А девочка побрела назад, и когда подошла к дому, увидела в окно, что за их столом уже сидит и дружно выпивает соседская большая семья. И эта кроха, эта умница, как-то поняла, что домой заходить не нужно. Она пошла к синагоге, но синагогу сожгли накануне… И тогда она — трехлетний ребенок! — пришла в церковь. И священник спрятал ее в подвале. И четыре года держал ее в подвале, по ночам только выпускал подышать воздухом. У нее отросли такие чудные белокурые волосы, в темноте они были, как ангельское сияние вокруг головы… Ну, и скоро поползли слухи, что по ночам по городку бродит последний еврейский ребенок. И что на самом деле это ангел, который спасает людей… Там, понимаешь, недалеко был лагерь… И тех, кому удавалось бежать, она провожала до старого римского моста, там у священника был тайник… Ну, что ты плачешь? — спросил он, вытирая большим пальцем правый глаз. — Не плачь, она осталась жива. Я эту историю знаю от брата, он там у нас, в Яд-Ва-Шем, принимал эту женщину, и они сажали в честь священника дерево, знаешь, в Аллее Праведников?
— …а что с?..
— …вот именно… Священника немцы прикончили случайно, по ошибке. Приняли его за… собственно, за того, кем он был… Вот так-то… Да… постой, я еще раз прочту эту замбуру… — и он опять забубнил по-русски те несколько фраз, которые я накатала для него за десять минут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Где список выступающих, по которому Клара будет объявлять?! Где список, кто его составлял?! Кто за кем идет?!
По огромному фойе концертного зала «Родина» бегал Митя, мальчик господина Оболенски.
Костян возился с техникой, мы раскладывали повсюду наши газеты «Курьер Синдиката» — непременную нашу кладь. Так у бедуина, главное — его цветастый тканый мешок, что перекидывает он через спину ослика.
Уже металась где-то вокруг Галина Шмак, заставляя встречных наговаривать ей на диктофон впечатиления. Отовсюду — то из-за кулис, то из фойе, то из оркестровой ямы, то с колосников раздавались «Куплеты тореадора», и голос Галины, усиленный замечательной акустикой концертного зала, гремел:
— …а почему финский смеситель когда договаривались на немецкий и в позапрошлый четверг я тоже уже была на Тишинке и искала обои в деликатный цветочек тем более что по пятницам у меня идет такая верстка всех материалов что дым из ушей и Алешка паршивец в самый момент прикинулся с гриппом так я одна на всех и козлы в типографии туда же…
Уже явились рядовые спецроты Фиры Будкиной во главе с командиром. Они чинно разгуливали по фойе, рассматривая нашу выставку и фотографии певцов и актеров на стенах («смотри, тут она просто куколка, а ей ведь хорошо за семьдесят…»), и были абсолютно спокойны: я распорядилась выдать старикам билеты из золотого запаса — в первом ряду, где обычно сидит чиновный цвет еврейских организаций.
— Где последний вариант списка, тут явились от Козлоброда с требованием ликвидировать Колотушкина, а господин Оболенски заявляет, что…
— Митя, — перебила я, — отвалите от меня с этой чушью. Списки у Клары, она утверждает, что у нее последняя версия…
— Что-о?! Где ж эта… эта…
Он ускакал вниз, потом возник на лестнице и взвился на третий этаж. Клары нигде не было…
Появился мой Слава, который за руку вел диковинную птицу — израильскую певицу Моран Коэн, похожую, как и все восточные евреи, — то ли на индианку, то ли на таитянку… Она шла, с заплечным мешком, в каком-то длинном платье, вернее — цветастом оборванном сари, — как ребенок, вцепившись в Славину руку и оглядываясь вокруг с видом Али-Бабы, угодившего в пещеру к разбойникам.
— Очуметь можно, — сказал мне Слава. — Чисто канарейка: пела всю дорогу, и все непонятное, тычет пальцем в окно, ахает, вскрикивает, как блажная, всему удивляется, и все поет, поет… Вы уж с ней поговорите по-вашему, Ильинишна, а то у меня опасение, как с тою птичкой — как бы концы не отдала. Может, корма насыпать, водички дать, погреть ее как-то?
Костян сказал ему:
— Разбежался, — погреть!..
— Хай, Моран, как дела, как доехала, все в порядке?
Услышав родной язык, она вскрикнула, обняла меня и… запела… Господи, вот этого мне еще тут, посреди всей этой замбуры, не хватало: возиться с непосредственностью творческой сабры.
— Мне надо распеться, надо проверить микрофоны, я сегодня в форме, хочу петь часа два!
Я испугалась. Поющей сабре по программе выделили пять минут. Со страшным скрипом.
— Знаешь, к сожалению, сегодня много выступающих, большая торжественная часть.
— Отлично, я буду сопровождать все выступления тамбурином!
Она проворно скинула с плеча мешок, извлекла оттуда тамбурин и стала распеваться прямо в фойе — сначала негромко, потом все более воспламеняясь. Постепенно вокруг певицы стала собираться публика, и она, улыбаясь, подмигивая каждому, замечательно легко и устремленно двигаясь по кругу, гибкими своими руками ритмично выколачивая из тамбурина дробь, запела уже во весь голос. Маша побледнела и схватилась за голову.
— Дина, — заметила Женя, — а у нас намечается довольно веселый Вечер Скорби…
Вокруг собралась уже приличная толпа зрителей, не очень близко знакомых с культурой восточных евреев. Приглашенные на Вечер Памяти и Скорби, они с обалделыми лицами глядели на блиц-представление пестрой раскованной бродяжки.
— Эт что это? Цирк? Шапито? — спросил кто-то рядом со мной.
— Да кто ж ее знает… По-туркменски поет, что ли… Лиза, может, мы не туда пришли?
Наконец мне удалось вклиниться между песнями восточной дивы, утащить ее в гримерку, послать Женю за бутербродами, чтобы покормить прелестную эту, ни в чем не виноватую девочку. Не переставая щебетать, она достала из того же заплечного мешка какие-то свои, совсем воздушные, лоскуты, и сбросила туфли, и без того слишком легкие для этого времени года в Москве.
— Понимаешь, исполнять это надо босиком, а иначе страсть не рвется наружу… Босые ноги — символ обнажения души, искренности чувств, я буду петь сегодня до ночи, нет, до утра!..
В сильной тревоге я вышла из комнаты и, проплутав по темному коридору, неожиданно оказалась за сценой, где в самом разгаре шла дикая свара между Митей и президентом общественного фонда «Узник». В полутьме кулис за ними возвышался бледный Козлов-Рамирес, пытавшийся встрять с какой-то своей заботой, и каждый раз отпихиваемый крепкой рукою Клары.
— Кто вам сказал, что первым выступает Козлоброд?! С чего вы это взяли?! — кричал Митя, потрясая своей версией списка. — Господин Оболенски немедленно покинет зал и вычтет с вашей забегаловки все наши деньги!
— А если Козлоброд не прочтет первым кадиш, то деньги вычтут они! — кричала Клара. — Мы все уже обсудили, вы одобрили, и ваш Оболенски одобрил! Колотушкин должен приветствовать, а Козлоброд читать кадиш.
— Минутку!!! Что тут у вас написано — Главный раввин России?!
— А кто? А что? А кто он, — хрен моржовый?!
— Он — по версии РЕЗа ! Ре-За!!!
— Версия-шмерсия!!! Какая разница, что вам — жалко, назвать его Главным раввином?
— Но по нашей версии, Главный раввин — Манфред Григорьевич, а если вам угодно главного — Козлоброда, то и оставайтесь с ним, но впредь никогда не обращайтесь в УЕБ за финансированием ваших проектов!
— Постойте! Постойте, Митя, мы все сейчас перепишем, как надо, мы все ула-а-а…
Тут опять встрял Козлов-Рамирес со своим списком в руках, тыча его Кларе. Та отпихнула Рамиреса, и, потрясая своим списком, с воем помчалась хватать Митю за пятки…
Я сказала Козлову:
— Там ваша протеже, в 16 комнате, слева по коридору. Пожалуйста, объясните ей, что сегодня не ее сольный концерт. И вообще, займитесь девочкой. Она полна энергии.
— Да-да, — засуетился Рамирес, — сейчас, немедленно… Понимаете, чует мое сердце, что сегодня не обойдется без неприятностей. Ведь если Посол не выступит первым, то…
— Ну да, он в вас швырнет чем-нибудь тяжелым… Вы, кстати, обратили внимание на достойнейшую позицию моего босса? Он единственный не трясется за свое место в списке, и вообще…
…я хотела добавить — и вообще, с большим удовольствием сегодня запек бы мясо по-венгерски… но вовремя остановилась.
— …и вообще, вы, конечно, помните, что Клавдий должен выступить непосредственно после Посла и ПЕРЕД Козлобродом?
— Боюсь… — сказал Рамирес, — боюсь, что… в моей версии списка…
Опять промчались мимо Клара и Митя, на ходу что-то чиркая карандашом в своих бумажках. За ними, пыхтя и приговаривая: — …нет, позвольте, позвольте, согласно договоренности, в нашей версии списка… — поспевал Миша, бухгалтер ОРЕРа, кассир в кошерной их лавочке.
— Каким номером Клавдий? — крикнула я им вслед, но они уже испарились…
До начала вечера оставалось пять минут. Я осторожно выглянула из-за кулис в зал: он был почти уже полон. В первом ряду торжественно восседала Фира Будкина, окруженная своими кавалергардами.
— Каким номером Клавдий? — крикнула я им вслед, но они уже испарились…
До начала вечера оставалось пять минут. Я осторожно выглянула из-за кулис в зал: он был почти уже полон. В первом ряду торжественно восседала Фира Будкина, окруженная своими кавалергардами.
Я пошла встретить отца Сергея из фонда «Мир всем религиям», а заодно и Клаву…
Отец Сергей Коноплянников уже бродил по фойе и — в черной своей рясе, с большим серебряным крестом на груди — совершенно выпадал из толпы зрителей. Был он худ и высок, порывист, с молодыми седыми волосами вдоль щек; славился своим подчеркнутым и всюду декларируемым юдофильством, из-за которого, по слухам, давно пребывал в опале в епархии… В своем фонде он то и дело организовывал какие-то конференции и прочие гуманистические круглые столы, которые часто заканчивались скандалами и потасовками (но он не оставлял стараний). Раза два мы с ним объединяли усилия и проводили межконфессиональные семинары, часто я приглашала его на наши тусовки, особенно музыкальные или литературные: отец Сергей был меломаном и вообще, вполне светским, интеллигентным человеком. Он даже иврит немного знал, что сближало его с израильтянами, участвующими в наших семинарах. Единственно, что всегда смущало в разговоре с ним, — явная нехватка у него зубов. Но и это лишь говорило о его весьма скудном жалованье и бесконечной порядочности…
Я проводила отца Сергея за кулисы, и пока мы шли, он горячо — вообще, на мой вкус, он был слишком горяч и пылок в своих выступлениях — говорил:
— А я, вы знаете, дорогая моя, сегодня намерен покаяться перед еврейским народом. За позицию нашей церкви во время всей этой неслыханной трагедии. Да, покаяться, покаяться!!!
Я хотела осторожно посоветовать ему каяться не перед всеми и осмотрительно… но на нас вылетела Галина Шмак с микрофоном, который немедленно вдвинула чуть ли не в рот отцу Сергею, выкрикивая:
— Несколько слов о ваших впечатлениях от выставки в фойе и вообще если не возражаете я хотела бы с вами интервью в рубрику звезда месяца вы фигура значительная и положительная для нашей организации…
Обычно, взяв интервью у очередной звезды и приготовив материал для нашего «Курьера», Галина затем выгадывала из оставшихся, не вошедших в статью кусочков, обрезков и лоскутов, небольшой текст для «Еврейского слова», несколько абзацев для «В начале сотворил…» и фотофакт для кого-то еще… Так бабушка в детстве учила меня разделывать курицу и готовить из нее несколько блюд. «Смотри, мамэлэ, — говорила она, — первым делом ты снимаешь белое мясо и крутишь из него котлетки на завтра… Из того, что осталось, ты варишь бульон — вот тебе первое, вынимаешь мясо и тушишь его с овощами, — вот тебе второе. Но у курицы есть еще шейка, которую надо фаршировать, и это совсем отдельное блюдо на субботу…» — словом, Галина вознамерилась прямо тут, сейчас, в темноте закулисных коридоров, за три минуты до начала вечера приготовить из отца Сергея и котлетки на завтра, и первое-второе, и особое блюдо на субботу… Но из-за пазухи у нее грянули «Куплеты тореадора», и вопя в мобильник нечто строительное, она завихрилась по коридору прочь… Откуда-то из-за дверей раздавался мелодичный голосок нашей дивы под монотонный гром тамбурина… Она репетировала, моя трудяга…
За сценой уже стоял страшный подготовительный ор. Одновременно орали все организации, каждая со своей версией порядка выступлений. Я оставила отца Сергея и пошла сесть в первый ряд, где приберегла место для Клавы. Он уже сидел, озираясь с мученическим видом.
— Оболенски пришел, — сказал он мне. — И Козлоброд здесь, вон, видишь — отсел подальше от Колотушкина… все делят места в раю, замбура! Они не знают, что в нашем еврейском раю с раввинов запрашивают втрое дороже. — Он искоса взглянул на меня (все-таки злился, что я вытащила его выступать) и добавил: — Я пожал руку и тому, и другому, и третьему.
— Ну и правильно, — отозвалась я.
— Что за монаха ты привела? Нарываешься на неприятности?
— О, это очень милый человек, не волнуйся…
— Они все милые… Я тут недавно в ресторане познакомился с одним грузином. Он сидел за соседним столиком, а по соседству — мы с Петюней выпивали… Знаешь, этот, «В старом фаэтоне» — там неплохо готовят «пистолеты» — на бараньих ребрышках. Но я их делаю, чтоб ты знала, гораздо лучше. Так вот, он вдруг подходит и говорит: — «Простите, уважаемые, на каком языке вы говорите?» Когда услышал, что мы — израильтяне, принес бутылку шампанского, поставил на стол, и говорит, что хочет выпить за нашу страну, что очень любит евреев и уважает их.
— «И знаешь, за что? — говорит, — за то, что в отличие от проклятых абхазов, евреи никогда, — тысячелетиями живя на грузинской земле, — не претендовали на нашу землю».
В этом месте своего рассказа Клава поднял палец и сказал:
— Понятно? Ты будешь жить с ним бок о бок тысячи лет, его земля век за веком будет заглатывать все новых твоих покойников, а он все равно уважать тебя будет за то, что ты не претендуешь стать для него своей.
— Нет, это другой случай, у нас гуманитарные связи…
— То есть, он не станет крестить всех нас без разбору?
— Не думаю, — засмеялась я.
— Смотри, ответишь головой, если в один прекрасный день я проснусь и не обнаружу свой обрезанный…
Тут грохнуло в динамиках (вот Костян! А уверял меня, что все установлено!), зашуршало-заметелило по залу, потом все стихло, публика расселась, занавес раздвинулся, открывая Клару Тихонькую, которая, тряся голубым коком и дико жестикулируя, объясняла что-то бледному Козлову-Рамиресу. Обнаружив себя на миру, она одернула пиджак, чеканным шагом вышла к микрофону и привычно пророкотала:
— Прошу всех встать! Вечер Памяти и Скорби, посвященный жертвам Катастрофы, мы по традиции открываем минутой молчания.
Застучали откидные сиденья, Клава стал высвобождаться из кресла, опираясь на больную ногу, все умолкло на фоне сухого частого покашливания… И в наступившей тишине заливисто вознесся голос Моран Коэн под рокочущий гул тамбурина. Она распевалась, моя птичка, где-то там, в комнате номер 16…
Клара дернулась, махнула кому-то за кулисами, и пение вскоре смолкло. Может быть, Рамирес придушил девочку.
Вообще, за кулисами что-то происходило, как будто огромная кастрюля с таинственным зельем стояла на огне: что-то вскипало, булькало, всплывали какие-то приглушенные голоса, раза два кто-то вскрикивал, будто ошпарившись…
— Кого там убивают? — спросил меня Клава. — Пойди-ка, разберись…
Пригибаясь, я побежала вдоль ряда к боковой двери зала. Клара как раз предоставляла слово Послу. Воображаю волнение Козлова-Рамиреса…
За кулисами царила воодушевленная ненависть. Клара уже не разговаривала с Митей, Миша, бухгалтер ОРЕРа, нагрубил всем, заявив, что если Колотушкин не получит слова немедленно после Посла…
— Да после Посла уже никто ничего не получит! — мрачно заявил Виктор, зам. по финансам Еврейского Совета, и похоже, это было правдой.
Посол государства Израиль не знал языка страны, которую представлял, и не знал языка страны, в которую приехал. Зато по-английски мог говорить часами. Подчиненные боялись его и не решались показать на циферблат часов. Остальные не могли до него достучаться, так как, оказавшись в капсуле родной речи, он закукливался и переставал кого бы то ни было видеть. Как опытный баскетболист, заполучив мяч, долго не отдает его всевозможными увертками и трюками, так и Посол, получив слово, уже не выпускал его из рук…
(Помню, в один из первых дней нашего приезда, на посольском приеме, посвященном Памяти Рабина, некий российский политолог, давний мой знакомец, говорил доверительно:
— Да, ваш Посол, конечно, — фигура из музея мадам Тюссо… С другой стороны, хорошо, что он мужчина. Вот до него был Посол — женщина. Ничего не имею против, — симпатичная женщина, но, — как по команде, — три первых советника — тоже девки. Да не, вполне нормальные они были девки, но здесь многие вопросы решаются в сауне. Что мне — сиськи себе отрастить?!)
В первом ряду длинной цепочкой восседали подопечные Фиры Будкиной. У них был донельзя довольный вид: они видели все, хотя и были лишены возможности шипеть впереди сидящим: «Прекратите вертеться! Ничего не видно! Снимите шляпу или пригните свою голову!»
Вся сцена была перед ними, как на ладони и… на этой сцене ровным счетом ничего не происходило! Какой-то пенсионер в солидном, хорошо сшитом костюме, все говорил и говорил не по-русски, все стоял и говорил, покачиваясь, иногда сморкаясь в хорошо выстиранный и отглаженный платок, возобновляя монотонную речь… Над залом, как дымок ухи, уже потянулась скука… Особенно скучал Самуил-рифмач. Он вообще начинал скучать, когда на него слишком долго не обращали внимания.
Но для начала ему нужно было услышать хоть одно понятное слово, а там уже все могли не волноваться: Самуил-рифмач мог подобрать рифму мгновенно, к любому, самому трудному слову.