А за это, хотя его трудно в этом винить, темный человек убьет его.
И Гарольд повернул назад, чувствуя холодное облегчение, какое испытывает неудавшийся самоубийца, удаляющийся от пропасти после долгого созерцания ее. Но если он пожелает, то сможет отправиться туда уже сегодня вечером. Да, он может убить Редмена одной-единственной пулей, выпущенной в упор. А затем он хладнокровно будет ждать появления этого оклахомского придурка Брентнера. Еще один выстрел в висок. Никто не всполошится, услышав выстрелы: здесь было много дичи, и люди частенько охотились на оленей, забредавших даже в город.
Сейчас десять минут седьмого, он успеет пустить в расход обоих. Франни не поднимет тревоги ранее половины одиннадцатого, а то и позже, а к тому времени он будет уже далеко отсюда, держа путь на запад в «хонде» с дневником в рюкзаке. Но ничего этого не будет, если он просидит здесь на мотоцикле, теряя время.
«Хонда» завелась со второго раза. Отличный мотоцикл. Гарольд улыбнулся — он был само веселье — и покатил по направлению к Чатакуа-парку.
Уже сгущались сумерки, когда Стью услышал шум мотоцикла Гарольда, а спустя мгновение фара «хонды» замелькала между деревьями на повороте центральной аллеи. Видно было, как Гарольд поворачивает свою увенчанную шлемом голову, разыскивая его. Стью замахал руками. Через минуту Гарольд, увидев его, махнул рукой в ответ и стал приближаться, включив вторую передачу.
После этого дня, который они провели втроем, делая общее дело, Стью стал думать о Гарольде значительно лучше… лучше, чем когда-либо. Идея Гарольда была чертовски хороша, пусть даже из этого ничего не вышло. И Гарольд, вызвавшийся поехать в Нидерленд… он, должно быть, порядком продрог, несмотря на свою утепленную куртку. Когда он подъехал, Стью отметил, что вечная улыбка Гарольда скорее похожа на гримасу; его лицо было напряженным и невероятно бледным. Расстроен, что все вышло именно так, а не иначе, предположил Стью. Он внезапно испытал жгучий стыд из-за того, что он и Франни считали, будто постоянная улыбка и слишком дружелюбное отношение Гарольда к людям — своего рода камуфляж. Задумывались ли они когда-нибудь над тем, что парень, может быть, просто старается перевернуть страницу, и пусть у него это получается немного странно, ведь он ни разу до этого не пытался сделать подобную вещь. Скорее всего, не задумывались.
— Ну что, ничего? — спросил он Гарольда.
— Ничего, — ответил Гарольд. Улыбка снова появилась на его лице, но какая-то автоматическая, безвольная, словно зияющий рот маскарадной маски. Лицо Гарольда было по-прежнему странным и мертвенно-бледным. Руки он держал в карманах куртки.
— Не расстраивайся. Это была хорошая идея. Скорее всего, она уже вернулась. А если нет, то мы продолжим поиски завтра.
— Тогда нам, наверное, придется искать тело.
Стью вздохнул:
— Может быть… да, вполне возможно. Почему бы нам не поужинать вместе, Гарольд?
— Что? — Гарольд, похоже, отскочил в сгущавшуюся под деревьями тьму. Никогда еще его улыбка не была такой напряженной.
— Поужинать, — терпеливо повторил Стью. — Франни тоже будет рада тебя повидать. Без дураков. Она действительно будет рада.
— Ну, может быть… — протянул Гарольд с прежним беспокойством. — Но у меня… понимаешь, у меня было кое-что к ней. Может, лучше, если мы… на какое-то время не будем думать об этом. Ничего личного. Вы оба отлично подходите друг другу. Я это понимаю. — Его улыбка засияла прежней искренностью. Она была настолько заразительной, что Стью не мог не улыбнуться в ответ.
— Как хочешь, Гарольд. Но двери нашего дома открыты для тебя в любое время.
— Спасибо.
— Нет, это мне нужно благодарить тебя, — сказал Стью серьезно.
Гарольд удивленно моргнул:
— Меня?
— Да, тебя — за то, что ты поднял нас на поиски, пусть и безуспешные, когда остальные бросили все на произвол судьбы. Позволь мне пожать твою руку. — Стью протянул руку. Гарольд на мгновение тупо уставился на нее, и Стью подумал, что его жест не будет принят. Но тут Гарольд вытащил правую руку из кармана куртки — похоже было, что она зацепилась за что-то, возможно за молнию, — и быстро пожал руку Стью. Рука Гарольда была теплой и слегка влажной. Стью то и дело поглядывал на центральную аллею.
— Пора бы уже Ральфу появиться. Только бы с ним ничего не случилось во время спуска с этой неприветливой горы. Он… а вот и он.
В глубине аллеи, как бы играя в прятки, то появлялся, то скрывался между деревьями свет фар.
— Да, это он, — произнес Гарольд странным невыразительным тоном за спиной Стью.
— И с ним еще кто-то.
— Что-что?
— Вон. — Стью указал на вторую мотоциклетную фару, следующую за первой.
— А-а-а. — Снова этот странно невыразительный тон. Стью даже обернулся.
— С тобой все в порядке, Гарольд?
— Просто устал.
Вторым оказался Глен Бейтмен; он приехал на маленьком мопеде, по сравнению с которым даже «веспа» Надин выглядела как «харли». Позади Ральфа на заднем сиденье Стью и Гарольд увидели Ника Андроса. Ник пригласил всех в дом, который он делил с Ральфом, на кофе и глоток брэнди. Стью согласился, но Гарольд отказался, сославшись на усталость.
«Он чертовски расстроен», — решил Стью, подумав не только о том, что впервые чувствует симпатию к Гарольду, но и о том, что это чувство возникло с огромным опозданием. Он повторил приглашение Ника, но Гарольд только покачал головой и сказал, что ужасно вымотался за день и мечтает побыстрее добраться до постели.
Когда Гарольд, наконец, подошел к двери своего дома, его так трясло, что он с трудом попал ключом в замочную скважину. Он запер дверь изнутри и задвинул засов. Затем прислонился к косяку, откинув голову и закрыв глаза, чувствуя, что из глаз вот-вот брызнут истеричные слезы. С трудом овладев собой, он ощупью прошел в гостиную и зажег все три газовые лампы. Комната осветилась, и со светом ему стало немного лучше.
Он сел в свое любимое кресло и закрыл глаза. Когда сердцебиение немного успокоилось, он подошел к камину, вынул незакрепленный камень и вытащил свой ГРОССБУХ. Обычно в гроссбухе ведутся записи неуплаченных долгов, просроченных платежей, накапливаемых сумм. Именно здесь на все счета ставится окончательное «оплачено».
Гарольд снова опустился в кресло, открыл чистую страницу и, поколебавшись, написал: «14 августа 1990 года». Он писал почти полтора часа строка за строкой, страница за страницей. И по мере того, как он писал, выражение его лица менялось: безумное восхищение уступало место тупой праведности, испуг — радости и, наконец, болезненная гримаса — обычной ухмылке. Закончив, он прочитал написанное («Это мои послания миру, который никогда не писал мне…»), растирая уставшую правую руку.
Он положил ГРОССБУХ на место и задвинул камень. Гарольд был спокоен: он излил все накопившееся в нем, он передал свой ужас и свою ярость бумаге, и его решение осталось непоколебимым. Это хорошо. Иногда сам акт записи событий приводил его в нервозное состояние, и он сознавал, что это случалось тогда, когда при изложении он фальшивил либо прилагал недостаточно усилий для того, чтобы заточить тупой край правды, чтобы о нее можно было порезаться — настолько, чтобы выступала кровь. Но сегодня он мог положить дневник обратно, чувствуя себя спокойно и безмятежно. Его ярость, и страх, и чувство прострации были отражены столь надежно, а кирпич настолько верно будет хранить его тайну, что он может позволить себе спокойно заснуть.
Осторожно раздвинув шторы, Гарольд осмотрел тихую улицу. Глядя на гряду Флатирон, он спокойно думал о том, насколько близок он был к тому, чтобы пойти напролом — просто вытащить «пушку» 38-го калибра и попытаться уложить всех четверых. Тогда пришел бы конец их лицемерному Организационному комитету. Если бы он покончил с ними, необходимого кворума не оказалось бы.
Но в следующий момент истонченная нить здравомыслия, вместо того чтобы порваться, удержала его. Он смог оторваться от револьвера и пожать предательскую руку хвастуна. Как такое могло случиться, он никогда не поймет, но слава Богу, что случилось именно так. Отличительной чертой гения является способность все вытерпеть — точно так же он намерен поступать и впредь.
Гарольда клонило в сон, позади был долгий, насыщенный событиями день. Гарольд выключил две из трех газовых ламп и взял последнюю, чтобы перенести ее в спальню. Проходя через кухню, он вдруг встал как вкопанный. Дверь в подвал была открыта. Гарольд, высоко подняв лампу, спустился на три ступеньки. Страх заполонил его сердце, вытеснив оттуда недавнее спокойствие.
— Кто там? — крикнул он. Никакого ответа. Он видел игру «Настольный хоккей». Плакаты. В дальнем углу веселой шеренгой стояли крокетные молотки. Он спустился еще на три ступеньки. — Есть здесь кто-нибудь?
Никого. Он не чувствовал ничьего присутствия. Но это не умерило его страх. Он прошел весь остаток пути вниз по ступенькам, высоко держа лампу над головой; комнату пересекла его чудовищная тень, огромная и черная, как обезьяна с улицы Морг.
Было ли что-то там на полу? Да. Было. Обойдя игрушечный автотрек, Гарольд подошел к тому месту под окном, где спустилась Франни. На полу был просыпан светло-коричневый песок. Гарольд опустил лампу. В песке четко, как отпечаток пальца, был виден след то ли кроссовки, то ли теннисной туфли… узор не вафлеобразный, не зигзагообразный, просто круги и линии. Гарольд долго смотрел на него, запечатлевая в памяти, а затем, пнув ногой, превратил след в легкое облачко. Свет лампы освещал его лицо, как у ожившей восковой фигуры.
— Ты заплатишь! — процедил сквозь зубы Гарольд. — Кто бы ты ни был, ты заплатишь! Да, заплатишь! Да, заплатишь!
Он поднялся по ступенькам и обошел весь дом, пытаясь отыскать другие признаки вторжения. Но ничего не нашел. Поиски он закончил в гостиной, сон его как рукой сняло. Он уже было пришел в выводу, что кто-то — возможно, ребенок — забрался к нему из любопытства, как вдруг в его мозгу, подобно ракете в полуночном небе, вспыхнула мысль: ГРОССБУХ! Мотив вторжения был настолько очевиден, настолько ужасен! Как же он едва не упустил его? Он подбежал к камину, отодвинул камень и вытащил ГРОССБУХ. Впервые до него дошло, насколько тот опасен. Если кто-то найдет его, всему конец. Кому, как не ему, знать об этом?
Но разве не началось все из-за дневника Франни?
ГРОССБУХ. Отпечаток ноги. Означал ли последний, что первый был найден? Конечно, Нет. Но как в этом убедиться? Такого способа не было, такова была чистейшая, дьявольская истина этого.
Положив камень на место, он унес ГРОССБУХ в спальню и положил под подушку рядом с револьвером «Смит-Вессон», думая о том, что дневник следует сжечь, и зная, что он никогда не сможет сделать этого. В этой обложке было самое лучшее, что он написал в своей жизни, единственное сочинение, явившееся результатом его веры и личного побуждения.
Лежа без сна, он неутомимо перебирал в уме возможные места для тайника. Под незакрепленной доской? В глубине кладовой? А может быть, воспользоваться древним, как мир, трюком и поставить его на одну из книжных полок — просто еще один том среди многих других томов, с одной стороны подшивки «Ридерз дайджест», а с другой «Истинная женщина»? Нет — это было бы слишком смело; он никогда не сможет спокойно покидать дом. А как насчет депозитного хранилища в банке? Нет, тоже не подойдет — дневник должен быть с ним всегда.
Наконец веки Гарольда отяжелели, и в его сознании, освобождаемом наступающим сном, всплыла неясная мысль: «Это нужно спрятать… эта вещь… если бы Франни получше спрятала свой… если бы я не прочитал, что она в действительности думает обо мне… ее лицемерие… если бы она…»
Вдруг он резко сел в постели с широко раскрытыми глазами, с его губ слетел тихий вскрик. А спустя некоторое время его начал бить озноб. Знала ли она? Неужели это был отпечаток ноги Фран? Дневники… летописи… гроссбухи…
Прошло немало времени, прежде чем он заснул. Ему не давала покоя одна и та же мысль: носит ли Франни Голдсмит кроссовки или теннисные туфли. И если да, то какой узор у нее на подошвах?
Узор на подошвах. Узор на подошвах… Гарольда мучили тревожные сны, и он не раз горестно вскрикивал в темноте, будто пытаясь отгородиться от того, что накрепко успело внедриться в его подсознание.
Стью вернулся в четверть десятого. Франни, лежа в постели, читала книгу «Пятьдесят дружественных растений». Она поднялась, когда он вошел.
— Где ты был? Я так волновалась!
Стью объяснил, что у Гарольда возникла идея отправиться на поиски матушки Абигайль, чтобы по крайней мере отыскать хоть какие-то следы. О священных коровах он умолчал. Расстегивая сорочку, он закончил:
— Мы бы и тебя взяли с собой, но тебя невозможно было найти.
— Я была в библиотеке, — сказала она, наблюдая, как он снимает сорочку и кладет ее в сетчатый мешок для грязного белья. На теле у него было много волос, и Франни поймала себя на мысли о том, что до встречи со Стью волосатые мужчины всегда производили на нее отталкивающее впечатление. Она подумала, что то облегчение, которое она почувствовала по его возвращении домой, сделало ее немного глуповатой.
Гарольд читал ее дневник, теперь она знала это Франни ужасно боялась того, что Гарольд может замыслить нечто такое, чтобы Стью остался один и… что-нибудь сделать с ним… Но почему сейчас, сегодня, именно тогда, когда она все обнаружила? Если Гарольд так долго ничего не предпринимал, то не логичнее ли предположить, что он вовсе не собирается ничего предпринимать? И разве не возможно, что, прочитав ее дневник, Гарольд просто понял тщетность своих притязаний на нее? Если добавить ко всему этому новость об исчезновении матушки Абигайль, то Франни уже созрела для того, чтобы, как при гаданиях, видеть дурные предзнаменования во внутренностях цыплят, но истиной было всего лишь то, что Гарольд прочел ее дневник, а не исповедь о преступлениях мирового масштаба. И если бы она рассказала Стью о том, что обнаружила, то выглядела бы просто дурочкой, и он, возможно, послал бы Гарольда к черту… а возможно, прежде всего ее саму за то, что она оказалась такой глупой.
— Ну что, никаких признаков матушки Абигайль?
— Никаких.
— А как выглядел Гарольд?
— Очень уставшим. — Стью снимал брюки. — Жаль, что из его идеи ничего не вышло. Я пригласил его к нам на ужин в любое время, когда только он пожелает. Надеюсь, ты не станешь возражать. Кажется, этот сосунок начинает мне по-настоящему нравиться. Я бы ни за что ему не поверил, если бы мне сказали об этом в тот день, когда я встретил вас обоих в Нью-Гэмпшире. Не надо было его приглашать?
— Ну почему же, — ответила Франни после недолгого раздумья. — Нет, мне хотелось бы, чтобы мы поладили с Гарольдом.
«Я схожу с ума, думая, что, Гарольд, может быть, собирается отрезать ему голову, — думала она, — а Стью приглашает его на ужин. Ну что это как не глупые фантазии беременной женщины».
Стью вздохнул:
— Если матушка Абигайль не появится до рассвета, наверное, я предложу Гарольду снова отправиться на поиски.
— Я бы тоже хотела пойти, — быстро сказала Франни. — Найдутся еще люди, не совсем уверенные в том, что еду ей приносят вороны. Один из них Дик Воллмен. Другой — Ларри Андервуд.
— Прекрасно, — сказал Стью, укладываясь рядом с ней. — А ну-ка признавайся, что там на тебе под этой рубашонкой?
— Такой силач и великан мог бы выяснить это без моей помощи, — лукаво улыбнулась Франни.
Как оказалось, там не было ничего.
К восьми часам следующего утра на поиски отправились уже шестеро: Стью, Франни, Гарольд, Дик Воллмен, Ларри Андервуд и Люси Суэнн. К полудню поисковиков стало уже двадцать, а к наступлению сумерек, которые у подножия гор обычно сопровождаются кратковременным дождиком, их насчитывалось более пятидесяти. Они прочесывали кусты к западу от Боулдера, переходили ручьи вброд, обыскивали каждый каньон, поддерживая непрерывную связь по рации.
Всеми овладело нечто вроде покорного страха, постепенно сменившего вчерашнее благодушие. Несмотря на властную силу снов, благодаря которым матушка Абигайль стала в Зоне чуть ли не полубогом, большинство людей претерпели достаточно лишений, чтобы реалистически взглянуть на проблему ее выживания: старушке давно перевалило за сто, и она провела целую ночь одна-одинешенька в своих странствиях. А теперь наступила и вторая ночь.
Парень по имени Норман Келлог, преодолевший расстояние от самой Луизианы до Боулдера с группой из двадцати человек (они пришли накануне в полдень), узнав об исчезновении матушки Абигайль, бросил свою бейсбольную кепку оземь и в сердцах произнес:
— Ну что у меня за удача такая… так кто там у вас за ней охотится?
Чарли Импенинг, ставший кем-то вроде внештатного предрекателя судеб в Зоне (именно он разнес «радостную» весть о неминуемом снеге в сентябре), первым предположил, что исчезновение матушки Абигайль, возможно, знак, что им всем пора отсюда сматываться. В конце концов, Боулдер находится слишком близко. Слишком близко к чему? Сами знаете, к чему он слишком близок, а в Нью-Йорке или в Бостоне Чарли, сыну Мэвиса Импенинга, будет во сто крат безопаснее. Но его никто не поддержал. Все слишком устали и были готовы остаться. Если похолодает и не заработает отопление, они, возможно, и двинутся в путь, но не ранее. Они еще зализывали раны. Импенинга вежливо спросили, не собирается ли он отправиться в одиночку? Импенинг ответил, что он свято верит и дождется того, как еще некто увидит свет из тернового куста. Отсюда и пошел гулять слух, будто Глен Бейтмен высказал мнение, что из Чарли Импенинга получится неплохой Моисей.