Меня привозят на Ланжероновскую к какой-то роскошной, только что отделанной гостинице «Моцарт», рядом с Оперным театром, светящимся в темноте огнями… Я выхожу из машины и, раскинув руки, восклицаю:
— Боже, это же знаменитое место!
— Шоб оно не стало еще более знаменитым, — говорит Жора, доставая из багажника мою дорожную сумку, — сойдите с проезжей части…
Маша поднимается со мною в номер, показать — как встречают гостей настоящие одесситы. Номер действительно превосходный, гостиница дорогая, уютно-домашняя… Я ежеминутно помню, что там, внизу, Машу дожидаются Жора и Сеня. Но ее этим не прошибешь. Маша, в отличие от меня, рождена быть начальством…
Она повествует, как Шая наш, приехав с очередной инспекцией «за бдительность в Одессе» душевно проговорил с ней до рассвета, после чего накатал на нее телегу в Иерусалим.
— Он у меня теперь будет гулять по Одессе один, биться лысиной о фонтаны! — обещает Маша.
Когда через час я осторожно напоминаю, что там, внизу, дожидается Жора… Маша говорит:
— …Смотри, этот жлоб получает триста долларов только за то, чтобы провезти меня в офис через Дерибасовскую, а потом в пять отвезти обратно. Я спрашиваю недавно — «Почему Миша ходит с постной рожей?» (это другой наш жлоб-водила), — «У него плохо с финансами». Я говорю: «Смотри, сейчас я сяду, и стану плакать над Мишиными финансами сидя, стоя у меня не выйдет». А он мне: — «Если уж вы ищете поплакать над финансами, поплачьте над моими». Я ему: — «Жорик, Незнанский не имеет столько времени писать свои детективы, сколько ты имеешь времени их читать… А если тебе не нравится твое материальное положение, я могу сейчас рассказать сценарий твоего увольнения: сейчас ты поднимешь мои сумки до квартиры, и, перед тем, как закроешь дверь, я скажу тебе, что завтра ты можешь не выходить на работу».
— «А сколько, вы думаете, мы, шофера, должны получать?!»
— «Ты? Нисколько! Ты уже заработал геморрой на Незнанском»…
И так далее… Ее голос перекатывается, как ручей, одна тема сменяет другую, и все — в точку, все смешно, так что я хохочу, не останавливаясь.
Наконец остаюсь одна… Время — первый час ночи… Я медленно стелю, долго, растягивая удовольствие, стою под горячим душем…
Мысль, что я — в Одессе, в легендарной Одессе, не дает мне покоя… Наконец ложусь, включаю телевизор и попадаю на одну из тех передач, которые, собственно, являются современной заменой Колизея. Они предназначены раззадорить зрителя, ублажить его какой-нибудь дракой между оппонентами, расковырять немного внутренности каждого из участников и продемонстрировать их публике… Словом, включаю, и вдруг вижу Мишу Каценельсона. Он сидит по одну сторону стола — жизнерадостный и боевитый, закидывая пряди волос со лба и заводя их за уши, — а по другую, рядом с ведущим, сидят трое характерных лиц: бородатых, угрюмых и как-то безадресно раздраженных… и минуты через полторы я догадываюсь об источнике этого раздражения. Главный их, косноязыкий, с тяжелым лицом, что-то говорит, но не владеет ни собственным языком, ни темой… Миша улыбается, перебивает, восклицает, речь его, как обычно, закручивается в такие брюссельские кружева, что, не вслушиваясь в текст, я вижу, что Миша делает их, как хочет, одним мизинцем — а заодно с ними и ведущего, просто потому, что никто из оппонентов, а также редакторов передачи, а также зрителей, не понимает его слов, и, следовательно, не может возразить…
Я зеваю, тянусь по одеялу к пульту — выключить этот аттракцион, но вдруг замираю, уловив несколько понятных мне слов. И если вычленить смысл, если обнажить средь Мишиных кружев простую вязку смысла, то сказанное им может звучать примерно следующим образом:
— …к этой теме, теме потерянных израилевых колен, надо подходить с осторожностью, на ней кто только не катался и чего только ни настрочил в самозабвенном упоеньи… По мнению Талмуда, 10 колен утеряны навсегда, и никогда не вернутся, все поиски и розыски, предпринимаемые сегодня, есть не более чем погоня за сенсациями отдельных авантюристов.
Но эта легенда глубоко пустила корни во всемирный фольклор и часто используется во всяких «эзотерических» книженциях. Например, в «Баудолино» Экко тоже не преминул в группу, разыскивающую таинственную страну пресвитера Иоанна, включить еврея, естественно, раввина и, конечно же, Соломона — других ведь имен и занятий у евреев нет и быть не может! Этот раввин вместе со своими христианскими собутыльниками разыскивает пропавшие десять колен и мифическую реку Самбатион. Экко играючи соединил вместе два предания, и получается, будто десять колен живут в стране пресвитера Иоанна и, наверное, как же иначе, исповедуют там истинную христианскую веру, — то есть, по сути, уже не представляют для своего народа никакого интереса…
И далее Миша с удовольствием говорил уже вовсе непонятное о потерянных коленах с точки зрения Кабалы: мол Творец, дабы проявиться в своих созданиях, распространился в десяти свойствах, создав лестницу Его постижения…
Я зевнула и выключила телевизор.
…На другой день, перед выступлением, — а Маша сняла зал на пятьсот мест, и он — как обещает она — будет полным, — меня везут в резиденцию — местное отделение Синдиката. Это непременная часть визита. Каждый синдик считает своим долгом похвастаться перед москвичами своим хозяйством. Как правило, у всех действительно прекрасные офисы. И только мы в Москве продолжаем сидеть в своем оборонном детском садике.
Мы проходим анфиладой каких-то просторных помещений, все встают, вытягиваются, и — не скажу, что падают ниц, но впечатление такое, что весьма к этому близки. Пройдя мимо подчиненного, Маша вполголоса комментирует, представляет, рекомендует:
— Рая Фирман, весит 20 кеге в тапочках, но баба хорошая.
— Фима Крутик, хороший парень, еврейская душа, жлоб, работал вышибалой в пабе в Израиле…
И на ходу, чуть притормозив:
— Рая, как папа?
Рая, одесским зачином:
— Ой, он опять хочет кого-то в дом… Я говорю, — папа, ты приведешь шиксу, она отсудит квартиру, ты кончишь на скамейке… Вчера соседка завела к нему свою сестру, Клаву, хорошую женщину… Так он поставил пластинку, «Аидише мамэ», сидит, плачет… Говорит — Клава, а почему вы не плачете? — А почему я должна плакать? — Если вы не плачете как я, вы — антисемитка, Клава… Она обиделась и ушла. Так шо он уже обратно свободный мужчина…
…Разумеется, мне «показывают Одессу» по полной программе: Дюк… лестница… Приморский бульвар… Какой-то пожилой господин, приветственно машущий из окна угловой гостиницы.
— Сеня Бужерович… — говорит Маша, посылая тому воздушный поцелуй… — Приехал в Израиль лет тридцать назад, валялся на скамейках в парке — ночевал там, больше негде было. Потом — без паузы — стал адвокатом, не зная иврита, и не узнав его никогда. Он нашел нишу: права инвалидов войны. Посадил писать прошения старого еврея из Польши, и дело пошло… Довольно быстро на моих глазах разбогател. Когда встречал меня на улице, кричал: — «Люба моя! Зайди в контору!» Он был писаный красавец. Сейчас ему 75, он и сейчас интересный мужчина со слуховым аппаратом. Регулярно приезжает в Одессу, — ты видела эту гостиницу? Одна из самых дорогих… — много жертвует, ставит памятники. Привозит старых евреев-одесситов с Брайтона, из Филадельфии, из Балтимора…
…На Дерибасовской мальчик лет 17-ти, с фотоаппаратом и каким-то зверьком в руках, кричит нам:
— Молодые люди, обратите внимание! Секунда времени и память на всю жизнь!
Мы подходим. Это шиншилка, юркая, пепельно-серая, теплая…
Он мне:
— Вы знаете, сколько таких вам нужно на шубку?
И мы торжественно снимаемся с шиншилкой на фоне памятника Утесову.
Наутро водитель Жора, бывший судовой механик, заезжает за мною и — так Маша велела! — на прощание делает мне круг по Одессе. Со мной он говорит много, охотно и откровенно, — вероятно, чувствует во мне это нежелание начальствовать. Очень самостоятельные суждения. Своеобразная лексика. Говорит не «развалили Союз», а «разваляли». Мы совершаем круг по центру Одессы, по Молдаванке — темной и облезлой, мимо синагоги Бродского, некогда великолепной, а ныне тусклой и серой, — сейчас там городской архив… Наконец Жора привозит меня к какому-то скверу. Сюда, говорит торжественно, с соответствующим накатанным выражением лица, — в войну евреев сгоняли и отсюда увозили в разные гетто…
Интересно: когда подобные места мне показывают чужие и рассказывают о происходившем здесь, — возможно, действительно, сочувствуя, — я не ощущаю ничего, я — камень, скорлупа моллюска, скрывающая свое пульсирующее нутро.
(Так было в Лейпциге, где милая женщина, редактор моей книги на немецком, показывала мне памятник на месте сожженной синагоги: высокий подиум, на котором рядами стояли привинченные к бетону стулья, просто — пустые металлические стулья.
Я вежливо слушала, спокойно смотрела.
Вечером, оставшись одна в номере гостиницы, вспомнила ряды этих пустых стульев и вдруг расплакалась, — жалея, что не позволила себе сесть и посидеть на одном из них).
…Напоследок — ожидание вылета в VIP-зале, в котором сидим только я и еще одна пара: молодой человек, тот самый, что летел сюда со мною, так желал припасть к родной земле и так скоро, как выяснилось, вновь ее покидал, и юная с ним, длинноногая спутница.
Он кричал кому-то в мобильник: — ну, короче, нас тут обыскивают, и типа допрос снимают… Сейчас заломят-поведут… Все, короче, — целую в десны!!!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать шестая. «…и колеблются основы земли»
На элитарную телепередачу «Ультра-литература» Марина явилась веселая, раскованная, — как всегда. После долгой прогулки по летней зеленой Москве. Конечно же, опоздала, поэтому сразу ее усадили гримироваться. Зашел ведущий, Кирильцев, предупредил:
— Мы с тобой поговорим о Войновиче.
Не отрывая взгляда от зеркала, Марина сказала легко, через плечо:
— А я его не читала.
Повисла пауза, как пишут в подобных случаях. Все окоченели — редактора, гример, операторы и осветители…
— Как?! Вы не читали Войновича?
— А что там? — доброжелательно спросила Марина, — ну-ка, расскажите мне быстренько, — о чем там, кто там герой? Сделайте мне ресницы подлиннее…
— Ну… как же… Ты что, не читала «Чонкина»? — спросил великолепный Кирильцев.
— Нет, а что? Ну, давайте, расскажите мне по-быстрому, а я всегда готова поддержать разговор… Мы что, передачу о Войновиче делаем? Я могу. Там — когда происходит? Война? Какая? Про что? Да вы, друзья мои, сами ничего не знаете… Забыли уже… Сделайте мне тогда румянец во всю щеку!
— Ну, там он хохмит… — наконец выдавила помощник режиссера Ира.
— Ага, это что, — нечто среднее между «Василием Теркиным» и «Приключениями Швейка»?
— Да нет… — с досадой проговорил Кирильцев. — Девочки, принесите энциклопедию…
Пока Марине делали начес и пудрили нос, кто-то приволок энциклопедию, нервно, всей группой, искали нужную страницу, наконец открыли ее и прочли, что знаменитый роман Владимира Войновича «Чонкин» по литературному своему исполнению представляет нечто среднее между «Теркиным» и «Приключениями Швейка»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я в это время сидела на террасе кафе, в скверике перед консерваторией, где мы договорились встретиться. Большая Никитская улица — плотная, неширокая, очень по-столичному насыщенная, кипела пешеходами, машинами, велосипедистами.
Я пила чай без сахара и разглядывала купол церкви наискосок напротив — звездчатый, как елочная игрушка… И думала о том, что торцы старых домов — желтые, осыпающиеся известкой и осколками красных кирпичей, — на всех этих Масловках, Мясницких, Пятницких, Ордынках, — разоблачают тайны квартир. Словно разрезали дом гигантским ножом, а на срезе — окна не вровень, а вразнобой, одно выше, другое ниже… как разбросанные по столу карты…
За соседним столиком сидела целая компания.
Женщина, по виду японка, обернулась и спросила у приблизившейся к ним девушки в длинном черном, явно концертном платье… — …Отыграла?!
Мне одного взгляда на нее, на этот багровый желвак слева на шее достаточно было, чтобы определить — на каком инструменте она «отыграла». Родимый знак скрипачей, родимое уродство цеха… Девушка была хрупкой, черноволосой, очень красивой, несколько сутулой. Облокотившись на перила террасы, она тихо и освобожденно улыбалась, положив щеку на сгиб локтя. Несколько минут что-то неразборчиво для меня они обсуждали, я не прислушивалась…
Странно, что и спустя двадцать пять лет после расставания с моим ремеслом, все это — всех этих людей, бурлящую и бубнящую музыку из окон, я до сих пор воспринимала как свою братву, своих людей, мой цех…
Наконец явилась Марина, и мир вокруг, — как обычно, — сразу удвоился, расцветился, раздался и одновременно — как под линзой — выпер, — мы стали спускаться вниз по улице, и сразу перед нами, за нами и вокруг нас закружились сумасшедшие старухи и бомжи, замелькали по правому и левому борту «кислотные», как говорят теперь, юнцы и юницы с оголтелыми физиономиями.
Первой — набежала, как волна, растрепанная баба в шароварах из материи в турецкий огурец.
— Вы не знаете где акции? — тревожно-умоляюще воскликнула она. — Где здесь продажа акций?
И не дожидаясь растерянного нашего ответа, устремилась дальше. На углу висела реклама «Продажа…» — но не акций, а авиабилетов. Кстати, за углом, на Большой Никитской, к дверям одной забегаловки вынесли треногу, на которой было-таки вывешено: «Акция — Японский ланч». Но и это была, скорее всего, не та акция. Улица кренилась, растягивалась и строила рожи, как в кривых зеркалах.
Это проверенный эффект: просто мы с Мариной вышли на охоту. И весь мир подготовился, выстроился, расселся на лучших, передних местах — поглазеть на нас вволю, — мир безошибочно чувствует клоунов.
Словом, мы шли, а они так и сигали мимо — по одиночке, парами и стайками, словно просились на страницы ненаписанных еще книг. Мелькнула старуха в каракулевой шубе — это в сентябре-то! Потом сзади, с громкими криками: — Скотина, скотина еврей Кац, — ты такой же мэр, как я пьяная! — с нами поравнялась и обогнала нас совершенно пьяная, на опухших старых ногах, с седой стрижкой учительницы младших классов на пенсии (а может быть, она и была учительницей младших классов на пенсии?) фурия. Затем проскакала девица в колготках, алых, как вечерняя заря перед дождем…
Неожиданно по правому борту возникла ослепительная витрина очень дорогого магазина ковров; Марина толкнула дверь и затянула меня внутрь.
На полу и на стенах красовались персидские ковры авторской работы — ни одного повторения, каждый тысяч по пять, по семь «зеленых». И как бывает в таких никчемно-роскошных бутиках, — к нам сразу устремились трое предупредительных молодых людей, до той поры в полной нирване блуждающих средь ковров, как юные восточные принцы по дворцу падишаха.
Мы немедленно подхватили «оп-ля!», — Марина предъявила свой бессрочный пропуск в колумбарий Ваганьковского кладбища, молодые люди уставились в него, переглянулись и растерянно посторонились… Мы ринулись в просторы радужного ворса, всячески показывая, что не прочь подыскать штуку-другую вот этих вот, — для своих загородных вилл…
Марина остановилась над стопой волшебных ковров-самолетов, расстеленных на полу, принялась ахать, припадать к ним, как мусульманин в молитвенном трансе, нежно гладить ворс и объяснять мальчикам — сколько тут узелков в узоре, и какая техника, и как достигается такой размытый нежный цвет, — мол, ковры моют в семи водах, — ну, и прочие глупости.
Мальчики тоже опустились на корточки и, стремясь понравиться таким тонким ценителям, стали заворачивать ковры, как блины, один на другой, — чтобы показать расцветку еще одного, и еще одного… и вот, еще того, что под ним… А уж вот этого-то!.. И после каждого такого заворота, когда распахивалась нежно-палевая с бирюзой, или сине-бордовая, с райскими птицами, или кремово-розовая, с алым медальоном, тканая гладь, мы с Мариной долю секунды держали паузу, потом издавали протяжный стон, волнующе-восторженный вопль; то вскакивали и отбегали на шаг-другой, как живописец, оценивающий положенный на холст мазок, то вновь опускались на карачки, как мусульмане на хадже, припадали ладонями к нежной щетинке, к шелковым разводам, охали, томно вздыхали, закатывали глаза, качали головами, помавали руками…
Наши плутовские физиономии профессиональных коверных озарялись все новыми и новыми отсветами райских узоров на павлиньих хвостах…
— Вот, пожалуй, этот — в залу… — говорила мне Марина громким полушепотом…
— Нет, — возражала я горячо, — в залу больше подходит малиновый с колокольцами. А тот, с розовыми фазанами, — в кабинет…
Кажется, если б в момент распростертого нашего восторга один из ковров поднялся вдруг в воздух, унося нас обеих к чертовой матери, мальчики совсем бы не удивились.
В завершение заложив еще один вираж по этому зачарованному царству радужного ворса, в котором, разумеется, никогда ничего не собирались покупать, и самым величавым образом распрощавшись с юнцами, две моложавые дамы — престарелые опытные комедиантки, — отчалили в дальнейший круиз по Тверскому бульвару…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ежегодный грандиозный Слет синдиков в этом году начальство собрало в Минске. Это была старая добрая традиция — свезти в какой-нибудь недурственный отель все коллегии из стран бывшего СССР, ухнув на трехдневные бдения, обеды, экскурсии и банкеты страшные, непредставимые деньжищи…