Всхлип, вырвавшийся из ее груди, прозвучал так ужасающе одиноко, что она во второй раз за день зажала рот обеими руками. «Не надо, Франни, детка. Столь большое горе так быстро не проходит. Понемножку каждый раз. Если тебе нужно поплакать, сделай это позже, но не здесь, в подвале Гарольда Лаудера. Вначале сделай дело».
Идя к лестнице, она горько улыбнулась, взглянув на изображение ухмыляющегося, неутомимо энергичного Джорджа Буша. Да, они, несомненно, заставили тебя поплясать, подумала она. Во всяком случае, кто-то заставил. Поднявшись на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из подвала, она почувствовала уверенность, что дверь окажется запертой, но та легко отворилась. Кухня оказалась чистой и опрятной, вымытая посуда стояла в сушилке, маленькая газовая плита была вымыта до блеска… но в воздухе висел жирный запах жареного, словно призрак самого Гарольда, ворвавшегося в ее жизнь на «кадиллаке» Роя Брэннигена в то время, когда она хоронила своего отца.
«Ох и попаду я в передрягу, если Гарольд вздумает вернуться именно сейчас», — подумала она и тут же оглянулась, почти уверенная, что увидит в дверях ухмыляющегося Гарольда. Там никого не было, но все же сердце неприятно застучало о ребра.
Франни направилась в гостиную. Здесь было темно, настолько темно, что ей стало страшновато. Гарольд не только держал двери на запоре, но и задергивал шторы даже днем. И снова у Франни появилось ощущение, словно за ней наблюдает некое подсознательное проявление личности Гарольда. Зачем задергивать шторы в маленьком городке, где по этому признаку можно было отличить дома с живыми обитателями и где зашторенные окна означали, что в доме все мертвы?
В гостиной, как и в кухне, царил строгий порядок, правда, мебель была громоздкой и обветшалой. Достопримечательностью этой комнаты был камин — огромный, сработанный из камня, с такой широкой кирпичной кладкой под очагом, что на ней можно было сидеть. Франни так и сделала — села на нее и стала задумчиво смотреть по сторонам. Поерзав, она почувствовала, как под ней зашатался один из камней, и уже собралась было встать, как вдруг услышала стук в дверь. Страх обрушился на нее удушливой лавиной. Казалось, от внезапного ужаса ее сковал паралич. Дыхание перехватило, и, как Франни поняла позднее, она даже немного обмочилась. Снова постучали — быстрая, четкая барабанная дробь.
«Господи, — подумала Франни. — Хоть шторы задернуты, слава тебе, Господи, за это». Внезапно эту мысль сменила холодная уверенность, что ее велосипед оставлен на видном месте. Так ли это? Она отчаянно попыталась вспомнить, но вместо этого в уме вертелась всякая ерунда, знакомая до боли: «В чужом глазу и соринка заметна, в своем глазу и бревна не видать».
Снова стук и женский голос:
— Есть кто-нибудь?
Франни сидела, не шевелясь. Она, наконец, вспомнила, что оставила велосипед за домом под бельевой веревкой. Его не увидеть, если стоять перед домом. А что, если гостья Гарольда попытается войти через черный ход…
Ручка входной двери — взгляд Франни упирался в нее, пересекая короткий холл, — разочарованно начала поворачиваться вверх-вниз.
«Кто бы это ни был, она в таком же ладу с замками, как и я», — подумала Франни и вдруг зажала руками рот, пытаясь сдержать раскаты безумного смеха. Она посмотрела на свои хлопчатобумажные брюки и поняла, насколько сильным оказался ее испуг. «Хоть до дерьма дело не дошло. По крайней мере, пока». И она снова стала давиться истерическим, перепуганным смехом. Затем с невероятным чувством облегчения она услышала удаляющийся звук шагов.
То, что сделала Франни потом, не было результатом сознательного решения. Бесшумно пробежав через холл к входной двери, сквозь маленькую щель между шторой и оконной рамой она увидела женщину с длинными черными волосами, тронутыми сединой. Та садилась на легкий мотороллер «Веспа», стоящий у бордюра. Когда мотороллер подал признаки жизни, женщина откинула волосы назад и заколола их.
«Это Кросс — та самая, которая пришла вместе с Ларри Андервудом! Откуда она знает Гарольда?» Надин Кросс включила передачу, рывком тронулась с места и вскоре скрылась из вида. Франни вздохнула с огромным облегчением и вновь оглядела брюки. Она открыла было рот, чтобы выпустить наружу сдерживаемый с таким трудом смех, зная, как он прозвучит — дрожаще и облегченно. Но вместо этого разрыдалась.
Пятью минутами позже, слишком перенервничав, чтобы продолжать поиски, она протискивалась в окно подвала, встав предварительно на плетеный стул. Выбравшись наружу, она сильно оттолкнула стул подальше, чтобы нельзя было заподозрить вторжение. Стул все же оказался не на прежнем месте, но люди, как правило, редко замечают подобные вещи… да и не было похоже на то, что Гарольд часто пользуется подвалом, разве что держит в нем кока-колу.
Франни закрыла окно и подошла к велосипеду. Слабость от пережитого шока еще не прошла, ее даже слегка поташнивало. Пусть хоть брюки высохнут, подумала она. Когда в следующий раз пойдете на взлом, Франсес Ребекка, не забудьте надеть непромокаемые штанишки.
Она выехала со двора Гарольда и, стараясь как можно быстрее покинуть Арапахо-стрит, направилась в центр города на Каньон-бульвар. Спустя четверть часа она уже была дома.
Вокруг было тихо.
Она открыла свой дневник, взглянула на грязно-шоколадный отпечаток и подумала, где же Стью. И еще подумала, не с ним ли Гарольд.
«Ах, Стью, вернись домой. Ты нужен мне».
Расставшись с Гленом, Стью вернулся домой. С озадаченным видом сидя в гостиной, он думал, где же может быть матушка Абигайль и правы ли Ник и Глен в том, что пускают это дело на самотек, как вдруг в дверь постучали.
— Стью? — позвал Ральф Брентнер. — Эй, Стью, ты дома?
С ним был Гарольд Лаудер. Сегодня улыбка Гарольда была приглушена, но не до конца; он был похож на веселого родственника покойного, старающегося сохранить на панихиде печальный вид.
Ральф, всем сердцем переживая исчезновение матушки Абигайль, встретил Гарольда полчаса назад, когда тот, поработав на ремонте водопровода, возвращался к себе. Ральфу нравился Гарольд, который, казалось, всегда был готов выслушать и посочувствовать любому, у кого было тяжело на душе… и Гарольду, как казалось, ничего не нужно было взамен. Ральф выложил всю историю об исчезновении матушки Абигайль, включая свои опасения насчет того, что с ней или может случиться сердечный приступ, или она поломает какую-либо хрупкую косточку, или просто умрет, ночуя под открытым небом.
— Ведь чуть ли не каждый день около полудня начинается дождь, — заканчивал Ральф свой рассказ, пока Стью наливал ему кофе. — В мокрой одежде она, конечно же, простудится. И что тогда?
— Однако мы не можем насильно заставить ее вернуться, — заметил Стью.
— Ну да, — уступил Ральф. — Но у Гарольда есть отличная идея.
Стью перевел взгляд:
— Как поживаешь, Гарольд?
— Нормально. А ты?
— Отлично.
— А Фран? Ты бережешь ее?
Гарольд спокойно встретил взгляд Стью, его глаза светились легким лукавством и дружелюбием, но у Стью возникло ощущение, что улыбающиеся глаза Гарольда напоминают солнечные блики на поверхности карьера Брейкмен там, дома, — вода выглядела столь же дружелюбно, но она уходила далеко вниз, в черные глубины, куда никогда не проникал солнечный луч, и уже четверо мальчишек распрощались с жизнью в дружелюбных водах карьера Брейкмен.
— Делаю все, что могу, — ответил Стью. — Так какова же твоя идея, Гарольд?
— Ну, слушай. Я понимаю, с какой точки зрения смотрит на это Ник. Я также понимаю точку зрения Глена. Они считают, что люди Свободной Зоны видят в матушке Абигайль некий теократический символ… и, в принципе, они оба выражают мнение людей Свободной Зоны, не так ли?
Стью отхлебнул кофе.
— Что ты подразумеваешь под «теократическим символом»?
— Я бы назвал это земным символом завета Господа Бога, — сказал Гарольд, и его глаза слегка затуманились. — Как Святое Братство или священные коровы в Индии.
Стью несколько возбужденно ответил на это:
— Точно. Эти коровы… им позволено разгуливать где угодно и устраивать пробки на дорогах, верно? Они могут даже войти в помещение, а то и вообще уйти за пределы города.
— Да, — согласился Гарольд. — Но большинство этих коров больны, Стью. Они едва не умирают от голода. Некоторые серьезно больны. И все из-за того, что они являют собой символ. Люди там убеждены, что Господь позаботится о них, точно так же как наши люди убеждены, что Господь позаботится о матушке Абигайль. Но у меня есть сомнения насчет правильности того, что Господь Бог позволяет бедному теленку скитаться в мучениях.
На лице Ральфа отразилось беспокойство, и Стью понял, что тот чувствует. Он и сам чувствовал то же самое и благодаря этому понял, как глубоко его чувство к матушке Абигайль. Он понял также, насколько близок Гарольд к богохульству.
— Во всяком случае, — резко заключил Гарольд, отметая в сторону священных коров Индии, — мы не можем изменить отношение людей к матушке Абигайль.
— И не хотели бы, — быстро добавил Ральф.
— Верю! — воскликнул Гарольд. — В конце концов, именно она собрала всех нас вместе и к тому же без помощи радиопередатчика. Я предлагаю оседлать наши верные мотоциклы и прочесать западную часть Боулдера. Если мы не будем слишком удаляться друг от друга, то сможем поддерживать связь по рации.
Стью согласно кивнул. Именно это он и хотел сделать. Святые коровы святыми коровами, Бог Богом, но было просто нехорошо бросать ее на произвол судьбы. И религия здесь ни при чем — это просто бессердечность, равнодушие.
— А если мы ее найдем, — продолжал Гарольд, — то спросим, не нужно ли ей чего-нибудь.
— Например, подбросить обратно в город, — насмешливо вставил Ральф.
— По крайней мере, мы будем знать, все ли с ней в порядке, — парировал Гарольд.
— Хорошо, — сказал Стью. — По-моему, это отличная идея, Гарольд. Отправляемся сейчас же, только я оставлю записку Фран.
Однако все время, пока он писал, его не покидало непреодолимое желание обернуться и посмотреть, что делает Гарольд и какое у него выражение глаз.
Гарольд вызвался обследовать извилистый участок дорога между Боулдером и Нидерлендом, так как здесь он менее всего ожидал встретить матушку Абигайль. Вряд ли он смог бы пройти расстояние от Боулдера до Нидерленда за один день, не говоря уже об этой выжившей из ума старухе. Зато ему представилась возможность совершить приятную прогулку, во время которой он мог спокойно пораскинуть мозгами.
Было без четверти семь, когда он возвратился в город. Установив «хонду» на площадке для отдыха, он уселся радом за стол и принялся уплетать бутерброды, запивая их колой. Его рация с вытянутой во всю длину антенной, висевшая на руле «хонды», слабо потрескивала голосом Ральфа Брентнера. У них были слабые коротковолновые передатчики, а Ральф уже довольно высоко взобрался на гору Флагстафф.
— … Плато Восходящего Солнца… никаких признаков ее… там наверху буря…
Затем раздался голос Стью, громче и ближе. Он находился в Чатакуа-парке всего в четырех милях от Гарольда.
— Повтори, Ральф.
Снова донесся голос Ральфа, который, похоже, орал изо всех сил. Так он заработает себе удар. Это было бы прекрасным завершением этого дня.
— Никаких признаков, что она здесь! Я начинаю спускаться, чтобы успеть до темноты! Перехожу на прием!
— Десять-четыре, — сказал Стью унылым голосом. — Гарольд, где ты?
Гарольд встал, вытирая о джинсы жирные пальцы.
— Гарольд? Вызываю Гарольда Лаудера! Ты слышишь, Гарольд?
Гарольд, сделав в сторону рации непристойный жест среднего пальца, означавший на языке молодых варваров, некогда обучавшихся в средней школе Оганквита, «да пошел ты…», нажал на переговорную кнопку и приятным голосом, которому он придал необходимую долю обескураженности, сказал:
— Я здесь. Вышел на обочину… показалось, что там что-то есть. Это оказалась старая куртка. Перехожу на прием.
— Да, понял. Почему бы тебе не приехать в Чатакуа-парк, Гарольд? Мы вместе подождем Ральфа.
«Любишь отдавать приказы, да, задница? У меня, может быть, кое-что приготовлено для тебя. Да, может быть».
— Гарольд, ты слышишь?
— Да, извини, Стью, я замечтался. Я смогу подъехать минут через пятнадцать.
— Ты слышишь это, Ральф? — закричал Стью, и Гарольд неприязненно поморщился. Он снова выставил средний палец, предназначая тот же жест Стью, и при это ухмыльнулся. «А это ты видел, хрен с Дикого Запада?»
— Вас понял, вы будете в Чатакуа-парке. — Голос Ральфа еле пробивался сквозь сплошные помехи. — Я еду туда. Конец связи.
— Я тоже еду туда, — сказал Гарольд. — Конец связи.
Сложив антенну, выключив рацию и снова повесив ее на руль, он застыл в седле «хонды», не нажимая на стартер. Он был одет в армейскую утепленную куртку, очень удобную для поездки на высоте более шести тысяч футов даже в августе. Но куртка служила и для другой цели. В ней было тожество карманов на молниях, и в одном из них лежал револьвер «Смит-Вессон» 38-го калибра. С полным барабаном он был весомо тяжел, будто осознавал, какие серьезные задачи стоят перед ним: смерть, уничтожение, убийство.
Сегодня вечером? Почему бы и нет?
Гарольд предпринял эту экспедицию с расчетом, что ему удастся оказаться со Стью один на один. Похоже, что не пройдет и пятнадцати минут, как такой случай представится ему в Чатакуа-парке. Но эта поездка служила также еще одной цели.
Он вовсе не собирался проделывать весь путь до Нидерленда — жалкого городишки в горах немного выше Боулдера, который и славен-то был только тем, что там якобы однажды останавливалась Пэтти Херст во время своего бегства. Мотоцикл ровно гудел, ветер обжигал лицо, словно затупившаяся бритва, и по мере того, как Гарольд поднимался все выше и выше в горы, что-то изменилось.
Если положить магнит на один конец стола, а кусок металла на другой, то ничего не произойдет. Но если двигать металл к магниту, постепенно сокращая расстояние (Гарольд на мгновение задержал этот образ в своем воображении, смакуя его и напоминая себе не забыть запечатлеть это в дневнике по возвращении домой сегодня вечером), то в один прекрасный момент получится так, что металл продвинется дальше, чем следовало бы ожидать исходя из силы толчка. Кусок металла остановится, но с такой видимой неохотой, словно он ожил, и частью его живой энергии является полное негодование физического закона инерции. Еще один или два легких толчка, и вы уже почти — а возможно, и на самом деле — видите, как кусок металла подрагивает на столе и слегка вибрирует, словно в быстром танце, наподобие тех мексиканских прыгающих шариков на резинке, и внутри каждого из этих маленьких деревянных шариков самый настоящий живой червячок. Еще один толчок, и равновесие между силой трения/инерции и притяжением магнита нарушается в пользу последнего. Кусок металла, ожив окончательно, теперь двигается сам по себе все быстрее и быстрее, пока в конце концов не подлетит к магниту и прочно пристанет к нему.
Ужасный, увлекательнейший процесс.
Когда в этом июне наступил конец света, сила магнетизма была еще непонятной, хотя Гарольд и думал (его разум никогда не отличался рационально-разумной направленностью) о том, что физики, занятые изучением подобных вещей, считали, что магнетизм неразрывно связан с явлением притяжения и что притяжение есть краеугольный камень Вселенной.
По пути к Нидерленду, продвигаясь все выше на запад, ощущая, как становится все прохладнее, и, наблюдая, как вокруг еще более высоких вершин за Нидерлендом медленно собираются тучи, Гарольд почувствовал, как точно такой же процесс начинается в нем. Он был близок к моменту равновесия… еще совсем немного, и он достигнет момента смещения. Он был куском металла, находившимся именно на том расстоянии, когда малейший толчок отправляет его дальше, чем это сделала бы приложенная сила в нормальных условиях. Он уже ощущал в себе это подрагивание.
Никогда в своей жизни он не был настолько близок к святому опыту. Молодые не верят в святых, потому что поверить в них означало бы признать неминуемую смерть всех эмпирических объектов. Старуха была чем-то вроде медиума, думал он, а также Флегг, этот темный человек. Они были человеческими радиостанциями, и не более того. Их же настоящая сила заключена в тех обществах, которые объединяются вокруг их сигналов, столь отличных друг от друга.
Остановившись в конце узкой главной улицы Нидерленда, оставив включенной фару «хонды», сверкающую, словно кошачий глаз, прислушиваясь к завыванию холодного ветра в соснах и осинах, Гарольд вдруг почувствовал нечто большее, чем просто магнетическое притяжение. Он почувствовал ошеломляющую, не поддающуюся никакой логике иррациональную власть, исходящую с Запада, притяжение настолько мощное, что при более детальном осмыслении его можно было просто сойти с ума. Он почувствовал, что если продвинется хоть на шаг в сторону этой силы притяжения, то потеряет всякое управление собой. И тогда он двинется туда — с пустыми руками.
А за это, хотя его трудно в этом винить, темный человек убьет его.
И Гарольд повернул назад, чувствуя холодное облегчение, какое испытывает неудавшийся самоубийца, удаляющийся от пропасти после долгого созерцания ее. Но если он пожелает, то сможет отправиться туда уже сегодня вечером. Да, он может убить Редмена одной-единственной пулей, выпущенной в упор. А затем он хладнокровно будет ждать появления этого оклахомского придурка Брентнера. Еще один выстрел в висок. Никто не всполошится, услышав выстрелы: здесь было много дичи, и люди частенько охотились на оленей, забредавших даже в город.