…Как обычно, пригоршни огненного бисера внизу возникли в иллюминаторе неожиданно. Я всегда стараюсь уловить приближение этого праздника огней, но каждый раз гигантская наклонная равнина бисерных россыпей электричества с черной пропастью Средиземного моря распахивается внизу сразу и вся… Дочь, еще не налетавшая столько взлетов и посадок, как я, вскрикивает от счастья и обморочно затихает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Представляешь, — сказал Борис. — Нинка Кугель не успевает расписать своего льва, у нее в апреле выставка в Сиене, — и готова отдать его мне. Болванка сидящего льва… Можно было бы сочинить что-то… эдакое… Жаль, пришлось отказаться…
— Почему? — Я стояла перед окном, глядя на улицу и грызя яблоко «золотой налив».
— Все равно за неделю не успею…
— …Был бы у нас в Иерусалиме свой лев…
— Пап, а если б ты его расписывал, — подала голос дочь из соседней комнаты, — каким бы ты его сделал?
— Не знаю… О чем говорить, когда все равно не…
— Давай, пусть бы он был золотым, как утро…
— Ну, хорошо… оставь меня…
— …и пусть бы сидел и улыбался… На пьедестале… Гордо и царственно, ведь он — Иерусалимский лев!
— Ладно, ладно… Займись чем-нибудь…
— А где бы его поставили?
— Не знаю, это решает кто-то в муниципалитете…
— А я знаю: — сказала она задумчиво… — Мы поставим его на Маханэ-Иегуда, пусть сторожит рынок… Рынок — самое лучшее место… Самое веселое, богатое, оручее, пестрячее…
Я стояла у окна, грызла яблоко «золотой налив», слушала их голоса у себя за спиною и представляла этого нашего несбыточного Золотого льва где-нибудь на стыке центрального рыночного ряда и улицы Агриппас — крикливой, старой, тесной, пропахшей специями улицы, названной в честь последнего иудейского царя…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…На этот раз чуть не полдня потратила я в Долине Призраков на поиски этого парня. Прочесывала кабинеты на всех этажах, один за другим. Просто заглядывала и спрашивала:
— Азария не тут сидит?
В одном из последних кабинетов мне посоветовали искать его в новом здании в Гиват-Шауле. А я, как Эльза Трофимовна, не знала даже, что у них есть какое-то новое здание. Словно недостаточно армии чиновников тут, на этих пяти этажах.
— Ну что ты! — закатила глаза знакомая из департамента Кадровой политики, — здесь-то у нас — так, сторожка в лесу. Вот там офис помощнее будет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выйдя из здания, я вспомнила, что оставила в кабинете у Иммануэля свою шляпу. Возвращаться не хотелось, я и так потратила много сил на поддержание в нужном тонусе и эмоциональном градусе мышц своего лица. Будучи и сам взрывным устройством, Иммануэль не терпел, когда кто-то рядом с ним пребывал в мало-мальски спокойном состоянии. Беседуя с ним, надо было энергично жестикулировать, громко хохотать, подмигивать, нетерпеливо постукивать кулаками по столу, высоко задирать ногу на ногу и проделывать еще множество подобных штук… Немного быть Кларой Тихонькой. Тогда он верил, что ты отлично понимаешь ситуацию с Восхождением и прилагаешь все силы, чтобы увеличить темпы работы с восходящими…
Ради шляпы я не в состоянии была проделывать вторично все эти спортивные упражнения.
Ну и отлично, подумала я, вот и куплю, наконец, знаменитую черную шляпу у старого барыги…
Он сидел все там же, на своем высоком табурете, как петух на насесте, читая газету поверх очков и не обращая внимания на прохожих…
— Что пишут? — спросила я, подойдя. Он поднял голову, внимательно посмотрел на меня.
— Слушай, — проговорил он, — ты куда-то пропадаешь так надолго! Я уже думал, с тобой что случилось.
— Я пропадаю в России… — сказала я, кивнув подбородком в сторону серого здания Синдиката через дорогу…
Он понимающе вытянул трубочкой жирные губы, присвистнул…
— Вот оно что… Я как-то не подумал… Ты такая заковыристая дамочка… А мне всегда казалось — во всяком случае, все их ребята так выставляются, — что это дело опасное, нет?
— Ну, что там опасного…
— Что ж ты там делаешь?
— Да так, по мелочи, что придется: бывает, с парашютом прыгнешь, или, вот, погоня за тобой, и ты по крышам вагонов пробежишься… А иногда кого-нибудь замочить требуется… и ты поджидаешь его в подъезде, в гриме, потом месяц бороду отцепить не в состоянии…
У него на секунду вытянулось лицо… Потом он понял, расхохотался:
— Да-да, понимаю… Ты не можешь говорить… Но скажи, все-таки, Россия — она большая? Как, по размеру?
— Приличная по размеру…
— На сколько больше нас?
— Не морочь мне голову, — сказала я. — Лучше слезь со своей табуретки и поезжай куда-нибудь в отпуск…
— Не могу, — сказал он. — Кто торговать будет? Жена такая больная, ты не поверишь — все у нее болит…
И тут глухо и страшно сотрясло весь город, долбануло в затылок звуковой волной, и разом взвыли в конце улицы несколько машин «амбуланса», пронесшись мимо нас в сторону Яффо.
— Опять!!! — вскрикнул он. — Сегодня это второй! Утром они взорвали автобусную станцию в Хадере, ты слышала?!
Зазвонил мой мобильный, я выхватила его из сумки, и голос дочери прокричал в ухо:
— Мама!!! Где ты, где ты?!
— Я тут, я целая, не волнуйтесь…
— Где ты?! — это уже Борис выхватил у нее трубку… Я помахала моему шляпнику и, набирая телефон родителей, быстро пошла вниз по улице…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— У Фани такой ужас, — сказала мама. — Они уже несколько тысяч выкинули на психолога для девочки…
— …психолога? — рассеянно переспросила я, зная по опыту, что маму нужно переспрашивать, спорить, уточнять, но не молчать ни в коем случае.
— Ну да, разве я не рассказывала тебе этот страшный случай? Они попали в теракт. Фаня с внучкой. Не пострадали. Просто ехали в своей машине за тем автобусом, который взорвался в центре. Фаня водит машину на старости лет, ты знаешь? Я преклоняюсь перед ней. Правда, знает только два маршрута — к детям, через Гиват-Зеэв, и на рынок… Эта безголовая местная полиция, чтоб они были здоровы, дает права любому слепо-глухо-парализованному… И хорошо, что прокладывают трамвай в Иерусалиме, может быть, многие сумасшедшие перестанут разъезжать на машинах. Если, конечно, этот трамвай когда-нибудь пустят…
— Так что — Фаня?
— Они не пострадали, но в выбитое взрывом лобовое стекло их машины влетела рука и упала девочке на колени.
— Рука?!
— Ну, да. Чья-то рука, из автобуса. А так — не пострадали. Но девочку уже пять месяцев водят по психологам. И эти психологи, я тебе скажу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл israel
«…вчера утром навещали в „Адассе“ Кирочку. Она попала в этот последний теракт, в пиццерии „Сбарро“. Но удачно: уже выходила из дверей, когда внутри рвануло. Пострадала рука, правая, в основном средний палец, он останется недвижен, и — ожоги на лице. Но это пройдет. Она вся забинтована, постанывает, но главное не в этом, а в том, что всегда лучезарная, — просто на удивление! — светлая девушка, совершенно погасла. Боюсь, долго она будет выкарабкиваться из этого ужаса… В ее палате только легкие, зато в соседней — очень тяжелые. Когда уже попрощались с Кирочкой и вышли, мы столкнулись с Марой, она как раз выходила из „тяжелой“ палаты. Мы спустились в буфет и минут пятнадцать (она мчалась куда-то еще по муниципальным делам) говорили. Мара по-прежнему член комиссии муниципалитета по безопасности. В ее же обязанности входит посещение в больницах пострадавших и семей погибших в терактах. Она очень мрачна, говорит, — самое страшное, что нет воли к сопротивлению. Боимся слова „возмездие“. Почему-то прежде маленький Израиль всегда вдвойне отвечал на любое посягательство… Я очень поздно возвращаюсь, говорит она, дорога пустынна, я смотрю и думаю — Боже, сколько понастроили! Какая, в сущности, веселая, безалаберная страна была, как в ней хотелось жить, сколько очарования!..
Одновременно с этим, — говорит, — постоянные банкеты. Чуть ли не каждый месяц торжественно провозглашают какие-то очередные евро-азиатские и афро-европейские еврейские конгрессы. Причем зачинают их где-то «там, у вас» — говорит она. Ловкие люди, вроде этого российского Гройса, раскручивают какой-нибудь тугой кошель, — хоп! — и очередной бурято-монгольский еврейский конгресс осчастливливает Израиль. Почему-то свои центральные пленумы они предпочитают проводить здесь, в отелях на Мертвом море, или в Кейсарии, или в Герцлии, — какие не снились, друг Горацио, всем вашим мудрецам… Заседают, провозглашают, пишут куда-то воззвания и петиции… Пир во время чумы…
Впервые в Иерусалиме состоялся так называемый Парад гордости, — говорит Мара, — человек 60-70 пидеров и лесбиянок маршем прошли по истерзанным террором улицам. Иерусалим, как одряхлевший лев, лишь отмахивался от этого шествия.
Мара торопилась: в двенадцать на горе Герцля, на военном кладбище хоронили двух солдат, погибших вчера на Севере. «Я исхоронилась своих соотечественников, — говорит она, — у меня в сумочке всегда лежит черная косынка — для кладбища».
…За эти несколько дней как-то решительно и сразу повзрослела дочь. Вчера, рассматривая разворот газеты с фотографиями жертв — и все, как на подбор, белозубые, бровастые, кадыкастые ребята, — проговорила сухо, почти бесстрастно: «Погибают мои женихи…».
Сильно вытянулась за последнее время. Похудела.
И больше не плачет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По летному полю аэропорта Бен-Гурион, так же, как и по всей стране, свободно разгуливали кошки. Мы стояли в буфете на втором этаже, в зале ожидания вылета, и через огромные окна смотрели вниз, на самолеты. Вдоль летного поля наперегонки мчались две повозки со сложенными трапами. Они были похожи на колесницы, двое молодых людей в ядовито-желтых жилетах авиационных служащих сидели на них, откинувшись, в позах возниц, вот только лошадей прогресс выпряг из упряжки и пустил на колбасу.
…В самолете за нами сидела молодая женщина с годовалой дочкой, все время плачущей, — очевидно, у нее резались зубки. Сосед по креслу, пожилой господин строгого вида, забрал у женщины ребенка и весь полет ходил с младенцем на руках взад-вперед по самолету. Когда мать пыталась забрать ее, девочка поднимала оглушительный рев. Господин говорил без улыбки: — вот это комплимент! — и продолжал ходить по проходу до самого конца полета, пока не объявили снижение.
Борис сложил вчетверо газетный лист, откинул голову и закрыл глаза… Я заглянула в лист и прочитала абзац из статьи Саши Чернавского, нашего соседа, политолога: «…надеяться на какие-то моральные ценности, когда юный террорист перед терактом звонит по мобильному матери — „мама, что мне делать?“ — в надежде, что она уговорит его бежать… И что отвечает мать, которая выносила этого ребенка под сердцем и вырастила его? Мать отвечает:
— «Да укрепит Аллах твое сердце, сынок!»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать четвертая. Операция «Горячее слово»
Поскольку темпы Восхождения с началом войны в Израиле снижались все больше и больше и, наконец, опустились до нижней критической отметки, зашевелились и зарычали американские спонсоры. Они изрыгнули пламя, которое припекло аллигаторов в Центре. Аллигаторы разинули пасти и клацнули зубами, у Клавы затлела толстая задница.
В Центре придумали и утвердили несколько новых ставок. Пригласили несколько умных университетских голов — очередных идиотов, которые ни черта не смыслили ни в России, ни в деле вдохновления на подъем.
(На языке Синдиката это, правда, называлось другим словом — «призыв». Наши кормчие до сих пор мыслили военными категориями. И это понятно — более полувека, со дня основания, Страна находилась на осадном положении. Поэтому у многих местных, которые в этом родились, сдавали нервы.
Понятно, что Страна постоянно нуждалась в новых «призывниках» — те, как правило, если не уезжали, принимали положение таким, каким получали в пользование, и жили той жизнью, какую Страна на них наваливала. Тем более что было в этой жизни, помимо тягот, еще и странное, трудно объяснимое посторонним, родственное очарование…)
Словом, приглашенные советники изобрели очередной блицкриг, операцию «Горячее слово», сроком на четыре месяца. Вызванный в Иерусалим и там, как обычно, наполучавший от начальства пенделей, Клава по приезде собрал всех синдиков на перекличку.
Идти в народ — вот был основной мотив его ора.
— Идите, убеждайте, говорите! — кричал он. — Что вы сидите в своих кабинетах?! Евреи не восходят сами собой, их надо убедить!
Посреди переклички вбежала Рутка с Клавиным мобильником, — вытаращив глаза, молча исступленно жестикулируя. — Из Аргентины!!! — шипела она. — Из Аргентины!!! Таким обычно было у нее лицо, когда Клаве звонил сам Верховный. По-видимому, он и звонил. Из Аргентины. В связи с их экономическим кризисом, несколько семей тамошних богатых евреев ринулись в Израиль. Так что в Синдикате воспряли, расправили плечи и уже намечтали себе новое направление деятельности. Но разве под силу было танго-гитарной Аргентине перешибить могучую, топкую, сивушную Россию по части поставки восходящих!
Клава вскочил и, прижимая мобильник к щеке, засеменил в свой кабинет. Вышел оттуда минут через пять с потрясенной растерянной улыбкой. Разговор, по его пересказу, состоялся приблизительно следующий:
— Клавдий, — сказал Верховный Синдик, — вот я стою на трапе самолета и смотрю вдаль, на Буэнос-Айрес. И у меня хорошо на сердце… А в сторону России я не хочу смотреть, и на сердце у меня печаль… Ты понимаешь меня?
— Нет, — сказал ошалевший Клава.
— Я скажу тебе — что делать, Клавдий: надо работать. Надо сделать сначала одно, потом другое, потом — третье. Сначала сделать одно, и только потом другое, а уж потом и третье… А теперь я улетаю, прощай.
Все это Клавдий пересказал нам, по-прежнему пытаясь осознать, — уж не напился ли часом, по-человечески, наш Верховный.
— В подробности не вдавался? — спросил доктор Панчер.
— Нет, — ответил Клавдий…
Он сказал задумчиво:
— Чует мое сердце, они пришлют нам еще какого-нибудь… надзирателя… И ведь его тоже надо будет куда-нибудь законопатить… Мы лезем из садика, как тесто из кастрюли, замбура! Не убить ли мне кого-нибудь из вас, а, ребята? Например, тебя, Анат Крачковски…
— Это я, — перебила его баба Нюта задорно. — Это я буду по всем по вам сидеть шиву…
— Я знаю! — вдруг проговорил Петюня. — Знаю, что делать! Предоставьте мне решение этой проблемы.
На моей памяти это был единственный случай, когда Петюня не только не отбрыкивался от порученного ему дела, но сам вызывался работать. Наверное, сильно выпил, подумалось тогда многим.
Но никто не предполагал — насколько в тот раз он сильно выпил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Минут через тридцать после переклички Клавдий вызвал меня и велел написать сценарий беседы с потенциальным восходящим.
— Нет, — сказала я, — это не входит в обязанности моего департамента.
— Ну, прошу тебя, как человека! — взмолился Клава. — Ты же писатель, черт там тебя знает, — что ты пишешь… Чего тебе стоит!
— Я оговаривала этот пункт при подписании договора, — упрямо возразила я. — Никаких воззваний, никакой пропаганды, никаких уговоров… Мой департамент — Фенечек-Тусовок. Мы вегетарианцы… Мы пляшем и поем. И в бубен бьем.
— Тогда вот что: — сказал Клава. — У тебя газета. Там есть вроде рубрика — «Каждомесячная звезда». Я хочу интервью с Норувимом.
И поскольку я вытаращила глаза, он твердо повторил:
— Интервью с Клещатиком. Это рекламная акция… Мы собираем людей на корабль. Отбирать будем… ммм… особенных… И когда наберем, корабль поплывет…
— Куда? — спросила я.
— А вот тебе все скажи сразу. Это будет такой Большой пикник. Сначала турне по Волге… Потом гораздо дальше и гораздо веселее… Вообще, будет весело…
— Клавдий, — спросила я, — что задумал Клещатик, а?
Клава выпустил колечко дыма, глянул сквозь него на меня слезящимися своими глазками…
— А вот в самое ближайшее время я приглашу его на генеральную перекличку. Хватит вилять и скрывать свои планы. Хватит прятаться! Пусть представит синдикам свой проект. И это, — скажу тебе, — революция! Такого не было еще в Синдикате никогда! Эта идея, знаешь… такая глобальная, такая историческая и патриотичная… просто дух захватывает, замбура!.. Мы им вставим…
— Кому? — перебила я.
— Этим, иерусалимским бездельникам, которые только и знают, что учить меня работать… Мы им вставим такую замбуру… — он взглянул на меня, увидел выражение моего лица и осекся…
— Не беспокойся, — проговорил он. — Ты насчет Норувима… Я все знаю. Я контролирую ситуацию. Ему не удастся околпачить меня, боевого командира!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
«…меня не оставляет в покое мысль о грядущем плавании: что это? Что за странная идея, с какой целью? Между тем слухи уже ползут, и слухи весьма аппетитные: кому не охота отдохнуть и расслабиться на водных просторах за счет идиотов-израильтян. Даже бессребреник Абраша Ланской позвонил вчера мне и, помявшись, спросил: