Разгадав замысел Филиппино любой ценой избежать ближнего боя, Монкада отдал приказ надсмотрщикам привести галеру в движение, чтобы подойти к генуэзцам для абордажа.
Остальные галеры по обе стороны от флагманов открыли пальбу, и на некоторое время стычка превратилась в ряд артиллерийских дуэлей без какого бы то ни было преимущества с той или другой стороны. В это время генуэзский флагман настолько выдвинулся из своей шеренги, что оказался почта посередине между двумя эскадрами. К этому моменту обстрел галеры Монкады сломил сопротивление ее команды, и Филиппино с уверенностью в успехе пошел на абордаж. Просперо, находившийся на правом фланге, развернул «Сикаму» к центру цепи, подрезав нос «Вилламарины» и давая ей сигнал разворачиваться за ним. Если он и подвергся риску, подставив борт под вражеский огонь, то принял меры предосторожности, приказав своим людям лечь ничком на палубу. Целью его нападения на Филиппино была не только поддержка Монкады и сведение на нет преимущества Филиппино над уже разбитой галерой, но и приближение развязки ударом по вражескому флагману.
Чезаре Фьерамоска, командовавший «Вилламариной», быстро понял замысел Просперо, тотчас повиновался и развернулся за ним, чтобы перехватить генуэзцев. Но Филиппино тоже разгадал этот маневр и просигналил своим галерам слева, чтобы предотвратить нападение.
Началась гонка между испанцами, идущими наперехват Филиппино, и генуэзцами, идущими наперехват испанцам. Напрасно Просперо требовал от надсмотрщиков выколотить из рабов все возможное и невозможное. Напрасно рабы из последних сил наваливались на весла. Не имея возможности избежать встречи с генуэзцами, Просперо вынужден был вступить с ними в ближний бой, и вскоре все четыре галеры вцепились друг в друга мертвой хваткой. А тем временем Филиппино нанес последний удар по испанскому флагману.
Джустиньяни на «Гоббе», понимая, что исход боя решается на этих четырех галерах, торопился на помощь Просперо, бросив двух испанцев сражаться с двумя оставшимися генуэзцами. Что же касается фелюг и рыбацких шлюпов, они держались на почтительном расстоянии от битвы, не имея ни соответствующей экипировки, ни достаточного количества людей.
Тем временем Просперо, в стальных доспехах и шлеме, с двуручным мечом в руках, стремительно ворвался на борт «Пеллегрины» и быстро занял ее. Это дало ему возможность продвинуться вперед и объединиться с отрядом Фьерамоски, так что теперь они вместе бились против другой галеры, «Донцеллы». Сопротивление генуэзцев было ожесточенным. Они столкнулись не только со стрелками Лотрека, но и с ордой полуобнаженных рабов, варваров, вооруженных лишь щитами и мечами. Те бились с яростью отчаяния, получив от Филиппино клятвенное обещание свободы в случае победы. Однако, несмотря на численное превосходство, обе генуэзские галеры в конце концов проиграли сражение. Но прежде чем был нанесен последний, победный удар меча, Просперо, весь покрытый потом, копотью и кровью, понял, что победа одержана слишком поздно.
Три галеры, стоявшие в отдалении как резерв, о чем он предупреждал, сейчас возвращались к месту боя. Он, правда, все еще надеялся, что они идут, чтобы отбить захваченные им галеры. Но у командовавшего резервом Ломеллино, получившего приказ, были иные планы. Он замыслил удар по флагману Монкады, который, хотя и был изрядно потрепан, все еще держался на плаву, так как был намертво сцеплен с галерой Филиппино.
Все три судна Ломеллино неслись прямо на Монкаду. Нос одной из галер разнес руль испанца, вторая же протаранила корабль Монкады прямо посередине, и треск ломающихся весел смешался с воплями рабов, ребра которых пострадали при ударе. Обрушившаяся грот-мачта добила многих покалеченных, и среди погибших оказался Джироламо да Трани, все еще командовавший артиллерией.
Бушприт третьей галеры вонзился прямо в то место, где когда-то находилась разнесенная еще первым залпом носовая скульптура флагмана.
Монкада, видя грозящую им с трех сторон опасность, с обнаженным мечом в руках бросился с кормы прямо на палубу, призывая своих людей продолжать битву. Тут выстрелом аркебузы его ранило в правую руку, а другим – в левое бедро. Он упал, обливаясь кровью, дернулся в последней попытке подняться и рухнул в беспамятстве, из которого ему уже не суждено было вернуться.
Асканио Колонна, видя, как упал Монкада, бросился на помощь, но пал и сам, сраженный наповал. Его шлем был практически расплющен зажигательным снарядом, брошенным одним из людей Ломеллино, сидевших на салингах.
Быстро убывающий отряд стрелков все еще удерживал пространство от кормы до середины палубы, где торчал обломок грот-мачты. Они были стиснуты огнем и сталью, оглушены воплями, выстрелами, лязгом металла и треском ломающегося дерева. Затем даже этот пятачок был захвачен прорвавшимися через разрушенный правый борт людьми.
Обливающийся кровью и едва держащийся на ногах Колонна узнал в лидере этого подкрепления самогó неведомо как сюда попавшего Филиппино Дориа и протянул ему свой меч.
– Вы прибыли в подходящий момент, – приветствовал он генуэзца. Его голос потонул в окружающем гаме, но меч, поданный рукояткой вперед, был достаточно красноречивым знаком, и Филиппино поднял руку и возвысил голос, отдавая приказ остановить резню на сдавшейся в конце концов галере.
Однако Филиппино не придавал этой капитуляции особого значения. Две его галеры были сильно потрепаны и едва держались на воде. Одна из них пылала. Еще две были уже захвачены Просперо. Несмотря на то что Монкада был разбит, Просперо оставил призовую команду на захваченных судах и бросился на помощь своему адмиралу. Стоя на борту «Сикамы», он снова вел за собой «Вилламарину» и «Гоббу». А тем временем Ломеллино отвел свои три галеры от побежденного флагмана и развернулся, чтобы встретить вновь прибывших. Превосходящая артиллерия генуэзцев разрушила «Вилламарину», а залп аркебуз оборвал жизнь бесстрашного Чезаре Фьерамоски. Его галера отстала, оставшись без капитана.
Но «Сикама» и «Гобба», выдержав этот залп, вплотную подошли к галерам Ломеллино. Галеры Просперо были заметно ослаблены, поскольку он оставил людей в призовых командах, но не ослабевала его надежда на победу. Пока он просто оборонялся в ожидании подхода одной из двух оставшихся императорских галер, «Перпиньяны» или «Ории». Фортуна, похоже, поворачивалась лицом к Неаполю, в основном из-за прозорливости Просперо. Теперь и судьба Филиппино Дориа как флотоводца, и освобождение Неаполя зависели от проворности «Перпиньяны» и «Ории».
Нельзя было терять время. Генуэзцы уже заняли носовую палубу «Сикамы», тесня испанцев. И тут, в этот самый миг, когда обстановка на галере Просперо ухудшилась, он, к своему отчаянию, увидел, что «Перпиньяна» и «Ория», на которые он так рассчитывал, остановились, проигнорировав его сигналы. Пока генуэзцы штурмовали его бак, он наблюдал, как обе неаполитанские галеры обратились в бегство. А с ними и все малые суда. Поскольку все видели, как пал вымпел Монкады, они сочли бой проигранным и поспешили отступить.
Капитану «Перпиньяны» пришлось на берегу давать объяснения принцу Оранскому, который остался за главнокомандующего в отсутствие Монкады. По его словам, он считал своей обязанностью сохранить галеры для императора, за что и был повешен. Что касается капитана «Ории», достаточно умного, чтобы предвидеть свою участь в Неаполе, он довел свое предательство до логического конца, перейдя на сторону Дориа.
Все это разбило надежды Просперо. В отчаянии он понял, что спасения нет. Галера самого Филиппино присоединилась к трем другим нападавшим на все еще сопротивляющиеся императорские суда.
Дель Васто тронул Просперо за руку.
– Это конец, друг мой. Эти предатели украли победу, которая могла бы стать твоей. Твоя гибель не принесет императору пользы.
Просперо не нашел что возразить на это предложение сдаться.
– Лучше сейчас выжить, чтобы когда-нибудь умереть более достойной смертью. Когда этот день придет, Просперо, позволь мне снова быть на твоей стороне.
Когда стрелки Лотрека прорвались на палубу, где все еще стояли ряды защитников, Просперо спустил флаг, чтобы положить конец бессмысленной бойне.
Глава VI Пленник
Обнаженный по пояс мессир Просперо Адорно испивал чашу позора на скамье для гребцов. Рыжевато-каштановые волосы его были коротко острижены.
Он был прикован за ногу. Прожаренный июльским солнцем Южной Италии, покрытый шрамами от плетки надсмотрщика, он надрывался у весла, спал, не сходя со своего места, и лишь лоскут кишащей вшами воловьей шкуры защищал его тело от неподатливого дерева. Кормили его, как и всех рабов на галере, – тридцать унций сухих галет в день и ведро воды для утоления жажды.
Человек привередливый от природы и в силу воспитания вряд ли может представить себе что-либо более унизительное, чем это скотское существование. При такой телесной деградации только недюжинная сила воли могла остановить и духовное падение, после которого от человека оставалась лишь внешняя оболочка.
Примером стойкости духа для Просперо стал его сосед по галере. Капитаном пятидесятишестивесельной «Моры» был тот самый Ломеллино, который в битве при Амальфи командовал резервом. Когда Просперо привели на освобожденное для него место, черные глаза дюжего смуглого раба сначала расширились от удивления, а потом в глубине зрачков засверкали веселые огоньки. Затем его губы растянулись, сверкнули в улыбке ослепительно-белые зубы, и Просперо узнал, к своему удивлению, в этом смуглом человеке с заросшим черной щетиной лицом великого командира корсаров, отважного Драгут-рейса, первого среди капитанов Хайр-эд‑Дина (Барбароссы). То, что он оказался прикованным к одному веслу со своими же пленником, взятым в знаменитом бою при Гойалатте, показалось им обоим не случайным совпадением.
– Ya anta![8] – вскричал мусульманин, оправившись от изумления. – Бисмилла![9] Неисповедимы пути Единственного! – Потом он засмеялся своим грудным смехом и воскликнул на странной смеси итальянского и испанского: – Превратности войны, дон Просперо!
Ломеллино, высокий и гибкий сорокалетний мужчина с узким и строгим лицом патриция, с тревогой смотрел, как оружейник заковывал мессира Просперо. Чтобы неверный не превзошел его, выказав присутствие духа в несчастье, Просперо рассмеялся, едва донесся звон металла.
– И новый поворот судьбы для нас обоих, синьор Драгут!
Ломеллино слушал, и его темные глаза смотрели все более настороженно.
– Топор вонзается в дерево, из которого сделано его топорище, – сказал Драгут. – Но все равно, добро пожаловать. Marhaba fik![10] Если и суждено моему плечу мараться о плечо неверного, то пусть уж это будет такой неверный, как вы! И все же повторяю: неисповедимы пути всемилостивейшего Аллаха!
– Я полагаю, синьор Драгут, нам приходится иметь дело с вполне исповедимыми путями людскими. – Просперо давно стало ясно, что приковывают его сюда благодаря изобретательной мстительности Филиппино Дориа, вдохновившей приговорить узника столь высокого положения к галерам.
На другой день после кровавого столкновения у Амальфи, в котором расстались с жизнью две тысячи человек и половина кадровых офицеров попала в плен к генуэзцам, маленькие мутные глазки Филиппино вспыхнули при виде Просперо Адорно в выстроенной на палубе шеренге. Он с довольным видом взирал на происходящее, сидя под пологом шатра, а стоявший рядом офицер проводил поименную перекличку пленников. Затем, не сводя взгляда с Просперо, Филиппино медленно спустился по ступеням у входа и, ссутулившись, остановился перед ним.
– С прибытием! – приветствовал он, насмешливо скривив губы. – Когда мы встречались в последний раз, речь шла о расплате и вы изволили кое-чем похвастать. Посмотрим, как вы теперь это исполните. – Сказав это, он повернулся, вызвал Ломеллино из группы своих капитанов и громко отдал приказ, обрекающий Просперо на цепи у весла.
Это вызвало взрыв негодования у товарищей Просперо по несчастью. Они возроптали в один голос, стыдя Филиппино, а Альфонсо д’Авалос не ограничился этим.
– Синьор, таким приговором вы хотите опозорить человека, и вы добьетесь своей цели – вы обесчестите себя.
Филиппино был уязвлен. Человек менее знатный, чем дель Васто, за такие слова отправился бы на скамью гребцов вместе с Просперо. Но с этим приближенным императора приходилось быть поделикатнее. У Карла V длинные руки.
– Господин маркиз, если вы полагаете, что мною движет злопамятность, то вы неверно меня поняли. Отданный мною приказ не был продиктован ею. Этот человек – не обычный военнопленный. В прошлом году, командуя флотом нашего союзника папы римского, он оставил свой пост, и за это ему надлежит отвечать перед папским судом. Обязанности перед королем Франции предполагают и обязанности перед союзником его величества, его святейшеством. Следуя этому правилу, я должен рассматривать этого узника как изменника до тех пор, пока не смогу передать его представителям папского престола, чтобы он смог искупить свою измену на галерах. – Он расслабил покатые плечи и, гнусно улыбаясь, закончил: – Вы видите, господин маркиз, у меня просто нет выбора.
Но молодой маркиз ответил холодно и надменно, нанизывая оскорбление за оскорблением:
– Я вижу лишь, что в увертках вы искушены. Либо ваше представление о долге таково, что достойно презрения любого честного человека. Мнящие себя судебными исполнителями не становятся синьорами, мессир Дориа.
– Пока вы мой пленник, вы очень обяжете меня, если ограничитесь лишь тем, что касается вас, – только и смог ответить Филиппино. Он повернулся спиной к маркизу и отрывисто приказал Ломеллино отвести пленника на борт «Моры».
Ломеллино выполнил приказ не ранее, чем выразил свой протест, заявив, что, по всем законам войны, поскольку именно ему сдался Просперо Адорно, право потребовать выкуп за него также принадлежит ему. Но его грубо оборвали:
– Ты что, не слышал, как я говорил, что он не обычный военнопленный? Что он изменник и что мой долг – передать его в руки правосудия? Должен ли я изменить своему долгу ради нескольких дукатов[11], которые он может тебе принести?
Ломеллино было ясно его лицемерие, но он не посмел этого показать, ибо, в сущности, дезертирство Просперо действительно создало почву для жалких притязаний Филиппино.
Тем временем дель Васто, разъяренный произошедшим с его другом, делал все, что мог. Поскольку с ним, как и с прочими офицерами, обошлись соответственно их рангу и предоставили под честное слово свободу передвижения по галере Филиппино, он умудрился послать резкое письмо с протестом маршалу де Лотреку. Проявляя великодушие, Лотрек, верховный главнокомандующий всеми неаполитанскими силами, потребовал от Филиппино передать ему всех пленников, захваченных при Амальфи. Но Филиппино, блюдя свои личные интересы и обладая присущим всем членам его семьи чутьем на наживу, ответил, что пленные принадлежат господину Андреа Дориа, в интересах которого он и действует. Лотрек продолжал настаивать, сурово напомнив, что Дориа лишь слуга короля Франции, верховным представителем которого в Италии является сам Лотрек. Он вновь категорически потребовал отправить пленников в его распоряжение. Упрямство Филиппино было поколеблено, но не сломлено. Он ответил, что в его инструкциях оговорены условия службы у Андреа Дориа, по которым все захваченные в плен являются собственностью адмирала, а выкуп за них – его военной добычей. Однако ввиду настойчивости маршала Филиппино немедленно готов написать своему дяде с просьбой о более подробных указаниях.
На том дело и остановилось, и Филиппино, исполненный злобы и нерешительности, продолжал удерживать своих узников. Основная их масса и выкупы, которые они могли принести, не очень его волновали. Он готов был скорее отдать Лотреку всех, чтоб избежать его недовольства, если бы из их числа можно было исключить Просперо. Но им руководила не только злопамятность. Он опасался мести клана Адорно, видя в предприимчивом и вспыльчивом духе его главы угрозу владычеству Дориа в Лигурийской республике. Однако лишь черная мстительность как-то раз побудила его навестить закованного в цепи Просперо Адорно.
В сопровождении Ломеллино и надсмотрщика Филиппино неспешно спустился по сходням «Моры» и подошел к веслу, у которого рядом с Драгутом сидел Просперо. Глядя мимо Просперо, он обратился к корсару, и в его металлическом голосе проскользнули злобные нотки:
– Надеюсь, вам нравится общество, которое я вам подобрал, мессир Драгут. Тот, кто некогда пленил вас, теперь делит с вами весло. Для вас в этом заключается некая утонченная месть, не так ли?
Драгут прямо и бесстрашно посмотрел на него снизу вверх, скривив губы.
– Кого из нас вы хотите раздразнить своей рыцарской учтивостью? – спросил он.
Глаза Филиппино сузились.
– Будь вы за веслами поодиночке, каждый являл бы собой отвратительное зрелище. Вместе вы – нечто большее. Эта картина доставит удовольствие господину Андреа Дориа, когда он ее увидит.
– Или любому другому бесстыдному негодяю, – сказал Просперо.
– Ха! – Толстые губы Филиппино разомкнулись в усмешке, обнажив зубы. Он погладил свою жидкую бородку. – И ты еще говоришь о стыде, жалкий дезертир?
– Я говорю о бесстыдстве. Это вам ближе. Глядя на Драгут-рейса и меня за одним веслом, вы, возможно, вспоминаете, как я спас доброе имя господина Андреа при Гойалатте. За это вы можете назвать меня глупцом, и я соглашусь с вами. Видите ли, я был молод и еще не знал жизни. Я верил в благородство и благодарность, в честь, достоинство и другие качества, которые так и остались вам неведомы.