Глава V
Битва при Амальфи
В начале августа 1527 года французские войска во главе с Дориа заняли Геную, а Просперо бежал из нее, покинув свой отряд папского флота.
Менее чем через год – в конце мая 1528‑го – мы вновь встречаем его, уже в качестве капитана императорских войск в Неаполе, под началом дона Уго де Монкады, наместника императора.
Его отец умер то ли от ухудшения здоровья вследствие перенесенных во время побега тягот, то ли от нежелания жить дальше, то ли и от того, и от другого. Когда они достигли Милана и предоставленного им губернатором Антонио де Лейвой убежища, он уже был при смерти, и скончался через три дня после прибытия в огромном замке Порто-Джовия.
Бурное горе вдовы изумило Просперо. Он считал свою мать слишком самовлюбленной, чтобы столь глубоко переживать происходящее с другим, независимо от того, сколь дорог он ей был. В тяжелый час утрата сплотила их, а скрытая внешней холодностью глубина переживаний матери несколько утешила Просперо.
Всю ночь и последующий день женщина провела в оцепенении. Спустя тридцать часов после смерти Антоньотто она вышла, облаченная в черный бархат, чтобы встать вместе с Просперо у гроба его отца.
Голос этой дочери Строцци часто звучал резко, почти жестко, но никогда еще Просперо не слышал его таким.
– Твой отец лежит здесь убитый. Тебе известно, кто убийцы и где их искать. Это Дориа, алчные, вероломные и бессовестные, доведшие его до столь печального конца. Никогда не забывай этого, Просперо.
– Я не намерен это забывать.
Она дотронулась до его руки и произнесла более мягким и торжественным тоном:
– Преклони колена, дитя мое. Преклони колена. Положи руку на гроб, туда, где должно быть сердце отца. Сейчас оно холодно, но когда-то было горячим и любило тебя. Поклянись на этом сердце, что не успокоишься, пока не свергнешь Дориа, как Дориа сделали это с Антоньотто Адорно. Поклянись в этом, сын мой. И пусть эта клятва станет молитвой за упокой его души.
Он опустился на колени и простер руку. Памятуя о предательстве, сделавшем его орудием гибели собственного отца, он произнес клятву не менее пылко, чем говорила мать, обращаясь к нему.
Первым шагом на пути к исполнению этой клятвы было поступление Просперо на службу к императору – шанс, данный ему де Лейвой.
Через год после принесения клятвы кампания против императора достигла заметных успехов, и казалось, что проклятия, которые Карл V навлек на себя грабежами Рима, сковали его и лишили сил. Маршал де Лотрек, провозгласивший себя властителем всей Верхней Италии, уже два месяца стоял против Неаполя с тридцатью тысячами солдат. Осажденный город был уже на грани голода, появился грозный призрак чумы.
Чтобы пресечь пути морских сообщений, на помощь к Лотреку подошли галеры Дориа. Но Андреа там не было. Он позволил Филиппино занять свое место, сам же остался в Генуе. Ключ к этой загадке дал Сципион де Фиески. Он умудрялся поддерживать связь с Просперо и в своих последних письмах сообщал, что в Генуе неспокойно. Он писал, что Андреа Дориа постигла участь политиков, не выполняющих своих обещаний, и он никогда еще не был так близок к падению, как сейчас.
Французский протекторат, вопреки уверениям Дориа, что Лигурийская республика будет наконец свободной, оказался на самом деле тиранией, наиболее свирепой и жестокой из всех пережитых городом, и ореол героя, которым был окутан Дориа, начал меркнуть. Напряженность достигла апогея, когда французы попытались на средства Генуи построить порт Савону. Генуэзцы поняли, что, если это произойдет, они погибли. И спрос за это с Дориа, поскольку смена власти, приведшая к краху, была, конечно, делом его рук. Даже Фрегозо, которых он возвысил, присоединились к вот-вот готовому начаться восстанию против него.
И тут, обеспокоенный ростом недоверия к себе, Дориа обвинил Францию в вероломстве и объявил, что прекращает службу королю Франциску, если правонарушения не будут исправлены.
Естественно, Сципион описывал все эти прискорбные события со злобным удовлетворением и выводы свои делал под влиянием все той же злобы.
По его мнению, это объясняло, почему Андреа Дориа послал к Неаполю вместо себя Филиппино. Он боялся сейчас покинуть Геную. Он должен был остаться, чтобы доказать честность своих намерений и защитить остатки репутации. Сципион полагал, что ради собственного спасения Андреа будет вынужден оставить службу королю Франции. Ходили также слухи и о личных его неприятностях. Говорили, что Дориа не получает денег от короля Франциска. Благородные придворные дамы сего монарха промотали то золото, которое предназначалось армии. Дориа, чей карман был изрядно опустошен, безуспешно требовал долги. Когда речь шла о деньгах, он был неумолим, как и любой другой наемник.
Сципион высказал мнение, что такое положение дел, если верно им воспользоваться, может помочь восстановлению влияния императора в Италии. Чтобы выпутаться из затруднений, Дориа готов продаться сам и продать свой флот.
Просперо понимал, какие надежды питал Сципион. Если бы Дориа уступил уговорам и, оставив службу Франции, перед которой он был в долгу, перешел на сторону ее врага, он смог бы тотчас заручиться поддержкой генуэзцев, однако лишь ценой всеобщего презрения. Поскольку в Генуе это понимали, Сципион полагал, что Дориа вряд ли рассчитывал на многое в республике.
И вот с письмом, содержащим все эти сведения, Просперо отправился на поиски маркиза дель Васто, который с царским великолепием поселился в Кастель-Нуово. В этом ему помогла не только дружба с великим Пескарой[7], но и весьма близкие отношения с Карлом V. Благодаря глубочайшему доверию императора Альфонсо д’Авалос считался в Неаполе даже в большей степени представителем его величества, чем сам наместник.
Молодой маркиз – ему, как и императору, шел двадцать восьмой год, – смуглый красавец с непринужденными светскими манерами, приветливо принял гостя. Без всяких вступлений Просперо перешел к существу дела, приведшего его в замок.
– Вы знаете мое мнение, ваша светлость, о действиях наместника, на которые его вынудило отчаяние.
– Более того, – улыбнулся дель Васто, – я его разделяю.
– Ну, тогда у меня есть чем, хотя бы на время, сдержать его. – И он протянул письмо.
День был сумрачный и ненастный, и дель Васто подошел к залитому дождем окну, где было светлее. Он довольно долго читал, пощипывая свою острую бородку, и еще дольше раздумывал. Слышался лишь шелест дождя да шум волн, бившихся о скалы под замком.
Наконец он обернулся к собеседнику; его оливкового цвета лицо залил легкий румянец, глаза засверкали, выдавая охватившее его возбуждение.
– Можно ли доверять писавшему? – резко спросил он. – Можно ли полагаться на его мнение?
– Если бы дело было только в нем, я бы не стал беспокоить вас. Его взгляды не имеют значения. Выводы мы можем сделать и сами. Значение имеют излагаемые им факты и события в Генуе. К этому можно добавить и известные амбиции Дориа. Он или сам должен найти выход из своих затруднений, или оказаться последним человеком в государстве, где рассчитывал быть первым.
– Да, это я понимаю. – Маркиз отрешенно поигрывал перстнем на большом пальце. – Но возможно, он говорит правду, утверждая, что был предан Францией. Более того, это вполне вероятно, ибо натура короля Франции крайне переменчива, он легко раздает обещания и крайне неохотно их выполняет.
– Это не имеет значения, – нетерпеливо сказал Просперо. Такое выгораживание Дориа обеспокоило его. Сам-то он, без сомнения, разделял надежды Сципиона сорвать с Дориа маску и, разыскивая дель Васто, рассчитывал на поддержку с его стороны, а вовсе не на новые препятствия.
После долгого молчания маркиз подвел итог:
– Я, конечно, знаю, что у вас есть причины плохо думать о Дориа. На первый взгляд, события подтверждают вашу правоту. Но это только на первый взгляд.
– Мой отец умер не на первый взгляд, – сказал Просперо, не сдержавшись.
Дель Васто медленно приблизился и положил руку на плечо Просперо. Он мягко произнес:
– Я знаю. Это должно влиять на вашу точку зрения. – Он сделал паузу и, оживившись, продолжал: – Я использую гонца, доставившего вам это письмо. Он отнесет мое послание Андреа Дориа. Это будет проверкой суждений мессира де Фиески.
– Вы задумали сделать ему предложение? Неужели вы зайдете настолько далеко, ваша светлость?
– Если нужно, пойду и дальше. В мнении императора я уверен так же, как в своем собственном. Он считает Дориа величайшим воином нашего времени, как, впрочем, и все мы. Он твердо уверен, что тот, кому служит Дориа, и будет владеть Средиземноморьем. Если Фиески прав, то у нас есть возможность залучить его на службу императору. Его величество никогда не простит мне, если я упущу этот шанс. Я немедленно напишу в Мадрид. А пока начну переговоры с мессиром Андреа. – Рука его вновь сжала плечо Просперо, с большей, чем обычно, теплотой. – Вам я буду обязан возросшим доверием императора. Идея принести мне письмо свидетельствует о вашей проницательности и дружеском расположении. Я очень благодарен вам.
Просперо улыбнулся в ответ на улыбку темных, с поволокой глаз маркиза.
– Это даже лучшая награда, чем отмена того бредового плана прорыва блокады.
Но позже, когда они пришли на заседание совета наместника, оказалось, что отменить этот план не так-то просто.
Уго де Монкада заседал со своими капитанами в палате Ангелов башни Беверелло, названной так из-за фресок Бикаццо, изображавших ангелов.
Здесь собрались все знаменитости: коренастый неаполитанец Чезаре Фьерамоска, угрюмый Асканио Колонна, Джироламо да Трани, командующий артиллерией, и горбун Джустиньяни, считавшийся одним из величайших флотоводцев того времени. Там были также Филибер Шалонский, принц Оранский, которому, как и Альфонсо д’Авалосу, не было еще и тридцати, что не мешало пользоваться авторитетом и наслаждаться славой. Просперо подошел к столу и огласил письмо Сципиона, которое, по его мнению, имело отношение к рассматриваемым на заседании вопросам.
Когда он сделал паузу, прочтя ключевую фразу: «Если не терять времени и использовать подходящий момент, Карл V может практически на любых условиях купить Дориа и его галеры», – его перебил дель Васто:
– Могу вас уверить, господа, что время не потеряно. Это предложение я уже послал Дориа от имени моего повелителя.
По залу прошел удивленный рокот, который принц Оранский мгновенно унял, сказав:
– В спешке не было необходимости. Мы можем быть уверены в поддержке его величества.
– Я действовал по обстановке, – отвечал дель Васто. – Это подарок Бога, и, я думаю, уже нет нужды в прорыве блокады. Мы можем подождать.
Горбун Джустиньяни со вздохом облегчения откинулся в кресле.
– Слава богу! Это было бы пустой затеей.
Но упрямец Монкада не поддержал их.
Смуглый крепыш-арагонец, сидевший во главе стола, был настроен пренебрежительно.
– Неужели вы полагаете, что мы можем ждать, пока гонцы ездят туда-сюда, улаживая эти вопросы, а Неаполь тем временем будет голодать? – Он подался вперед, будто в подтверждение своих слов ударив ладонью по столу. – Андреа Дориа может продаться, а может и не продаться. Единственное, что достоверно, – он не может быть куплен сегодня или на этой неделе. Такое дело требует времени, а у нас его нет. Отошлите ваших курьеров любыми способами, маркиз. Я должен доставить продовольствие в Неаполь, но не смогу этого сделать, пока не выгоню из залива Филиппино Дориа.
– Что, как я уже объяснял, невозможно из-за недостатка сил, – проворчал Джустиньяни. – Я кое-что в этом все же смыслю.
Однако запугать Монкаду было трудно. Этот высокородный баловень судьбы приобрел немалый опыт на службе Чезаре Борджиа и великому Гонсалво де Кордове. Он воевал на море против мавров и даже одно время был адмиралом императорского флота. Человек несравненной храбрости, он ее проявил и сейчас. Из арсенала и доков он собрал флот из шести обычных галер, четырех фелюг, пары бригантин и нескольких рыбацких лодок. И с этим-то ветхим флотом он предлагал напасть на восемь мощных, хорошо вооруженных галер, с помощью которых Филиппино удерживал господство в заливе! Он не обладал мощной артиллерией, но ее нехватку рассчитывал возместить людьми, посадив на корабли по тысяче испанских аркебузиров. Он был готов согласиться с тем, что это рискованно и риск смертелен. Но они попали в столь отчаянное положение, что готовы были пойти на все. Монкада обвел взглядом своих капитанов, чтобы запомнить, кто настроен против него.
После эмоционального выступления Монкады дель Васто был, пожалуй, единственным, кто ему противостоял. Он был так убежден в своей правоте, что скорее оставил бы Неаполь некоторое время страдать от чумы и голода, а сам бы отправился в Геную для переговоров с Дориа от лица императора.
Но все было напрасно. Ничто не могло убедить Монкаду. Все знали, что на помощь Филиппино шел флот под командованием Ландо. И как только он прибудет, шансы на прорыв блокады исчезнут. Любые проволочки крайне нежелательны.
На этом заседание было прервано, и капитаны разошлись, чтобы приступить к необходимым приготовлениям.
С самого начала вся эта затея была обречена на провал. Внезапность нападения – вот единственный способ одержать победу над сильной армией, если ваша слаба. Но этот шанс, могущий принести легкий успех, Монкада упустил.
В темные предрассветные часы одного из тихих дней в конце мая флот под командованием самого наместника покинул рейд у высот Позилипо и подошел к восточным берегам Капри, когда утесы острова уже начали розоветь под первыми лучами зари. Капитаны хотели выйти в полночь, чтобы под покровом темноты лечь в дрейф и дождаться подхода Филиппино, который двигался через Салернский залив. Но они так замешкались, что враги заметили их при свете дня до того, как скалы Капри успели их укрыть.
Внезапность была потеряна. Хуже того, Монкада, этот бесшабашный солдат удачи, вот уже тридцать лет игравший с судьбой, подготовился к битве, как к свадьбе. Он высадил свою армию на остров и устроил празднество. После этого монах отслужил молебен. И когда наконец Монкада вышел в море, чтобы встретить галеры Филиппино, шедшие для удобства маневра в кильватерном строю, то сделал это так безрассудно и шумно, словно в Венеции на водном фестивале в дни карнавала.
Просперо, получивший под свое командование «Сикаму», одну из лучших неаполитанских галер, наблюдал за всем этим, терзаясь мрачными предчувствиями. Шесть галер расположились в цепь борт к борту, как и их противники. Малые суда стояли в тылу. Как бы в угоду пылкому желанию Монкады вступить в сражение, скорость их все увеличивалась усилиями гребущих рабов, безжалостно подхлестываемых надсмотрщиками.
На подходе к Амальфи моряки увидели, что три дальние галеры из цепи кораблей Филиппино развернулись и пошли в открытое море.
Испанцы слишком поспешили с выводами.
– Они бегут! – понесся крик от судна к судну, и удары кнутов еще яростнее посыпались на спины задыхающихся гребцов.
Просперо, однако, оценивал положение иначе и сказал об этом дель Васто, стоявшему рядом с ним на корме «Сикамы». Неопытный в морских делах, маркиз намеренно предпочел играть роль лейтенанта при этом молодом капитане, чья слава была ему известна.
– Это не бегство. – Просперо указал на флаг, упавший на корме галеры, занимавшей теперь центральную позицию в цепи кораблей Филиппино. – Эти трое подчинились сигналу, а сигналящая галера – флагман. То, что этот план был заранее продуман, ясно из занимаемой им позиции. Отошедшие галеры стояли на своих местах лишь временно. Филиппино формирует резерв, который будет использовать, когда того потребует обстановка.
Единственное, что понял Монкада, – это что против его шести галер в настоящий момент идут пять. Ободренный, он устремился вперед, спеша подойти ближе, дабы свести на нет преимущества превосходящей артиллерии противника. Он так сосредоточился на этом, что даже пренебрег советом находившегося рядом с ним Трани открыть огонь.
– Это значило бы вызвать ответный огонь. Я хочу сделать все без стрельбы.
Однако Филиппино, веря в превосходство своей артиллерии, столь же рьяно стремился избежать абордажа. Пламя и дым вырвались из жерла большой пушки – «василиска» на носу флагманского корабля, и на Монкаду обрушился град камней, весивших по двести фунтов каждый. Мощный прицельный залп смел носовую скульптуру, прошелся вдоль неаполитанского флагмана от бака до юта, сея смерть и разрушение, разбил корму и ушел в воды залива.
Монкада и Трани, задыхаясь, стояли по колено в крови жертв снаряда. Из-за гибели части гребцов и паники в рядах оставшихся в живых весла дрогнули и перепутались. Два уцелевших, наполовину рехнувшихся надсмотрщика бросились к команде наводить порядок и, взывая к солдатам помочь вытащить убитых и раненых, нещадно избивали еще живых рабов.
Джироламо да Трани спешил на правый борт, чтобы занять место погибших и оглушенных взрывом канониров, прыгая через кровавое месиво на палубе. Добравшись до убитого канонира, он поднял выпавший из его руки фитиль и поднес его к запалу. В этот миг галера начала рыскать, и выстрел получился неточным, не принеся ущерба противнику. Офицер, старавшийся перекричать грохот, лихорадочно собирал стрелков в укрытии за обломками бака, Трани в отчаянии искал канониров для остальных пушек, когда второй залп легшего в дрейф вражеского флагмана обрушился на палубу.
Разгадав замысел Филиппино любой ценой избежать ближнего боя, Монкада отдал приказ надсмотрщикам привести галеру в движение, чтобы подойти к генуэзцам для абордажа.
Остальные галеры по обе стороны от флагманов открыли пальбу, и на некоторое время стычка превратилась в ряд артиллерийских дуэлей без какого бы то ни было преимущества с той или другой стороны. В это время генуэзский флагман настолько выдвинулся из своей шеренги, что оказался почта посередине между двумя эскадрами. К этому моменту обстрел галеры Монкады сломил сопротивление ее команды, и Филиппино с уверенностью в успехе пошел на абордаж. Просперо, находившийся на правом фланге, развернул «Сикаму» к центру цепи, подрезав нос «Вилламарины» и давая ей сигнал разворачиваться за ним. Если он и подвергся риску, подставив борт под вражеский огонь, то принял меры предосторожности, приказав своим людям лечь ничком на палубу. Целью его нападения на Филиппино была не только поддержка Монкады и сведение на нет преимущества Филиппино над уже разбитой галерой, но и приближение развязки ударом по вражескому флагману.