову набок и приподнял брови. Он опасался в присутствии отца упоминать о пропавших девушках.
Саша и Брайони пропали почти год назад. И оставили по себе только печаль и отчаяние. Возможно, хуже всего была неопределенность, месяц за месяцем тоскливого ожидания и неуверенности.
Генри Бэннок страдал куда больше остальных. Его сильное лицо словно распадалось. Глаза больше не искали новых горизонтов, которые можно было бы завоевать, они потускнели, взгляд обратился внутрь. Плечи обвисли, спина согнулась. Ходил он как старик, шаркая ногами, опираясь на руку Хейзел. Но сейчас собрался с силами и устало улыбнулся Бронзо.
– Тонкость никогда не была в числе твоих достоинств, Бронзо Барнс. Ответ «нет». Мы ничего не узнали о девочках.
Бронзо поморщился. Он почти тридцать лет работал на Бэннока. И ему следовало помнить, что у того глаза на затылке.
– Простите, мистер Бэннок, сэр.
Генри с намеком на былую энергию потрепал его по плечу.
– Мы все должны держаться, дружище. Теперь отвези меня в офис мистера Бантера. После этого доставишь домой миссис Бэннок. Потом возвращайся в город и жди меня. Не знаю, на сколько я задержусь.
На заднем сиденье «кадиллака» Хейзел прижалась к мужу и взяла его за руку.
– Если ты передумал, Генри, я пойду с тобой и послушаю, что скажет Ронни.
– Кайла четыре дня не видела маму. Езжай домой.
– В моей жизни на первом месте ты, Генри Бэннок. Кайла на втором.
Генри повернул голову и посмотрел ей в глаза.
– Ты хорошая женщина. Лучшая из тех, кого я знаю. Без тебя будет тоскливо.
– Почему ты это сказал?
Она с тревогой посмотрела на мужа.
– Сам не знаю. Просто вырвалось.
– Ты ведь не собираешься наделать глупостей?
– Нет, обещаю.
– Думаешь, у Ронни дурные новости?
– Да. Я знаю, что у Ронни Бантера для меня дурные новости.
Хейзел проводила его от машины к входной двери высокого здания, где размещалась юридическая фирма «Бантер и Теобальд, инк.»
За двустворчатой стеклянной дверью в просторном вестибюле сидела в кожаном кресле Джо Стенли, новая помощница Ронни, и читала глянцевый женский журнал. Подняв голову, она увидела их на тротуаре, отложила журнал и пошла им навстречу. Когда она остановилась, отпирая дверь, Хейзел повернулась и обняла Генри.
– Запомни, что я скажу тебе, муж! – тихо проговорила она. – Мне никогда не будет без тебя тоскливо, потому что я всегда буду рядом с тобой.
Она привстала на цыпочки, поцеловала Бэннока в губы, развернулась и пошла к машине. Бронзо уже распахнул для нее дверцу.
Генри посмотрел, как они уезжают, потом через дверь, которую открыла ему Джо Стенли, прошел в вестибюль.
– Простите, что заставил вас так задержаться на работе, Джо.
– Ничего страшного, сэр. У меня нет причин торопиться домой.
– Ронни еще здесь?
– Ждет вас на десятом этаже в главном конференц-зале. Я покажу дорогу, мистер Бэннок.
– Дорогу я знаю лучше вас, Джо Стенли. Я бывал здесь еще до вашего рождения. Идите домой, будьте паинькой.
Он улыбнулся ей, но Джо видела, что улыбка у него принужденная, а глаза усталые.
Когда дверь лифта открылась на десятом этаже, Генри увидел, что Ронни ждет на площадке.
– Прости, что пришлось пройти через всю эту дурацкую болтовню… – начал он, но Генри оборвал его:
– Хватит болтать, Ронни. Выкладывай. Нашли Брайони?
– Все значительно сложнее, Генри.
Он взял Генри за руку.
Генри вырвался.
– Послушай, Ронни, я еще могу ходить сам.
Он расправил плечи, выпрямился во весь рост и прошел в конференц-зал. Занял свое привычное место в конце длинного стола и посмотрел на Ронни.
– Слушаю, – сказал он.
Ронни сел за стол напротив него.
– Я получил видеокассету, – сказал он.
– От кого?
– Не знаю. Пока мы с Дженни в воскресенье слушали оперу, кто-то оставил ее на водительском сиденье моего «порше».
– Ты ее просмотрел? – спросил Генри. – Что там?
– Не могу описать. Ничего более отвратительного и страшного нельзя себе представить. Только очень больной, извращенный ум мог придумать такое. Поэтому я попросил тебя не приводить Хейзел.
– Это связано с моими девочками?
– Да. Теперь, когда я тебя предупредил, ты по-прежнему хочешь это просмотреть?
– Если это касается моих девочек, разве у меня есть выбор? Показывай, Ронни. Перестань болтать и действуй.
Ронни протянул руку к панели управления на столе перед собой, свет в зале потускнел, и с потолка спустился серебристый экран, закрывший дальнюю стену. Генри повернулся в кресле лицом к экрану.
– Соберись с силами, старина, – сочувственно сказал Ронни и нажал кнопку «воспроизведение».
Зал заполнили звуки скрипки – вальс Штрауса; экран осветился, на нем появился мужчина атлетического сложения, играющий с маленькой девочкой на лужайке перед великолепным особняком. Из глубины кадра на них ласково смотрела красивая молодая женщина.
Генри выпрямился в кресле.
– Какого дьявола! Это же из моего домашнего фильма. Мы с Марлен и Сашей, когда она была еще маленькой.
Изображение поблекло и сменилось картиной величественного летнего неба с кучевыми облаками. Поверх появилась надпись золотыми буквами:
Высшая радость лишь дрожанием листа отделена от глубин отчаяния…
Картину неба сменила ночная сцена у плавательного бассейна, окруженного тенистыми пальмами. Три человека в масках держали Марлен в воде. Подводное освещение подчеркивало все безжалостные подробности. Марлен была обнажена, и на глазах у Генри ее утопили, садистски растягивая казнь.
Камера повернулась к Брайони, которая, тоже обнаженная, стояла на коленях на краю бассейна и умоляла пощадить мать. Она хватала за ноги другого убийцу в черном. Саша лежала на краю бассейна, свернувшись клубком, и билась головой о мраморные плиты с такой силой, что лилась кровь.
– Иисусе, да святится имя Твое, не допусти, – прошептал Генри охрипшим от боли голосом.
Но ужасы множились, и Генри застыл – неподвижный, словно бронзовая статуя. Он не мог оторвать глаз от экрана, где за избиением следовало надругательство, где его девочкам насильно вводили наркотики, где похотливые бандиты держали их, чтобы на них ложились другие бандиты, еще более похотливые.
Был записан и звукоряд: тупое проникновение в плоть, сальные возгласы палачей и болезненные стоны и всхлипы девушек, – звуки, почти такие же ужасные, как изображение.
В самом конце, когда его любимица Брайони лежала в грязном хлеву, и свиньи рвали ее в кровавые клочья, Генри с трудом поднялся из-за длинного стола.
На экране Брайони подняла голову и посмотрела прямо на него.
– Папочка! – закричала она.
Генри в умоляюще поднял правую руку, словно просил прощения, что не был рядом с ней в минуту смертной муки.
– Брайони! – ответил Генри криком на ее крик; в его вопле звучала невероятная душевная боль.
Потом он начал падать, как гигантская секвойя, вначале медленно, потом все быстрее, пока не рухнул ничком на длинный стол и не затих.
* * *Было уже за полночь, но Хейзел просила Куки подогревать ужин для Генри. Вечер был теплый, небо звездное. Хейзел ждала мужа на террасе.
Она выбрала вечернее платье под цвет ее глаз, без рукавов. Платье не скрывало ни спину, ни грудь и демонстрировало изящные мускулистые руки. Хейзел знала, что платье понравится Генри. После рождения Кайлы она была очень строга к себе и оставалась такой же стройной и красивой, как когда познакомилась с ним.
Ей не сиделось на месте. С грацией пантеры она нетерпеливо расхаживала по террасе, отпивая по глотку «пюйи-фюиссе»[30], которое позволяла себе по вечерам, и негромко подпевая мелодии, лившейся из невидимого источника. Она задумалась, не позвонить ли Генри, не проверить ли, все ли в порядке, но потом покачала головой. Генри не любил, когда ему мешали заниматься делами.
Ей не сиделось на месте. С грацией пантеры она нетерпеливо расхаживала по террасе, отпивая по глотку «пюйи-фюиссе»[30], которое позволяла себе по вечерам, и негромко подпевая мелодии, лившейся из невидимого источника. Она задумалась, не позвонить ли Генри, не проверить ли, все ли в порядке, но потом покачала головой. Генри не любил, когда ему мешали заниматься делами.
Хейзел остановилась у обеденного стола и поправила приготовленное для Генри столовое серебро. В хрустальном графине вино. Она достала и открыла любимое бургундское Генри, чтобы оно подышало и распустилось. Свечи решила зажечь, когда услышит, как подъезжает «кадиллак», и убедилась, что зажигалка «Ронсон», приготовленная для этой цели, под рукой.
«Я знаю, с девочками что-то случилось. Что бы Ронни ни сказал сегодня вечером Генри, я буду сильной, – уговаривала она себя. – Не сломаюсь и не заплачу. Буду сильной ради него».
Она возобновила свое бесконечное хождение. Неожиданно телефон, который она поставила у своего стула, зазвонил, и Хейзел, чувствуя огромное облегчение, побежала к столу.
– Генри! – сказала она. – Дорогой! Где ты?
В ее голосе звучала радость.
– Нет, Хейзел, это я, Ронни.
– О боже! – Ее голос утратил всякую мелодичность. – Что с Генри? Где он?
– Есть только один способ сообщить это вам, Хейзел. С любой другой женщиной я постарался бы смягчить известие, но вы особенная. Вы сильней любого из знакомых мне мужчин.
Хейзел слышала биение собственного сердца. Пять медленных ударов она молчала, потом тихо сказала:
– У него было предчувствие. Он мертв, верно, Ронни?
– Мне ужасно жаль, моя дорогая.
– Как?
– Удар. Обширный удар. Почти мгновенный. Он ничего не почувствовал.
– Где он?
Хейзел почувствовала холод, страшный обжигающий холод, который проник в самые глубины ее души.
– В больнице. В епископальной больнице Святого Луки.
– Пожалуйста, пошлите за мной Бронзо, Ронни.
– Он уже едет, – заверил Ронни.
Хейзел стояла у высокой больничной кровати и смотрела на очертания человеческого тела под белой простыней. Холод по-прежнему царил в ее душе, проникал до костей.
Ронни стоял рядом. Он взял ее за руку.
– Спасибо, Ронни. Не хочу никого обижать, но я должна сделать это сама.
Она осторожно отняла руку.
– Понимаю, Хейзел. – Ронни отступил на шаг и посмотрел на сестру, стоявшую наготове. – Спасибо, сестра.
Сестра взялась за верхний край простыни и осторожно отвернула его.
В смерти Генри Бэннок восстановил свое имперское величие, которого лишило его горе.
– Он был прекрасным человеком, – сказал Ронни. – Лучшим из всех, кого я знал.
– И остается, – ответила Хейзел.
Она наклонилась и поцеловала Генри. Его губы были ледяными, как ее сердце.
– Au revoir, Генри, – прошептала она. – Счастливого пути, мой дорогой. Ты слишком рано умер. Мы с Кайлой лишились тебя. Ты оставил нам только пыль и тьму.
– Нет, Хейзел, – тихо возразил Ронни. – Генри оставил вам свою империю и свой сияющий пример – маяк, освещающий путь вам и Кайле.
– Удар! – радостно воскликнул Карл Питер Бэннок. – Обширный удар. Одно плохо: здесь говорится, что он не страдал. Его врач по телевизору говорит, удар хватил старика так быстро, что он почти ничего не почувствовал. Я бы радовался гораздо больше, если бы мне сказали, что он умер, крича от боли.
Джонни улыбнулся.
– Я не знал старого говнюка, но ненавижу его так же, как ты. Его следовало бы скормить свиньям, как его отродье.
– К несчастью, папаша отгрохал себе большой мраморный мавзолей на вершине холма, где будет лежать, как Наполеон, выпотрошенный и забальзамированный.
– Здо́рово, белый. Как только тебя выпустят, ты должен пойти помочиться на него.
Карл весело завопил:
– Отличная мысль! Могу пойти дальше и насру ему на голову.
– Ты знал, что так получится, когда посылал ему видео? Знал, что это убьет старого ублюдка? – спросил Джонни Конго.
– Конечно, знал, – торжествовал Карл. – А ты разве не знал, приятель? У меня необычные способности. Мой отец хранил пепел грязных евреев, которых сжег в Берген-Бельзене, и, когда я родился, натер этим пеплом мою голову.
Джонни перестал улыбаться и тревожно посмотрел на него.
– Не говори мне такого, парень. Я от этого хренею.
– Честно, Джонни. Это вуду, парень. Дурной глаз! У меня дурной глаз. – Карл вылупил глаза и уставился на Джонни. – Могу превратить тебя в жабу. Хочешь стать жабой, Джонни? Посмотри мне в глаза.
Карл состроил страшную рожу и закатил глаза.
– Прекрати, чувак, предупреждаю! Хорош шутить такими вещами. – Джонни вскочил с койки и подошел к забранному решеткой окну. Он нарочно повернулся спиной к Карлу и посмотрел на крошечный кусок неба, который в Холлоуэе заменял вид из окна. – Предупреждаю! Не выбешивай меня! Я дурею!
– Ты одурел еще у мамаши, Джонни. Когда она уронила тебя мелкого головой вниз.
Джонни отвернулся от окна и свирепо посмотрел на Карла.
– Мать не трогай, белый!
Карл понял, что сейчас это не ласка. Он знал, как далеко можно зайти, и понимал, что дошел до черты.
– Успокойся, Джонни. – Карл, сдаваясь, протянул руки. – Я твой друг, помнишь? Ты говорил, что я дал тебе охренительную работу. Я не колдун вуду. Я люблю тебя, парень, я просто шучу.
– Не шути про маму. – Джонни забыл главную тему разговора. – Она была святая, слышь, ты.
Он успокоился лишь отчасти.
– Я верю, Джонни. Ты показывал мне ее снимок, помнишь? Я сразу понял – она святая. – Он старался скорее сменить тему. – Только подумай. Мы с тобой избавились от этих трех сучек, моих родственниц, и даже больше. Мы убрали главного. Я убрал родного папашу. Круто?
– Круто! Круче только вареные яйца.
Джонни опять отвернулся от окна. Он снова улыбался.
– Одним ударом мы убрали больше половины их. Осталось всего две: новая жена моего старика и ее ублюдочная дочь. Надо убрать их, и все деньги мои.
– Сколько это, малыш Карл? – Джонни уже простил оскорбление в адрес своей святой матери. – Скажи, сколько денег ты получишь, парень.
– Однажды – очень скоро – я получу от этой дряхлой компании свои пятьдесят миллиардов зеленых, малыш Джонни.
Джонни театрально закатал глаза.
– Парень, да у меня в голове столько бабла не вместится. Скажи, сколько это, чтобы я мог понять. Вот если тачку купить?
Карл ненадолго задумался.
– Ладно, скажем так, Джонни. У меня будет столько денег, что можно купить все до единой тачки в США.
Джонни закатил глаза, как будто слышал это впервые.
– Здо́рово, малыш Карл! Просто здо́рово! – Джонни Конго покачал головой и захихикал, как девочка-школьница.
Карл всегда вздрагивал от неожиданности, когда он так делал.
– Скажу тебе кое-что еще. Если, когда все склеится, мой друг будет стоять рядом со мной, он получит целый грузовик или десять грузовиков зеленых бумажек.
– Я буду рядом с тобой, малыш Карл, всегда буду рядом. – Но тут лицо Джонни превратилось в бульдожью морду. – Если только раньше мне не впорют отраву.
Охватившее их оживление быстро спало. На этой неделе адвокат сообщил Джонни, что его апелляция дошла наконец до Верховного суда и что скорее всего решение будет принято в течение следующих восемнадцати месяцев. До сих пор казалось, что апелляция напрочь увязла в бюрократическом болоте. Шли годы, Джонни Конго начал испытывать самодовольное спокойствие. Он поверил, что его комфортное существование в тюрьме Холлоуэй продлится до окончания естественного срока его жизни.
И вдруг на горизонте Джонни появилась призрачная фигура палача с ужасной иглой и стала приближаться медленно, но неуклонно.
Верховный суд Техаса давно признал его виновным в многочисленных убийствах при отягчающих обстоятельствах. На суде доказанных убийств было двенадцать. Прокурор штата решил, что для его целей этого достаточно. Однако на случай, если что-то произойдет и Джонни сорвется с крючка, у прокурора были подготовлены еще двадцать восемь дел об убийствах, в которых он мог в будущем обвинить Джонни.
Законы штата Техас признают девять главных уголовных преступлений. Как неоднократно хвастал Карлу Джонни, его обвинили в пяти из этих девяти. В убийстве; в убийстве при отягчающих обстоятельствах, потому что иногда Джонни любил расцветить свою работу; в убийствах за вознаграждение, потому что это стало основной профессией Джонни после двух лет службы в морской пехоте. Его обвинили в многочисленных заказных убийствах и в убийствах, совершенных во время побега из тюрьмы. Впрочем, побег оказался неудачным.
Как разумно жаловался Джонни Карлу: «А как убежать из тюрьмы, если кого-нибудь не прихлопнешь? Неувязка, парень».