Потом заговорили о детстве, вспоминали людей детства — я вспомнила слепую старуху-нищенку, иногда я отдавала ей свой бутерброд с повидлом, который покупала в школьном буфете за 4 копейки. Самым страшным было подойти и отдать, положить в сморщенную грязную ладонь этот бутерброд, передать его так, чтобы не коснуться ее жестких ухватистых пальцев… Вспомнила, как однажды бесшумно шла за ней по липовой аллее, хищно прислушиваясь к бормотанию: «Липа… это липа пахнет… липа хорошо от кашля помогает… От всего липа помогает… и только от слепоты моей проклятой ничего не поможет…»
Я описывала странное свое чувство, что старуха где-то жива. Прошло с тех пор лет сорок… Марина кивала, говорила: — да-да, конечно, совершенно живехонька…
…Так начался этот тематический вечер, подготовленный каким-то прохвостом-издевателем не из самых высоких чинов, — там, над нами…
Часу в седьмом мы поднялись и вышли, и на Большой Никитской, возле витрины театра Маяковского, остановились в остолбенении: на строчке «Сегодня» было написано: «концерт Робертино Лоретти».
— Что-что? — спросила я. — Как это? Он разве жив?
— А ты разве жива? — спросила Марина.
— Нет, ну я в том смысле, что о нем ведь сколько не было слышно, а? Помнишь — «Джяма-а-аайка!»… Как я была влюблена в него в первом классе!
— И я тоже, — сказала она.
— Я ради него, знаешь, на спор перепрыгнула широченный арык, на дне которого валялась страшная железная арматура…
…И мы, как сном влекомые, пустились искать кассы, которые почему-то находились не в самом театре, а где-то в другом подъезде. И кассы заворачивали за угол, ускользали и прятались в каких-то подъездах и смежных магазинах.
На ступенях одного из них стоял молодой человек с билетами в руках.
— А почем ваши? — спросила Марина.
— У меня по три тыщи, — сказал он, — но я дешевле отдам, я их в «Книжном казино» выиграл, а моя девушка не пришла.
— И почем же вы отдадите?
— Ну… а вы сколько можете дать?
— Мы? Сто рублей, — сказала Марина быстро, отстраняя меня вместе с выхваченным из сумки кошельком. (Она говорит — ты выхватываешь кошелек из сумки молниеносным движением, как оскорбленный горец — кинжал.)
— Ну, нет, — сказал он, — за сто рублей я лучше выброшу их совсем. — Аккуратно порвал, посыпал на асфальт и ушел, а мы вошли в какой-то магазинчик по соседству, где в углу в окошке сидела тетка, скучала.
— Я ничего не понимаю, — сказала ей Марина. — Где толпы фанатиков, где истеричные старухи, бывшие первоклассницы, прыгающие через арыки ради Робертино? Почем, вообще, концерт?
Та помедлила и сказала:
— Цены разные… от ста на галерке до…
— Вот и налейте два по сто, — дружелюбно перебила ее Марина.
Мы спустились в гардероб, сдали пальто, и я взяла бинокль, страшно волнуясь. Я не помнила лица Робертино Лоретти и не представляла себе, как может сейчас выглядеть кумир моего детства. В моих ушах звучал только небесный голос итальянского ангела, пропитанный запахами ташкентского лета.
Мы вошли в пустой, практически, зал, сели в партер, где несколькими группками сидели немолодые поклонники «итальянского чуда», и стали ждать начала концерта…
Но его все не начинали. Очевидно, незадачливые организаторы поджидали еще пяток-другой народу. Время от времени мы принимались неубедительно хлопать.
Наконец вышла дама с картонным «адресом», раскрыла его, стала читать про легендарное имя Робертино Лоретти, про его всеобъемлющую славу, про то, как замер в тревоге весь мир, когда стал ломаться голос гениального мальчика, и как спустя время этот голос возродился настоящим итальянским бельканто… Далее она распевно повествовала — с каким оглушительным успехом концертирует маэстро по всему миру. Горстка публики покорно ждала выхода певца. Дама захлопнула «адрес» и ушагала со сцены. Наступила тишина… Публика ждала…
И наконец на сцену выбежал, подрагивая ляжками, толстенький господин, похожий на хозяина пиццерии. Я нащупала бинокль и обреченно приблизила его к глазам. Ничем не напоминал он певца — в сером будничном костюме, полосатой рубашке с отложным воротником, ремнем под круглым животиком…
Грянула «фанера», певец дунул в микрофон и запел… Все переглянулись. Звука не было. Продолжая петь, он показал на ухо, покачал головой, делая знаки кому-то за кулисами, что ай-яй-яй, микрофон не в порядке…
— Смотри, не свались в свой арык, — сказала Марина, не поворачивая головы…
Никогда, пожалуй, мне не было столь ясно, что этот вечер уже существовал у кого-то в воображении, что его сочинили, подготовили, выстроили с какой-то дьявольской иронией и тщанием, любуясь созданной ситуацией, еще и еще подбавляя деталей: — а вот тут маленько, а вот, сбоку чуток…
…В паузах он откашливался в сторону, а в перерывах между песнями заигрывал с публикой, выстреливая заученными шутками. Переводила его речь немолодая женщина в платье с какими-то сельскими оборочками на груди и рукавах.
Было страшно и непонятно, — зачем все это, зачем он вышел петь.
— Наверное, он очень беден, — сказала Марина… — похоже, у него даже нет концертного костюма…
Иногда мы переглядывались в темноте, особенно когда милосердная российская публика хлопала и кричала «браво» после песен.
Господи, главное, чтоб не запел он «Сайта Лючию»!..
Все свое сознательное детство я мечтала солировать с этой песней в хоре районной муз.школы. Более того: засыпая на раскладушке, в папиной мастерской, я каждый вечер представляла себе, как пою эту песню — в театре!
Но руководитель нашего хора Алевтина Борисовна говорила:
— «Нет-нет, это партия для первого сопрано, а у тебя — надежное второе».
— А сейчас! Робертино! Споет любимую всеми народами песню «Санта Лючия»! — объявила переводчица с сельскими оборочками.
Он запел, показывая залу, чтобы все подпевали…
— Пошли, — сказала я. Сердце мое обливалось кровью. Кто-то жестокий поставил нас в угол за невыполнение какого-то очень важного урока… Мы шли по проходу между рядами, на сцене маленький пухлый человечек дирижировал вразнобой мычащей публикой… Знойный Ташкент всеми, открытыми по-летнему, окнами моего детства дышал мне в спину глубоким голосом ангела, выводящего «Са-ан-та-а-лю-у-чи-ийа»…
…Напоследок мы заскочили в туалет, неожиданно просторный и гулкий.
— Акустика-то здесь, а? — сказала Марина из соседней кабинки. — Лучше, чем в зале… — И запела: — «Лод-ка — мо-я — лег-ка, весла су-хи-и-е…»
— Как — «сухие»? — крикнула я. — Весла — сухие?!
— А какие? — доверчиво спросила она из-за стенки.
— Весла — большие! «Ло-одка моя легка, весла бо-оль-ши-ие»…
Мое надежное второе сопрано, отзываясь от кафельных стен, зазвучало глубоко и полно, осуществляя, наконец, мою давнюю мечту: я пела «Санта Лючию» — в театре!
Мы одновременно спустили воду и дружным дуэтом закончили: «Са-анта-а-Люу-учи-и-я, Сан-та Лючи-ия!!!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать девятая. «…и приобщитесь к дщерям израилевым…»
К очередной Хануке мы с моими ребятами затеяли грандиозное действо: исполнение в зале Чайковского оратории Генделя «Иуда Маккавей». Один из моих друзей добыл в Иерусалиме редкие эти ноты — на английском. Я заказала перевод текста на русский язык и самолично отредактировала его за две ночи.
Один из лучших в России камерных оркестров, с солистами из Большого, под управлением молодого и уже знаменитого дирижера должны были исполнять эту жемчужину классической музыки, посвященную победе горстки еврейских повстанцев против отлично вооруженной армии греко-сирийских захватчиков… Время действия — период Второго Храма. Одна из сакральных и неумирающих тем нашей таинственной истории.
— А кому адресовано это мероприятие? — задала на совещании департамента свой извечный вопрос Рома Жмудяк, которую я осмелилась попросить направить приглашения посольствам и VIP-персонам…
И как всегда, я ответила:
— Вам! Лично вам, Рома… как ценителю классической музыки.
— Но Посольство уже привозило сюда какой-то оркестр пару лет назад с чем-то подобным… Они могут взвиться и потребовать, чтобы Посол сказал два приветственных…
Я взвилась и потребовала, чтобы мне не морочили голову с этими дип.мудаками… Тогда Рома сказала, что никак сегодня не сможет никого обзвонить, потому что на даче у нее прорвало батарею, а Гройс как раз должен улетать на Гавайи для организации нового межконфессионального Конгресса, и его надо простирнуть, погладить и собрать…
На другое утро в моем кабинете раздался звонок, и вкрадчиво-укоризненный голос Рамиреса, виясь, как локон вкруг моего уха, сообщил мнение Посла: мы обязаны на программке концерта указать, что впервые это выдающееся произведение Генделя было, хотя и частично, исполнено под эгидой Посольства… Кроме того, Посол хочет выступить перед концертом с приветственным словом на две…
Я взвилась и потребовала, чтобы мне не морочили голову с этими дип.мудаками… Тогда Рома сказала, что никак сегодня не сможет никого обзвонить, потому что на даче у нее прорвало батарею, а Гройс как раз должен улетать на Гавайи для организации нового межконфессионального Конгресса, и его надо простирнуть, погладить и собрать…
На другое утро в моем кабинете раздался звонок, и вкрадчиво-укоризненный голос Рамиреса, виясь, как локон вкруг моего уха, сообщил мнение Посла: мы обязаны на программке концерта указать, что впервые это выдающееся произведение Генделя было, хотя и частично, исполнено под эгидой Посольства… Кроме того, Посол хочет выступить перед концертом с приветственным словом на две…
Я сухо отвечала, что мы собираемся исполнить ораторию пол-ность-ю, а не какой-нибудь нарезкой, так что не обязаны вспоминать — кто, когда и где пропел арию трем пенсам, пускающим слюни на живот… И кроме того, у нас есть собственный начальник, который горазд выступить с приветственным словом перед кем хотите, поскольку и сам до известной степени является — не побоимся этого слова — Маккавеем, а именно, — израильским воином.
На протяжении двух недель, под тайное ликование гуляющей кошки Ромы шла возбужденная переписка с Козловым по поводу того, кто первыми — мы или Посольство — должны войти в Царствие Небесное под звуки оратории Генделя.
Наконец, взбешенная всей этой возней, я удачно ворвалась к Клаве, и пока он, брезгливо морщась, ел жидкое картофельное пюре из столовой «Метростроя», — настучала на Посольство, причем красок не пожалела.
До каких пор, говорила я, нас будут щелкать по макушке, до каких пор мы будем отдавать им честь на каждом углу, до каких пор ты, Клавдий, обязан отчитываться перед старым ослом, не имеющим никакого касательства… — словом, накрутила его за милую душу. Давно я так славно не трудилась.
— Ладно! — тяжело сказал Клава, облизнул оловянную ложку «Метростроя» и перешел на русский: — Они делают мне война? Я тоже буду делать им война! Я лучше делаю война, чем мир…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Главный — по версии Щадящего иудаизма — раввин России Мордехай Гармидер, по сути дела был попом-расстригой. Получив хорошее традиционное образование в одной из бруклинских ешив, он быстро сориентировался и переметнулся в стан чисто выбритых, элегантно одетых и не берущих в голову вековечный еврейский бунт щадистов… И достиг таких выдающихся успехов в деле мягких объятий и ненавязчивых молитв на одной ноге, что организация отправила его завоевывать Москву, тем более что родным его языком был русский… Однако на Москве (смотри выше) — сидели два других Главных раввина, стерегущих все, переданные нам в вечное пользование, законы и установления… И несмотря на легкий нрав и дружественный настрой во все стороны, Мотя оказался раввином без синагоги…
Однако он не унывал. Щадисты снимали большую квартиру в Безбожном переулке, в одном из старых особняков в стиле модерн, и, как остальные сто восемьдесят шесть организаций, вели жизнь трудовую, праздничную, учебную и боевую… Причем, сам-то Мотя был человеком веселия и кротости необычайных. Это против него боролись все канонические евреи из других Главных синагог. Ведь Мотя приоткрывал заветный лаз, через который приглашал пролезть в тот дивный сад, где на деревьях росли мандаты на восхождение… И несмотря на то, что официальный религиозный Израиль не признавал щадистов, Мотя все же помогал пройти гиюр русским женщинам, которым зачем-то гиюр нужно было пройти. Так в детстве помогаешь подружке пролезть под забором в соседский сад — протягиваешь руку, вытаскивая наверх, или толкаешь в зад, пропихивая вперед…
Понятно, что ни традиционалисты из Главной синагоги под управлением Манфреда Колотушкина, ни тем паче ревнители со двора Залмана Козлоброда не подпускали Мотю к своим миквам [5] на пушечный выстрел. А без миквы с проточной водой, как известно, в деле гиюра далеко не уедешь. Это все равно, что креститься без купели. Иоанн Креститель в полной боевой готовности, а Иордан — высох, такое дело…
Но Мотя выкручивался. На то он был и Либерал с большой буквы, чтобы с честью выходить из трудных положений, в которые загоняли себя представители ортодоксальных течений и без того сурового иудаизма.
В конце концов, на микве Главной синагоги свет клином не сошелся.
В среду вечером субтильный Мотя, похожий на прилежного первокурсника, явился в сауну, уютно и неприметно расположенную на одной из тихих улиц в Сокольниках. За ним следовали пятеро женщин, желающих осуществить переход в еврейскую веру. Это были пятеро русских красавиц: рослых, грудастых, пышущих здоровьем телиц без изъяна. Администратор — пожилая и всяко повидавшая здесь дама — сильно удивилась, увидев такую диспропорцию.
— Вам на сколько часов номер? — спросила она Мотю, изумленно-уважительно его оглядывая.
— На час хватит, — сказал он.
— Пива, креветок? Музыки?
— Ничего не потребуется! — сурово отрезал Мотя.
Вся процессия дружно проследовала в номер и, достав молитвенник, Мотя велел девушкам раздеваться. Догола, — как и положено по канону. При этом, конечно, он вежливо отвернулся.
Пятеро пышнотелых красавиц, сияя крутой сдобой ослепительных ягодиц, одна за другой погрузились в бассейн, и сосредоточенный Мотя принялся за подобающий моменту ритуал. Прошло несколько минут, воздух согрелся и наполнился парфюмерными ароматами: одна из девушек, Оля, как выяснилось, принесла с собой импортный гель для ванны (не пропадать же сауне! — объяснила она), и остальные девушки, одобрительно рассматривая дорогой флакон, тоже выдавили чуток на ладонь, принялись растирать и вдыхать запах…
— Ну, довольно! — велел томящийся в свитере Мотя. — Ритуал закончен, поздравляю вас с переходом в веру Авраама, Ицхака и Яакова… Собирайтесь, девочки, у меня сегодня вечером еще прием у Козлова-Рамиреса по случаю Хануки…
Но девушки разогрелись, разомлели и не хотели уходить: почему ж не воспользоваться случаем… Они освоились, стали плескаться, шутливо обрызгивали Мотю водой.
— Мотя, давай к нам, водичка — класс! — приглашали они.
Ну что ты будешь с ними делать? Другой бы осерчал, затопал бы ногами, закричал, — как можно смешивать высокий обряд Веры с помытьем бренных тел! Но Мотя, повторяем, был человеком добросердечным, легким, веселым. Либералом с большой буквы. Да пусть их девочки поплещутся, добродушно подумал он… Обряд закончен, можно и расслабиться…
Жара меж тем стояла в помещении страшенная. Мотя снял свитер, оставшись в майке, и присел на резную — а ля рюсс — скамью…
Тут Оля принялась брызгать на него из бассейна обеими мощными ручищами, и в одну минуту, несмотря на Мотины предостерегающие возгласы, залила брюки Главного раввина так, что пришлось немедленно их стянуть и повесить на просушку.
И вдруг одна из девиц, выпрыгнув из воды на манер большого розового тюленя, с визгом навалилась на Мотю, облапила так, что лишь вопль выдавился из Мотиной души, прижалась горячей душистой грудью и спихнула в бассейн… Девочки, хоть и перешли минуту назад в иудейскую веру, не так скоро могли отрешиться от исконно русских банных забав…
И далее пожилая дама-администратор на протяжении получаса слышала восторженные вопли, женский визг и песни на непонятном языке, которые распевал бодрый мужской голос. Минут через двадцать в номер затребовали пива и креветок, попросили «врубить музычки»…
Часа два спустя распаренные, раскудрявленные новые дщери Сиона чинным гуськом выходили из кабинета. Их сопровождал Главный раввин России Мордехай Гармидер, во влажных брюках на голое тело. На прием к Рамиресу по случаю Хануки он уже опоздал. Да па-а-шел этот Козлов куда подальше, весело думал поддатый Мотя, сжимая в пакетике крепко выжатые свои мокрые трусы…
— Приходите еще! — говорила им вслед совершенно обескураженная Мотиной мощью, администратор. — У нас и свои девочки есть. Можем предложить, не разочаруетесь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение номер №7.102:
Деловой мужской голос:
— …Ну, это… можно, значит, разработать специальный курс корабля, но это вам будет стоить дополнительных вложений. Можно так: через Волго-Донской канал в Азовское море, через Керченский — в Черное, потом через Босфор, а там — Мраморное, Эгейское… ну и Средиземное… Только не знаю — зачем так крутить, когда есть нахоженные… Что?! А кто это? Я разве не в «Глобал-Цивилизейшн» попал? Не к Ной Рувимычу? А-а-а… Извините, ошибка… (Отбой. )