Мы отфутболиваем стариков в Посольство. Там уж консулы вертятся, как караси на сковородках, чтобы выдавать таким визы, мягко говоря, не торопясь, постепенно… особенно, если у человека проблемы с психикой.
И вот группа сумасшедших, которые в течение полугода не могли получить визы в Израиль, объединились и подали иск в БАГАЦ — Высший Суд Справедливости Израиля. Догадались ведь! И — дотянулись. Интересно, какой ушлый адвокат научил их эдакому финту…
БАГАЦ, совесть нации, гроза всех министерств и ведомств, высокопоставленных чиновников, министров, президентов, и прочая и прочая, — иск их признал справедливым.
Я горжусь и любуюсь всеми этими людьми:
…и сумасшедшими стариками, которые уверены, что государство, коему они не посвятили ни дня своей жизни, ни часа работы, ни кровиночки судьбы, обязано в старости кормить их с ложки, менять подгузники и хоронить на своих кладбищах под сенью пальм и эвкалиптов;
…я горжусь и крючкотворами из Высшего Суда Справедливости, которые, вопреки всей справедливости, вынесли по иску горстки старых наглецов положительное решение.
Я горжусь и любуюсь ими, ибо за неслыханной наглостью одних и неслыханным простофильством других проступает мощь библейской морали моего народа, согласно которой старые пердуны имеют право взойти в Святую землю, а Израиль обязан их принять!
Точка.»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать пятая. «…Целую в десны!»
…5 сентября заканчивался срок действия моей российской визы. Об этом я узнала случайно, дней за пять до срока, от нечего делать листая паспорт на очередной перекличке синдиков. Испугавшись, побежала в административный отдел, чтобы мне срочно делали новую визу. Гоша Рогов сказал — ничего не попишешь, ты должна лететь в Израиль.
Я возопила, что никак, никак не могу! Что у меня выставка, конференция, презентация, концерт, демонстрация, торжественное празднование, заседание комиссии, выпуск газеты, гранки, и замбура, замбура, замбура !!!
Тогда Рогов развел руками и послал меня к Гурвицу.
Петюня нахохлился, скосил на сторону свой вороний нос, прикрыл глаза и мрачно сказал:
— Ладно. Разберемся. Я поговорю с Роговым. Послушайте лучше анекдот.
И я покинула его кабинет под аккомпанемент очередного скабрезного анекдота, по своему обыкновению полагая, что вопрос решится как-то сам собой. Например, что визу мне продлят месяца на два, а потом, ближе к декабрю, я съезжу в отпуск домой и явлюсь назад с новенькой визой.
Буквально за день до полета в Одессу мне на стол положили паспорт с вложенной в него визой и какой-то бумажкой. Рогов сказал небрежно:
— Ты там посмотри и зазубри, тебе написали — какая версия.
— Что значит — версия? — спросила я недоуменно. Впрочем, в этот день происходило очередное мероприятие нашего департамента в музее Цветаевой, и я умчалась, бросив все эти бумаги в сумку.
Назавтра утром, в семь часов, Слава должен был заехать за мной и увезти в аэропорт.
Вернувшись после тусовки домой в одиннадцать, я быстро собрала дорожную сумку, поставила будильник на пять тридцать утра и, понимая, что спать осталось совсем немного, а завтра лететь и выступать, легла, и сразу отключилась.
Через час меня словно подбросило. Во сне я вспомнила, что должна что-то там «зазубрить». Я поднялась, включила свет, достала паспорт. В записке, вложенной в паспорт, было написано чужим почерком:
«Для Д.: Пусть выучит версию: она „выехала“ из Москвы 25 августа. „Въехала“ — 7 сентября. Визу должна была получать в Карловых Варах, но не смогла. Получал наш сотрудник по доверенности и привез в Израиль. А уже из Израиля Д. „въехала“ в Россию. Визу заказывали в Карловых Варах, — потому что там дешевле».
На отдельном сдвоенном листочке визы, на моей постной физиономии стояла печать российского консульства в Карловых Варах.
Свет настольной лампы померк в моих бессонных очах. Все смешалось в доме Облонских. В совершенно пустом, надо сказать, доме, ибо своих я уже неделю как отправила в Израиль на осенние праздники.
Сидя на краешке кровати, в тонкой зябкой пижаме, одна в пустом доме, с колотящимся сердцем я стала изучать новенькую липовую визу и мой паспорт, мой честный синий паспортягу, верного служаку и товарища-заступника моего в бесчисленных поездках. Он тоже был осквернен двумя липовыми штампами таможни Шереметьева. Но куда я въехала и откуда вернулась — по паспорту оставалось загадкой. Стоило таможеннику отлистать две-три странички, и он убедился бы, что с 25 августа по 7 сентября я зависла в стратосфере и пребывала в небытии.
До утра у меня чередовались два состояния: я металась по дому из угла в угол или сидела и разглядывала документы в полном оцепенении…
В семь я спустилась вниз. Славин «жигуль» уже стоял у подъезда.
— В чем дело, Ильинишна? — спросил он, бросив на меня первый же взгляд. — Что за видок у вас? Я многих своих клиентов к последнему упокоению препровождаю куда как в более авантажном виде…
Я села в машину и рассказала все. В сущности, я ко всему была готова. Слава выслушал, сильно двигая желваками…
— Ну, что… — сказал он, наконец, выруливая со двора, — дело нормальное. Но как же эти бандиты не боятся приличного человека подвергать таким вот эскападам?
Всю дорогу до Домодедово он материл Рогова, Петюню, сокрушался о подлостях жизни, и все это — под включенное «Русское радио»:
Потом отвлекся, как всегда, на критику окружающей действительности, которая, в основном, и подбрасывала темы для его монологов.
— Ну, вот, возьмите эти рекламные щиты повсюду. Вы почто, нехристи, мою душу бередите, а?! Вон, над киоском, видали — «Сытый солдат — Родины щит»?! Я его сегодня уже пятый раз в другом месте вижу… К кому обращаются они с этим вот призывом? При чем тут обыватель? Кормите своих солдат до отвалу, к чертовой матери, что вы от людей-то требуете! Я, что ль им, солдатикам, недодаю?! Это ж вы своим военно-промышленным комплексом отнимаете у наших старух кусок хлеба! Чего вы мне в глаза тычете на каждом углу?! Мелькают, как мельница… У меня уж с утра в мозгу скороговорка: «Щирый солдат Родине ссыт!»… Лучше займитесь, блин, подрастающим поколением! Вчера, ползу пробкой по Ордынке, о жизни думаю, о воспитании своего олигофрена. По левому борту у меня, из педагогического техникума имени Ушинского, выходят две нимфетки, матерятся уверенным баском и гасят окурки о подошвы тяжелых бутс… Ну что, думаю, я могу быть спокоен за сына. Его образование в надежных руках…
— …У меня сосед по гаражу — дядька почтенный, полковник в отставке, всю жизнь на страже безопасности Родины, двоюродный племянник Буденного, между прочим… «Волга» у него, знаете, с оленем на капоте… Он за ней всю жизнь ухаживает, как за невестой. Так, в понедельник кручусь я, значица, в гараже, смотрю — старикан выкатывает своего оленя, чистит, драит, но сам какой-то квелый. — Что, говорю, Герасим Палыч, невеселы?
— Дак, Славик, — говорит, — попал вчера в закавыку… Еду на дачу по Ленинградке, смотрю — девчушка голосует. Такая тоненькая, юбчонка как-то не по погоде, куртяшечка обдрипанная… Озябла, наверное. Торможу. Она — к окну: — «Отец, — говорит, — минет — триста рублей». А я, Славик, сижу и прикидываю: Минет — это до Зеленограда или после?
Скосил на меня свой узкий татарский глаз, видимо, соображая, — чем еще меня повеселить, развеять… Не придумал и замолчал — редчайший случай.
Я же отмалчивалась или даже тихонько скулила, потому что время от времени к печени у меня подкатывала ледяная волна прибоя.
…В Домодедово, как обычно, Слава проводил меня до самого барьера таможни.
— Я подожду, — сказал он, — постою тут. Ежли вас заломят и поведут, — что ж, значит, я должон бежать впереди собственного визга в Синдикат и поднимать там ор на весь мир.
Пока я стояла в очереди к окошку паспортного контроля, я еще видела его. Несколько раз он махнул мне успокоительно, даже подмигивал, но лицо было напряжено — видно, не очень-то он верил в моего ангела-хранителя.
Наконец высокий мужчина в плаще забрал с подоконника проштемпелеванный документ, и я подошла и протянула свой.
Молодая женщина в окошке полистала паспорт, раскрыла визу. (Несколько бухающих в висках, тяжелых, душных мгновений).
— Я не поняла, — проговорила она. — Вы что, получали визу в Карловых Варах?
— Должна была, — сказала я небрежно.
— Я не поняла, — проговорила она. — Вы что, получали визу в Карловых Варах?
— Должна была, — сказала я небрежно.
Опустила руку в карман плаща и нащупала там походную расческу дочери с маленькими острыми зубчиками…
— Так вы ее не получали?
— Сотрудник получил по доверенности, я не смогла.
— А почему — в Карловых Варах?
— А у меня гастрит…
Она впервые подняла глаза от паспорта. Посмотрела на меня с интересом.
— При гастрите, — пояснила я, — хорошо пить карловарские минеральные воды.
— Ну? — Она продолжала на меня смотреть. — Так вы получали визу в…
— Нет, — сказала я терпеливо. — Не попала я туда.
— Почему?
— Да меня так скрутило, что уже не до питья было. Сослуживец по доверенности получил, и привез мне.
Вот тут, по закону развития диалогов (уж мне ли, написавшей километры диалогов, этого не знать!) — должен был последовать убийственный вопрос — куда привез? — И я буду вынуждена ответить — в Израиль.
И ей ничего не стоит перевернуть две странички и увидеть, что штамп таможни Израиля напрочь отсутствует. И тогда — наручники, арест, высылка всей мудозвонной организации домой, в глушь-в-саратов, в самарийские холмы.
Так что главное было, чтоб не всплыло вообще это сакраментальное во все времена имя — Израиль.
— Куда привез? — спросила она.
— Куда, куда! В центральный офис! — раздраженно воскликнула я, продолжая в кармане терзать расческу. — Девушка, если там что-то не в порядке, так дайте я позвоню, предупрежу, чтоб меня не встречали, к чертовой матери!
— Погодите, не кипятитесь, — сказала она, и с паспортом в руках вышла из кабинки. Я поняла, что все кончено. Минуты через три она вернулась с другой бабой, постарше и построже. Вероятно, начальницей… Они обе вошли в кабинку, и та, что постарше, склонилась над паспортом и визой.
— Та-а-к… — проговорила она. — Значит, вы получали визу в Карловых Варах. Почему?
— У нее гастрит, — торопливо подсказала первая девушка.
Начался второй раунд допроса. Нет нужды повторяться. Все вопросы были заданы, кроме главного — куда, собственно, была привезена мне новенькая виза и откуда 7-го сентября я «въехала» в Россию.
— А почему вы решили получать визу именно в Карловых Варах? — дотошно спросила вторая, старшая по смене. Она потянулась к телефону и набрала номер. Внутри у меня все одеревенело. Вернее, всю внутренность свою я ощущала как огромное дупло в дереве…
— Ой, девочки, вы меня чего полегче спросите! — сказала я в сердцах. — Начальство решило, что там дешевле! Деньги на сотрудниках экономят, сволочи! (тут я была предельно искренна). Я ж человек служивый, подневольный, командировочный, ну что вы, ей-богу, как будто сами по себе не знаете!
— Знаем, — сказала первая, вздохнув… Старшая по смене, не дозвонившись, опустила трубку, тяжело стукнула печатью по листочку визы и подвинула мне паспорт. И у меня еще хватило отчаянной наглости задержаться у окошка и, понизив голос, спросить:
— Девочки, а что там — какой-нибудь бардак в бумагах, как всегда у нас?
— Да нет, все у вас в порядке, — сказала старшая по смене. — Счастливого полета!
Я вышла в небольшой зал с буфетом в углу и рядом кресел, на которых уже сидели пассажиры одесского рейса, но сесть у меня никак почему-то не получалось. Я продолжала бегать по залу и между кресел, не в силах остановиться. Наконец, заставила себя глубоко вздохнуть, остановилась и вынула из кармана руку — взглянуть на часы… И уставилась на свои окровавленные пальцы, — видимо, поранила их об острые зубья забытой в кармане нашего общего плащика Евиной расчески, которую скребла и терзала, пока стояла и, улыбаясь, смотрела на круглое лицо девушки в окошке паспортного контроля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Яша Сокол, преданный идее Восхождения самым серьезным образом, не всегда доверял своим сотрудникам ежедневный инструктаж по телефону. Когда бывал на рабочем посту, в офисе Синдиката, требовал, чтоб секретарша переводила такие звонки прямо на его номер…
И сегодня, едва появился он в кабинете, раздался звонок.
Мягкий женский голос спрашивал — нет ли возможности устроиться на работу в Синдикат… Вообще-то Яша не любил голосов подобного тембра — их обладатели вцеплялись в собеседника мертвой хваткой.
Он вежливо ответил, что на сегодняшний день в Синдикате, к сожалению, нет свободных ставок.
— Понимаете, — проговорила она. — Я очень люблю евреев.
Яша закручинился. Обычно подобные фразы произносил кто угодно, только не евреи.
— А вы, — осторожно спросил он, — имеете к евреям какое-то отношение?
— Понимаете, — проникновенно сказала она. — Я всю жизнь очень любила евреев. Я даже иврит немного знаю…
— Ах, иврит? — оживился Яша. — А где вы его учили, на наших курсах?
— Нет… в семинарии…
— Где?!
— В семинарии… Поэтому я так хочу устроиться к вам. Мне бы хотелось поработать с вашим народом. Открыть ему глаза на истинную веру, познакомить с пламенем Откровения.
— Ой… — произнес Яша… Он понял — откуда эта страшная мягкость, эта хищная сострадательность в голосе. — Вот этого можно, не надо? Вот, насчет пламени… Мы, знаете, как-то еще не соскучились… Нас уже знакомили с пламенем в середине прошлого столетия. Да и до того, в меньших масштабах, но тоже, — довольно интенсивно… Давайте мы уж как-нибудь сами. У нас есть своя концепция истинной веры…
— Так что, вы хотите сказать, что не заинтересованы узнать Откровение?! — спросила она.
— Н-не очень, — сказал Яша. — Ну… не сейчас.
— Вы хотите сказать, что не верите в Спасителя?!
— Почему же, в Спасителя — верим, — сухо проговорил он. — Но насчет предлагаемой вами кандидатуры как-то сомневаемся…
— Вы сомневаетесь, что он уже пришел?!
Яша замялся, внутренне застонал… Что и говорить, работа у синдиков была не сахар, вредная была работа…
— Знаете… — промямлил он… — Можно как-то… не сейчас, а? У нас, честно говоря, скоро обед. Буквально минут через десять…
— А вам повар не нужен? — спросила она вдруг совершенно здоровым деловым голосом.
— А вы умеете? — обрадовался Яша, которому совершенно не нравилась кухня «Метростроя». И дальше минут двадцать они обсуждали разнообразные блюда и расстались очень довольные друг другом.
— Так бы и сказали сразу, — говорил он ей.
— Так я ж не знаю, может, вам какая духовность наоборот нужна…
— Какая там духовность! — бодро восклицал Яша. — Тут нам в булочках недавно тараканов привозили!
— Вот сволочи! — подхватывала она. — Я вам таких булочек напеку, таких куличей! Такой мацы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение №4.345:
Вдохновенный голос юноши:
— Аль-лёбля!!! Аль-лёбля!!!
(Неостановимый однообразный матерный текст. Отбой)…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл Odessa
«…в Одессу из Москвы летает „Як-40“, почти забытый мною самолет из моего детства, тот, что с дыркой в заднице, под хвостом. Мест в нем, кажется, 20, не больше. Теснота страшная. И вновь — обморочный страх отрыва от земли и единственная обреченно-спасительная мысль о большой страховке, которая не даст осиротевшей семье пропасть с голоду.
Едва приземлились, в самолет вошла служащая аэропорта, стала выкликать VIP-персон, какого-то Добина, который не хотел отзываться. Остальных пассажиров придерживали плотной толпой в узком проходе. Интересно, где этот мудак Добин? Выпал из иллюминатора по дороге? Наконец, один из пассажиров, горластый чернявый парень, крикнул:
— Девушка, а вам не надо подрочить вприсядку? Что за дела, не понимаю! Еле из Москвы вырвались! Я еще родную землю не целовал!
И стюардессу смели на пути к родной земле. Неоткликающимся мудаком Добиным оказалась я, они перепутали фамилию.
Встречала меня целая делегация: сама Маша Благода, сотрудник ее офиса Сеня и невозмутимый водитель Жора, в прошлом — судовой механик.
Маша очень колоритна, и в должности своей органична. Она бывшая одесситка, красавица, пышности и размаха необыкновенных. На вопрос к ней одесских скандальных стариков, — а вы, собственно, кто? — Маша отвечает: — а я, собственно, наместник.
Она невозмутима, распорядительна, неповиновение подчиненных разит на месте одним ударом хлесткого, неутомимого и богатейшего одесского языка…
— Сеня, ты сядешь спереди, Дина сядет сзади, я тоже сяду сзади с нашей гостьей.
— Мне можно оставаться на моем месте? — хмуро спрашивает водитель Жора, глядя в зеркальце. Он в постоянной оппозиции к начальству.