Наконец все были приглашены сыграть партию. Я вытянула номер шахматной доски — моим партнером оказался известный поэт, к тому же отличный шахматист… Ему я покорно и жизнерадостно сдалась в первые же десять минут, еще и потому, что хотелось поближе взглянуть на аттракцион, ради которого сюда созвали публику: на шимпанзе, играющего шахматную партию. Его привела хозяйка — смуглая, явно цирковая женщина с железными руками и негромким резким голосом.
Одетый в ослепительную рубашку с бабочкой и строгий, изящно сидящий на нем костюмчик, шимпанзе производил впечатление трогательное до слез. Самым ужасным было то, что вместе с бабочкой на шее у него был надет ошейник с длинной цепью, за которую хозяйка постоянно дергала и куда-то его тянула. Он сидел над шахматной доской, позируя фотографу, который бегал вокруг и щелкал фотоаппаратом. Сидел, опустив лоб на сгиб необычайно длинной волосатой кисти руки, настолько человеческой, что назвать ее лапой было просто невозможно. Когда съемка кончилась, хозяйка дернула за цепь, шимпанзе послушно и безучастно слез со стула, на котором сидел, болтая недостающими до пола ногами в маленьких, потешных, но очень настоящих ботиночках, и вперевалку пошел к выходу. Он шел прямо на меня, и мы засмотрелись друг на друга. Я — потому, что сразу полюбила его всем сердцем, он — потому, что на мне была серебристая блузка. Вдруг он остановился, распахнул длинные, как крылья, объятия и засеменил ко мне вперевалочку. Мне тоже вдруг страшно захотелось его обнять, а я не всякого человека тянусь обнять даже и по убедительному поводу, — я тоже раскинула руки и подалась ему навстречу… Но его хозяйка тихо и резко прикрикнула:
— Руки в карманы!! — дернула за цепь, он покорно упаковал кисти рук в большие оттопыренные карманы и повернул в сторону выхода.
Зато меня обняла Марина…
Она выиграла партию у Аркаши Вязнина. Тот помахал мне приветственно из-за стола, вновь выстраивая на доске фигуры.
— Ты выиграла?! — спросила я подозрительно. — Не может быть! Аркаша мастер спорта по шахматам. А ты разве играешь?
— Вообще-то нет. Вернее, знаю, как ходит королева — буквой «г». Правильно? Королева — это что? Это с зубчиками по верху?
Аркаша улыбался мне поверх столов, выстраивая фигуры, чтобы сразиться с художником Петрушевичем.
— Да, с зубчиками, — пробормотала я рассеяно, потому что за входными стеклянными дверьми увидела вдруг нашего бухгалтера Джеки Чаплина. Он заглянул за бархатные занавеси в зал, узнал меня, улыбнулся приветственно и удивленно. Кажется, он удивился тому, что увидел меня здесь, гораздо больше, чем я — при виде его.
— Привет, что здесь происходит? — спросил он, подходя. — Ничего не могу понять…
— Да так, — сказала я, — дурацкая пиар-акция одной газеты… А сейчас мне нужно проиграть 25 долларов, и я не знаю — как. Ты знаешь, как играть?
Он резко оживился. Поволок меня к столам, стал объяснять разницу между блэк-джеком и «пай гау покером»… Наконец, придя в отчаяние от моей тупости и всегдашней апатии в любых играх, просто сыграл за меня, и выиграл двадцать долларов.
— Отлично, — сказала я, — пойдем, пропьем…
— Как?! — воскликнул он. — Ты не станешь играть дальше?!
— Да на черта же мне?
— Ты что… ты что, выиграв, вот так просто уйдешь?!
Джеки невозможно было узнать. Черты лица его заострились, как-то сконцентрировались в одно, упорное выражение немедленного достижения близкой мелкой цели. Такое выражение в детстве появлялось на лице моего сына, когда он ставил задачу выколотить из меня мороженое любой ценой.
Голубые, всегда улыбчивые глаза парня налились красным, по лбу бежали две блестящие дорожки.
— А ты здесь — что, сидишь все свободное время? — тихо спросила я.
— Я? Нет-нет, что ты… — он смутился, выдал короткий смешок… как-то неловко потер ладони… — Просто… Просто сегодня меня Эсфирь обыграла подчистую, ну, я и подумал…
— Фира Ватник? — удивилась я. — Она здесь бывает?
— О, — он усмехнулся, — вот эта женщина как раз и есть настоящий профи…
Я смотрела в жалкое и напряженно улыбающееся лицо Джеки, пытаясь связать, вернее, развязать множество нитей, опутывающих здешнее мое существование.
— Да на каком же языке вы с ней общаетесь? — спросила я. — На английском?
— Ну, язык… — пробормотал он… — Это не главное… А числительные… — да, числительные на английском… Слушай, — он оживился, смущенно-ласково уставился на меня. — Не могла бы ты одолжить мне эти выигранные деньги? А я, если повезет, верну тебе завтра вдвое?
— Джеки… — сказала я мягко. — Мне не жалко, бери, вот… Но, послушай… я советую все же тебе уйти.
Почему-то он напоминал мне одного из пингвинов там, за стеклом, в фойе второго этажа, одного из этих бывших аристократов, проигравшихся в пух и прах, облаченных в грязные сальные зипуны…
— Конечно, конечно! — воскликнул он, вытягивая деньги из моей руки. — Я тебе верну, верну, вот, завтра, наверное, или послезавтра… — но отбежав на несколько шагов, вернулся и, вглядываясь в мое лицо, сказал, улыбаясь и часто сглатывая:
— Но ты же… понимаешь, что это случайность, что я сегодня здесь? Ты не станешь докладывать Клавдию?.. Я ведь на самом деле никогда этим не увлекался…
Не-ет, это все не для меня, не-е-т… И ответственность, которую я несу… Огромные средства организации…
Я отвернулась, мне стало неприятно, тошно, словно нечаянно я подглядела его в интимнейшую и тяжелую минуту жизни…
Из противоположного конца зала ко мне устремилась Марина, как всегда — улыбаясь всем вокруг нежно и изумленно и никого не узнавая… И мы с ней стали пробираться к выходу…
Через пять минут мы ехали в метро по направлению к Коломенскому. И вскоре, сросшись боками в толпе, возносились на эскалаторе. В брюхе ее рюкзачка постукивали друг о друга ролики…
…Уже зацвела вишня — зыбким белым цветом; махровыми хлопьями цветов была облеплена груша, только-только пошла сирень выгладывать темно-фиолетовыми, полузакрытыми гроздьями. Мы шли вдоль каких-то чудом сохранившихся плетней бывших деревенских садов, мимо ровных посадок деревьев старого монастырского сада.
Был солнечный ветреный день. Мы спустились по деревянному мостику вниз, к оврагу. На перилах его, среди вырезанных имен и дат, среди банальных «здесь были», попалось вдруг умоляющее: «Наташка, люби!..» и вдруг: «Хороший был сегодня день…».
И мы с Мариной заговорили об этой неискоренимой жажде человека остановить мир, запечатлеть минуту, миг, об этой тоске и страсти, и счастье и догадке, что ничего никуда не девается, оно остается, — а вот, как, какими путями и способами это оставшееся оприходовать, сохранить, в каких запасниках, какими бегущими ловчими знаками? Мы говорили о том, какое это счастье — уметь остановить мир словами, записанными на бумаге, и какие мы счастливые, что нам отпущено это мастеровое умение, этот знак цеха сторожей времени…
Прошли маленькими искусственными водоемами, поднялись к собору, похожему на космический корабль на старте. Его покрасили в белый цвет. Марина, отрочество и юность прожившая в этих краях, стала рассказывать о своих школьных бешеных годах, о том, как в девятом, десятом классе убегала с собакой сюда поздно ночью: зима, снег и — сквозь арку ворот на черном звездном заднике неба — эта церковь, уносящаяся ввысь…
— Посиди, — сказала она, — вот тут, на скамеечке… А я прокачусь с ветерком.
Она надела ролики, и с полчаса я сидела, провожая глазами проносящуюся мимо Марину, ощущая этот редкий день как физически прощупываемые границы счастья, блаженный привал в моем длинном пути, небольшой костерок на стоянке, в пути моего бесцельного и бесконечного восхождения…
Потом мы возвращались в полуночном вагоне метро: грохот, лязг, колыхание вагона… Все, без исключения, считанные пассажиры этого вагона были ненормальными. И огромный, застывший дядька — мясистой рукой он держался за поручень, с большого пальца свисала тяжелая связка ключей, которая от движения поезда тяжело моталась. Во всей его неподвижной фигуре двигались только глаза и эта связка ключей.
Напротив него копошились двое пьяных. Один явный кавказец — жгуче черный, с большим почему-то крестом в расстегнутой рубашке. Едва войдя, он завалился на скамейку — спать. И от каждого рывка сползал на пол. Опять взбирался на сиденье, и через минуту очухивался на полу. Другой обеими руками, как ребенка, держал изумительной красоты грязного щенка коккер-спаниеля, время от времени роняя его на пол, шатаясь, опускаясь на задницу рядом со щенком, снова заграбастывая его в объятия… Девушка на противоположной скамье, в неестественно, пронзительного цвета, бронзовой кофточке, смотрела на них, не отводя взгляда. Странно улыбаясь, на ощупь она медленно перелистывала страницы книги, лежащей на коленях…
Было ощущение, что души всех этих людей, их слепые пьяные души от рывков вагона вываливаются из тел и ощупью пытаются влезть обратно, сослепу промахиваясь, не сразу попадая в тела…
Было ощущение, что души всех этих людей, их слепые пьяные души от рывков вагона вываливаются из тел и ощупью пытаются влезть обратно, сослепу промахиваясь, не сразу попадая в тела…
— Видишь, как хорошо, что я вытаскиваю тебя гулять без охраны, — довольно проговорила Марина. — А то ты совсем не познакомишься с нашим народом.
Она достала из рюкзака какую-то небольшую штуковину, обшитую телесного цвета тряпочкой, смутно непристойную, как отрубленная деталь фаллического культа, объявила, что это — нос Пушкина, что они с Леней делают для выставки в Гамбурге новую инсталляцию, в которой присутствует кукла великого поэта, — в данный момент она должна закончить нос.
— …и сегодня я поняла — каким он должен быть, — сказала Марина.
— Каким же?
— А вот таким, как этот шимпанзе в «Голубой мантии»… С цепью на шее… Он ведь в нашем народе никогда не гулял сам по себе…
Словом, она достала этот обрубок с болтающимися, не пришитыми ноздрями, что-то там соединила, обтянула, показала — как будет.
— Узнаешь материю? — спросила она. — Нет? Балда, это ж твои старые летние брюки, помнишь, ты мне оставила их перед отъездом в 90-м…
— А почему у Поэта две горбинки? — спросила я. — Что за вольность?
— Такой нос, — пояснила Марина и воткнула иголку в тряпичную переносицу, делая новый стежок…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцатая. Горящий бассейн «Пантелеева»
Растерянный и даже потрясенный Яша бродил по разгромленному «Пантелееву» в сопровождении директора этого несчастного заведения — Николай Палыча — простого радушного человека, всегда приветливо улыбавшегося любой группе, привезенной на любой семинар. Сейчас он перешагивал через кучи мусора на полу, выломанные паркетины, валявшиеся повсюду дохлые презервативы… Вокруг громоздились кровати, поставленные на попа или сложенные шалашом…
Группа «Юных стражей Сиона» произвела страшные разрушения в и без того гнусном, бардачном «Пантелеево».
Основным плюсом холодного «Пантелеева», с его ржавыми трубами, щербатым кафелем пола, облезлым паркетом, облупленными подоконниками и прочими приметами нашего счастливого детства, — была кошерная кухня. Это — если кто не знает, — предприятие хлопотное, трудоемкое, да и недешевое. Так что до всего остального — скажем, до нормального ремонта или какой-никакой побелки, — руки у администрации «Пантелеева» просто не доходили…
Лаковая мебель шестидесятых годов прошлого столетия, червленые проказой зеркала в номерах и протекающие — над кошерной столовой — потолки, вкупе с потрескавшимся и разбитым асфальтом на заросших крапивой аллеях, встречали все новые и новые группы потенциальных восходящих.
— Что, что можно делать на этих кроватях?! — убито повторял директор, — Это какой-то одесский погром!
Яша подавленно молчал. Не мог же он объяснить, что наделали все это как раз потомки тех, кого громили в Одессе…
Этот приют убогого чухонца не пустовал никогда. В «Пантелеево» проводили свои семинары Изя Коваль, Миша Панчер и бедный Яша, которого обязали заполнять «Пантелеево» дважды в месяц, по выходным. Он проводил там семейные семинары для готовых взойти. Дважды в месяц проводил свои молодежные семинары еврейских лидеров Миша Панчер. Они чередовались. И Яша, разместив почтенные семьи по номерам, вынужден был выслушивать жалобные стенания администрации «Пантелеева», вкусившей на прошлой неделе утехи молодежных лидеров.
— Пойдемте, я покажу вам кое-что еще… — вздохнув, проговорил директор и повел Яшу на воздух, в парк, некогда уютный и густой… Они прошли заросшими бурьяном и лопухом аллеями, где натыкались на изуродованных гипсовых пионеров и инвалидок-физкультурниц, пока, наконец, не вышли, раздвинув кусты, к пустому бассейну, представлявшему собой сейчас кошмарное зрелище. Бассейн был сожжен, обуглен… На дне его валялись прокопченные, раздавленные голубые плитки, кучи серого пепла от нескольких кострищ, какие-то тряпки…
Эта была любимая забава молодежных лидеров, аттракцион чудес библейского масштаба: Иона в чреве кита! Горящий бассейн «Пантелеева»! Ребятишки спускались на глубину 2,5 метра, устраивали огромный очаг, пекли картошку, пили горячительные напитки и горланили похабные песни… После песен воцарялась любовь без границ и без оглядок на присутствующих…
Зато Миша Панчер, единственный из всех синдиков, рапортовал неуклонным ростом юных стражей Сиона, желающих участвовать в тусовках Синдиката. Таких веселых, таких безбашенных тусовках…
— А… доктор Панчер… видел он все это? — мрачно спросил Яша.
Николай Палыч отвел глаза, проговорил:
— Так вот здесь и проходили занятия по этой… психодраме… Доктор Панчер считает, что ребята должны самовыражаться… Нельзя, говорит, стискивать их воображение, их внутреннюю… эту…
— Понятно, — сказал Яша.
Непонятно было только одно: как можно сегодня вечером завезти сюда группу приличных людей, семинар готовых взойти семей, как и где расселить их по номерам, как пригласить в разгромленную столовую…
— Понимаете, персоналу у меня маловато, — уныло повторял на обратном пути Николай Палыч, — люди за такую зарплату не желают все это терпеть и каждый раз, каждый раз…
— Но что же делать! Сегодня вечером сюда должны въехать мои семинаристы!
— Прямо не знаю, — развел руками директор. — Сейчас кликну Юрку, массажиста, и парикмахершу Клавдию Семеновну, сам присоединюсь… Ну, прямо не знаю!
— Хорошо, — сказал Яша, снимая пиджак и закатывая рукава рубашки. — Зовите своих орлов, приступаем немедленно…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вот вы ездите где-то, — сказала моя грубая секретарша, — а вчера вас Яков весь день искал с какой-то бумагой.
— С какой? — спросила я кротко.
— Ну, почем я знаю! Вон она, лежит у вас на столе…
— В следующий раз, — так же кротко сказала я, — бумагу изучить, проблему ликвидировать, — желательно, без моего участия. И докладывать нежно и подобострастно, как ангел небесный. А то ведь выгоню, в конце концов, к чертовой матери. Понятно?
Она засмеялась и сказала:
— Поня-а-тно.
Бумага лежала на столе в сложенном виде, той стороной, на которой Яша, конечно же, набросал комикс: кадр первый: двое толстощеких детей тянут какую-то огромную кошелку к дверям хижины, приговаривая: «Тятя, тятя, наши сети притащили!..» Во втором кадре всклокоченный с перепою тятя с вытаращенными глазами выталкивает слова в выдуваемый пузырь: «Паразиты, сколько раз повторять: не трогайте сетей!»…
Дальше я рассматривать не стала, уже предчувствуя, что содержит внутри эта бумага.
И точно: мне сообщали, что такой-то, с моей фамилией, израильский гражданин, свалившийся в результате пьяной драки в Ниагарский водопад, скончался в госпитале в Монреале, не приходя в сознание. И меня просят забрать тело как можно скорее, в противном случае…
Маша несла мне чай, но расплескала его, услышав мой вопль из кабинета.
— Свяжи с Козловым! — в холодной ярости велела я.
— В смысле, с Рамиресом?
— С Козловым!!!
Она поставила чашку на стол и, вытирая на ходу мокрые руки о джинсы, помчалась выполнять…
— Фелип-пе… — вкрадчивой растяжечкой начала я, услышав в трубке голос Козлова. — Зачем вы допекаете меня этим мертвецом?
— Но… разве вам безразлично, что ваш родственник?.. — сделал вид, что удивлен, шокирован…
— Он не родственник мне, и я вам это уже говорила… — я разгонялась, раскачивая голос и готовясь к прыжку… — Понимаю, что моя фамилия более распространена, чем, скажем, Козлов-Рамирес… Но все-таки, запишите себе где-нибудь: если еще раз мне будет послана депеша насчет этого парня, я действительно приволоку его из Монреаля и сгружу у ворот Посольства…
Но тут, к моей досаде, открылась дверь кабинета, показалась голова Джеки, как всегда, приветливо улыбавшегося. Увидев, что я на телефоне, он заполоскал в воздухе какими-то зелеными бумажками, отпрянул, скрылся… Его обаятельная, всегда дружественная улыбка сбила меня с драчливой ноты…
Я опустила трубку, позвала Машу.
— Что хотел Джеки?
— Деньги занес, — сказала она. — Пятьдесят долларов, говорит — долг. Страшно благодарил…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение №3.145:
Кликушечий женский голос:
— Куда мне еще обращаться, куда?! Я уже звонила в вашу израильскую церковь, молила: — Да за ради Хоспода Боха нашего Христа, помохите!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .