Но для начала ему нужно было услышать хоть одно понятное слово, а там уже все могли не волноваться: Самуил-рифмач мог подобрать рифму мгновенно, к любому, самому трудному слову.
Наконец, Посол заговорил о ситуации в Израиле. «Ариэль Шарон…» — услышал Самуил… — «Шарон…»
— Шарон-гандон! — выкрикнул он с места. Зал оживился… Я схватилась за голову.
Но Посол не понимал по-русски. Возможно, он решил, что господин в первом ряду поддержал какие-то тезисы его речи… Фира, пригнувшись, уже пробиралась по цепочке к этому бодрячку… Но не успела… «Вашингтон… — послышалось в речи Посла. — …Вашингтон…»
— И Вашингтон — гандон! — крикнул Самуил. И тут Фира настигла его. Надо будет сказать ей, чтобы на следующий вечер с самого начала вбивала Самуилу кляп в горло.
— Вы видите?! — сказала Клара Козлову, — Вот он, ваш идиот Посол! Он говорит уже 20 минут. Идите и убейте его!
— Он завершает… — защищался Рамирес. — Я чувствую по смыслу, он завершает… еще две-три минуты…
— Нет, вы не по смыслу, а по должности, идите и убейте его!!! — закричала Клара. — Господи, он сорвет мне весь вечер! У меня и так все наперекосяк, с этой оравой раввинов! Нет, это последний раз я… к этим сраным спонсорам… к этим сраным раввинам…
Мимо них, худой и страстный, в черной рясе, нервно прохаживался отец Сергей.
— Будьте любезны, уважаемая… — обратился он к Кларе на очередном витке, — нельзя ли меня как-то пропустить вперед, у меня в девять важная встреча с отцом Митрополитом…
— …вас?! — ужаснулась Клара, — вас вперед? Перед Главными раввинами? Побойтесь Бога!
Дикой жестикуляцией она пыталась привлечь внимание переводчика, бубнящего за Послом, отчего сдвоенный фон совсем уж непонятного наречия плыл над залом. Там уже кто-то ходил, кто-то громко переговаривался над рядами… Посол, как обычно, не слышал и не видел ничего…
Прошло еще десять минут…
— Все!!! — рявкнула багровая Клара, после очередной безуспешной попытки сигнальными взмахами остановить полнейший обвал вечера.
Она схватила закулисный микрофон, взметнула своим петушиным гребнем и прогремела над муторно гудящим залом, поверх утробно гундящих Посла с переводчиком.
— Слово… пр-р-р-едоставляется…
— Козлоброду!!! — подсказывал Савва со списком в руке…
— Колотушкину!!! — шипел Митя со своей версией списка…
— Козлоброду! Согласно очер-р-редности! Тут написано!
— Пр-р-редоставляется… — Митя стал вырывать у Клары из рук микрофон, та сопротивлялась.
Савва кулаком бил по Митиной руке, чтобы тот выпустил его, приговаривая «уберите… свою… колотушку…»
— Гр-равному!.. Лавину!.. Л-л-асии… манн… залм… грлвн…
Тогда отец Сергей вынырнул на сцену в своей черной рясе с большим серебряным крестом, с распростертыми вширь руками, словно хотел обнять всех — и остолбеневшего Посла, и переводчика, и публику в зале. Это была столь неожиданная, столь яркая картинка, что все ахнули и умолкли, и в наступившей тишине священник произнес:
— Братья и сестры!!! Да, я не оговорился: братья и сестры!!!.. ибо все мы на земле этой родные люди…
Сквозь щелку в занавеси я видела лицо Клавдия и представляла — что он скажет мне потом, но, слава Богу, не завтра — наутро я уезжала в командировку в Самару и Саратов, на целых три дня… а сегодня не собиралась уже возвращаться в зал ни за какие коврижки.
Во втором и третьих рядах сидели наши синдики — их обязали явиться на столь важное для всей делегации мероприятие. Трое из них получали явное удовольствие: Изя, который умел извлекать удовольствие из всех проявлений жизни, доктор Панчер, смакующий сладострастно любой скандал, и баба Нюта, ненавидевшая меня всей душой.
А отец Сергей продолжал говорить горячо и убедительно о жертвах, которые даже не вопиют с земли, потому как, став дымом, улетев в небеса, пребывают в раю, у престола Всевышнего… Он говорил и говорил в застывший зал, простирая руки, борясь с рыданием, не обращая внимания на звуки борьбы за спиной…
Это была страстная и рискованная речь о вине своих и чужих, о вине времени и отцов, об ответе сыновей, о трудном сближении вер, о вечном их противостоянии.
— За все за это… — говорил он, — за то, что пришлось пережить вашему многострадальному народу, — простите, братья и сестры!
И, закончив, низко, размашисто поклонился, так что седые его волосы чуть не коснулись дощатого пола сцены.
Старые евреи в первом ряду ревели белугами…
Я выскользнула в коридор мимо дерущихся, пыхтящих и матерящихся Клары, Саввы и Мити, и наткнулась на Козлова-Рамиреса. Он ходил взад-вперед по коридору и нервно курил…
— Что, коллега… — спросил он сочувственно, и в голосе его не было ни капли насмешки. — Похоже, мы с вами оба влипли сегодня в историю… Черт бы их всех побрал!.. Мой меня прибьет, — добавил он в отчаянии.
— А мой… — гордо сказала я, — мой… — вспомнила лицо Клавдия, круглое, ошарашенное, с ямочкой на подбородке… и упавшим голосом закончила: — Мой меня — тоже…
…Выскользнув через служебный вход, я отыскала где-то на задах концертного зала «жигуль» со спящим Славой и плюхнулась на сиденье, тяжело дыша. Он мгновенно открыл глаз, покосился на меня:
— Ильинишна, да за вами, никак, погоня?
Я молча махнула рукой. Мы поехали…
— Тут, главное, что: — сказал Слава, выбираясь по переулкам Замоскворечья. — Главное, решить — от чего бежишь… И стоит ли… Иногда лучше остановиться и посмотреть опасности в ее бельменные зенки… У меня в молодости был коричневый пояс по карате…
— Это — новая для меня страница вашей незаурядной биографии, Слава, — все еще тяжело дыша, проговорила я, застегивая ремень безопасности.
— Э-э, погодите, моя незаурядная биография куда как увлекательней иных детективов. В ней много страниц… Олимпиаду помните, в тот год, что Высоцкий умер?.. Так вот, наша спортивная школа карате показала блестящие результаты. Ну, мы, молокососы, загордились, заерепенились… Носы-то задрали, загуляли вовсю… Помню, подцепили где-то с приятелем Андрюхой двух тертых девок, закупили четыре бутылки вермута, каких-то шпрот или морской капусты, привели к Андрюхе домой, а те увидели скромный наш харч и распрощались. Ну, мы огорчились, но не показывая друг другу вида, матеря девок на чем свет, выпили весь вермут и заколбасили… Я вспомнил, что дома у меня в морозилке — пачка пельменей, — правда на другом конце Москвы, — но бешеной и пьяной собаке, как известно, километраж — до фиолетовой звезды, и мы отправились на разных перекладных трамваях-троллейбусах, по пути ввязываясь в драки и потихоньку подгребая ближе к дому… В одном, помню, гастрономе расколотили чьи-то бутылки из под кефира и продолжили наш круиз. Короче, тормознул нас милиционер. Что-то такое он сказал Андрюхе, что тому не понравилось. Ну и завязалась драка… Короче, вы представляете, во что вылились двум соплякам легкие телесные повреждения у стража порядка? Два года дали, и то по блату, — Андрюхина мать где-то в центральной коллегии адвокатов знакомства имела…
— А тюрьма?
— А что — тюрьма? Там люди тоже живут… Я, например, продолжал тренироваться и других тренировать…
…Дома я заявила, что трубку буду брать, только если звонит Ревердатто, и весь вечер сидела у компьютера, наковыривая какие-то старые записи, отправляя письма, время от времени нетерпеливо щелкая мышкой на синий конвертик в окошке. Наконец, часу в двенадцатом, в строчку вспрыгнуло его имя жирным курсивом: «azarya». Я защелкала, как безумная, открывая письмо:
«Подобны беременной женщине, что при наступлении родов корчится, вопит от мук своих, были мы пред Тобою, Господи! Мы были беременны, мучились, мы как бы рожали ветер…»
— …ну, ладно, читали все эти библейские выспренние вопли. Это меня уже не колышит, парень. Тут чего покрепче надо…
И он выдал покрепче! Я отшатнулась. Страницы на две шел текст из пивной, причем пивной задымленной и грязной, пропахшей вонью рыгающих алкоголиков… Я, далеко не кисейная барышня в изъявлении своих чувств, не решаюсь здесь приводить его, ни одной фразы. Но помимо непроизносимых ругательств было в этом тексте столько презрения и бессильной ненависти, столько боли и злости на соплеменников, что я, пожалуй, и эти несколько фраз оставлю непредъявленными. И только в конце, когда у него, вроде, иссяк запал и осталась лишь безумная усталость, которую я ощутила чуть ли не физически, он выдохнул из Захарьи: «Но сказал Господь: «Козлов накажу!», и вновь из Исайи: «…Станет вам крепость фараона позором, и убежище в тени Египта — посрамлением»…
…И всю ночь передо мною в страшном сне под тамбурин Моран Коэн танцевали на сцене песни борцов гетто Главный раввин России Манфред Колотушкин, держа за талию Главного раввина России Залмана Козлоброда; следом в затылочек пристраивался Главный раввин России Мотя Гармидер. За ними, крутя задом и поддавая пахом вперед, семенил глава УЕБа Биньямин Оболенски, Клава отчебучивал очень смешные па своими больными ногами… пытался пристроиться в эту шеренгу Посол, но не попадал в общий ритм… затем цепочка терялась в тумане и дыме какого-то очередного пожара в моем беспокойном сне… какой-то занавес опять горел у меня за спиной, и во сне я думала: да это же комикс… настоящий комикс… это просто комикс…
В шесть утра за мной заехал Слава и отвез на вокзал, к самарскому поезду…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение №3.895:
Обстоятельный мужской голос:
— Я вот что хотел сказать… штоб вы все поздыхали, жиды окаянные!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать вторая. По грибы
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
«…Клава оставил мне сообщение на мобильном своим тяжелым хрипатым голосом усталого командира:
— Хорошо… Ты делать вид, что тебя нет на природа… Хорошо… Ты увильнуть хвостом, а из мой задница пусть Иерусалим выдирал все перья. Так я скажу тебе, кто ты: ты труса, вот ты кто!
И он прав…
Хотя вчера, поздно вечером, звонила Маша и рассказывала, что после страстной проповеди отца Сергея вечер постепенно наладился… Выступали узники лагерей со своими воспоминаниями, замечательно пели кадиш «Московские псалмопевцы», и в конце концов, даже Моран Коэн дали выступить по-человечески, и девочка публике очень понравилась: выступала босая, заливисто горланила нечто восточное, почему-то объявив это «Песнями борцов гетто». Не знаю уж, говорит Маша, — что за гетто она имела в виду… На закуску, само собой, — «Скажи мне душевное слово…» Фиры Ватник, хотя в душевных словах недостатка не было. Раввины, правда, ушли сразу же, страшно обидевшись, потому что Колотушкина Клара объявила «нашим дорогим ребэ», а про Козлоброда сказала, что он — по версии, но не уточнила — чьей, таким образом, не назвав Главным России ни одного…
Получается, — и она хихикнула, — что Главный у нас только Мотя Гармидер, но он и не претендовал, а весь вечер зажимал в углу какую-то свою прихожанку… Единственно, что, — у Фиры стряслась небольшая неприятность с ее пенсами: у одной из ее бабок во время плача по жертвам выпала на пол вставная челюсть. А у второй, которая хотела поднять ее палкой, но чересчур наклонилась, тоже выпала челюсть. И весь оставшийся вечер они никак не могли опознать свои челюсти. Им вокруг советовали примерить. Одна говорит: а если это не моя, что — я буду в рот ее брать? Я брезгаю!
Причем все это происходило в VIP-ряду, который с такой щедростью мы им выделили…
Я слушала и верила каждому слову: никакого преувеличения или искажения фактов Маша бы не допустила: у нее нет чувства юмора…
…А сейчас среднерусский рассвет, и — благословение прогрессу! — я сижу за письменным столом в прекрасной гостинице купеческого, особняково-виньеточного Саратова, ссыпаю цепочки букв в свой плоский чемоданчик-накопитель рваных мыслей и чувств, и с удовольствием вспоминаю весь вчерашний день. Самарская община принимала меня торжественно и трогательно. Для того чтобы меня увеселять и занимать, выделили двух славных, каких-то размягчено-добродушных на вид юношей с автомобилем… Юноши оказались весьма жесткими бизнесменами, владельцами черт-те каких угодий на Волге… Вывезли меня на простор речной волны, куда-то на пойму, — если я правильно понимаю это слово, — показали Волгу с высоты гигантского обрыва. Река изгибалась толстой зеленой змеей, в одном месте раздувшись, как удав, проглотивший кролика.
После пейзажных потрясений они повезли меня обедать куда-то в сверхэлитный ресторан «Панама-мама», где последним пунктом изысканного меню значится: «Непроизвольный отказ от пищи — 100 рублей».
Все прекрасно, только из Самары в Саратов они заказали мне билет в простом купейном.
А по строжайшей инструкции департамента Бдительности синдики в поездах обязаны передвигаться в вагонах СВ. Например, такой завзятый, по выражению Гоши Рогова, «мотало-болтало», как Овадья — муж бабы Нюты — передвигается только в СВ. Правда, Яша, например, признался мне однажды, что покупает место в обычном купейном вагоне, еще с тремя пассажирами.
— Зачем? — спросила я, ценящая покой и одиночество превыше всего на свете.
— А интересно! — ухмыляясь, признался, он тоном пятиклассника, выкравшего у отца из письменного стола сигару и выкурившего ее в подъезде с тремя такими же бездельниками.
Кстати, Овадья: мы столкнулись с ним в поезде. Он из своего элитарного СВ проходил моим плебейским купейным в вагон-ресторан. Увидев меня, страшно обрадовался. Мы поболтали минут десять, стоя у окна в коридоре.
— Такая огромная страна… — проговорил он, и в голосе его слышались нотки мечтательного восхищения.
— А я думала, тебе надоело разъезжать… — осторожно заметила я.
— Нет! Нет! — он, казалось, не мог оторвать зачарованного взгляда от унылой равнины за окном, с редкими нищими деревнями и серыми будками дачных участков… — Иногда мне кажется, что я везде уже был… Но наступает день и появляется какой-нибудь новый город, который мне страшно хочется увидеть… Мне жалко не увидеть его, понимаешь?
— Понимаю… — я улыбнулась…
— А вот, если ездить так из края в край без остановки, — спросил он, — как ты думаешь, — за сколько лет я объеду всю Россию?
— Трудно сказать…
Мы попрощались, и он направился в вагон-ресторан…
Я обернулась. В двух шагах от меня стоял мрачный мужчина в ушанке — в вагоне, несмотря на весеннюю пору, было холодно.
— Извините. Можно задать вам вопрос? — спросил он требовательно-вежливым тоном…
— Пожалуйста…
— Скажите, когда будет мир между нашими народами?
Так… подумала я… Какого хрена я согласилась ехать этим чертовым купейным…
— Ну, почему вы такие агрессивные?! — напирая голосом, продолжал он, изо всех сил стараясь тормозить на последней приличной интонации.
— Кто — мы?
— Ну, вы — мусульмане!
Я вздохнула. Выдохнула.
— Мы не мусульмане, — проговорила я мягко.
— А кто? — нахмурился он.
— Мы — евреи.
Он с размаху хлопнул себя пятерней по лбу, так что ушанка съехала на затылок и простонал:
— О, бля-а-а-а!..
…Я вошла в купе, обнаружила, что дверь не запирается, села, завернулась поплотнее в плащ и приготовилась коротать эдак ночку. В соседнем купе гораздо веселее меня коротали ночь четверо пьяных летчиков. Во всяком случае, профессиональный уровень беседы не оставлял сомнений в том, что они именно летчики: «…я ему: у меня шасси неисправно… разрешите зайти на посадку, бля! А он мне — погуляешь, бля! Я ему — у меня 60 пассажиров в салоне, у меня руль сейчас на хер полетит совсем! А он мне — погуляешь, бля…»
Я сидела, завернувшись в плащ, как герои средневековых испанских новелл, и с обреченным ужасом думала, что вот они-то меня завтра и повезут — из Саратова в Москву я летела «Аэрофлотом».
Страх же мой перед отрывом от земли, а Земля по гороскопу — моя стихия, может сравниться только с моим же страхом перед огнем. Однако же мы, синдики, застрахованы все на огромную сумму. Чуть ли не на миллион шекелей. Так что в полетах, на всех этих старых этажерках, на чертовой высоте, оторванная от земли, как Антей, я только вцепляюсь в подлокотники мертвой хваткой и бормочу себе: «большая страховка… большая страховка…»
Перед самым Саратовым долго, с час, стояли в поле… Редкий дождь длинными нитями опутывал в окне какой-то хутор на пригорке, превращая его в кокон.
Я выволокла сумку в тамбур (всегда я тащила в наши филиалы гостинцы-фенечки: книги, брошюры, календари, издаваемые нашим департаментом), там уже стояла и курила проводница, ждала, когда дадут путь. И мы разговорились. Она живет под Саратовом, у нее — дом, хозяйство. Жизнью своей, думаю, довольна, хотя все критикует: российская привычка. Рассказывает, что в селе у них устроили церковь в бывшем Сельсовете. Иконы внесли, освятили, — все, как полагается, а все же дух этот советский въелся в стены, пропитал их… Ни свечи не помогают, ни лампады… «Проходили вчера с матерью мимо, я говорю: „смотри, мам, у нас из одной крайности в другую: то из церкви конюшни устраивают, то из конюшен — церкви…“
…В Саратове, который сразу понравился мне куда больше длинной, вытянутой вдоль реки Самары, я выступала в университете, как оказалось — огромном и замечательном, в зал набилось человек пятьсот, лица все чудные, молодые — услада писательского сердца… А после выступления в одной из аудиторий устроили нечто вроде импровизированного банкета для «своих», которых собралось человек двадцать — говорунов и застольников. Но главным, и самым талантливым говоруном оказался председатель и спонсор местной общины, профессор, доктор наук, искусный матершинник и вообще — веселый пират Володя К. Я всегда радуюсь, когда на подобных, организованных после моих выступлений, застольях оказывается такой вот тамада-сам-себе-затейник, которому охота и меня посмотреть, и себя показать… В таких случаях я просто отдыхаю, улыбаюсь и тяну с тарелки кружки копченого сыра…