В голове у него помутилось, и Гарольд ответил с безумной небрежностью:
— Последние два. — И едва сдержал взрыв глуповатого юношеского смеха.
— Что ж, начнем с чая на двоих, — ответила Надин, направляясь к плите. Кровь горячей струей ударила Гарольду в голову, несомненно превращая его лицо в нечто, напоминающее по цвету свеклу. «Ах ты Мистер Учтивость! — бешено ругал он себя. — Ты интерпретировал невинную фразу, словно последний дурак, каковым и являешься, и, скорее всего, испортил прекрасную возможность. Так тебе и надо!»
Когда она поставила чайник на стол, краска, заливавшая лицо Гарольда, отхлынула, он уже взял себя в руки. Юношеское веселье внезапно перешло в отчаяние, и он почувствовал (уже в который раз), что его тело и разум превратились в неуправляемую машину эмоций. Это ему не нравилось, но он был бессилен выбыть из гонки. «Если бы она заинтересовалась мной, — подумал он (одному Богу известно, как такое могло бы случиться, — мрачно добавил он) — я развернул бы перед ней всю мощь своего интеллекта». Что ж, он делал подобное и раньше и предполагал, что может жить с сознанием того, что сделает это' снова.
Женщина улыбнулась и взглянула на него такими невинными глазами, что всю его уверенность в равенстве между ними как рукой сняло.
— Могу я чем-нибудь помочь тебе? — спросил он. Это прозвучало как неуклюжая двусмысленность, но он должен был хоть что-то сказать, потому что была же какая-то цель в ее визите сюда. Губы Гарольда дрогнули в виноватой улыбке.
— Да, — произнесла она и решительно отставила чашку в сторону. — Да, можешь. Возможно, мы сумеем помочь друг другу. Пойдем в гостиную?
— Конечно. — Руки его дрожали, и, когда он поставил чашку, вставая, немного чая разлилось на стол. Идя за ней в гостиную, он заметил, как плотно ее слаксы облегают ягодицы. Гарольд сглотнул — вернее, попытался. Казалось, в горле у него застрял огромный ком.
В гостиной царил полумрак, слабый свет просачивался сквозь опущенные жалюзи. Время шло уже к семи часам, снаружи сгущались вечерние сумерки. Гарольд подошел к окну, чтобы поднять жалюзи и впустить в комнату побольше света, когда женщина опустила руку ему на плечо. Он повернулся к ней, во рту у него пересохло.
— Нет. Пусть они будут опущены, мне так больше нравится. Это создает интим.
— Интим, — прохрипел Гарольд голосом состарившегося попугая.
— Я могу сделать это, — сказала она и легко скользнула в его объятия.
Ее тело плотно прижалось к нему, в жизни Гарольда впервые происходило нечто подобное, он был обескуражен. Он чувствовал нежное прикосновение ее груди сквозь ткань его рубашки и шелк ее блузки. Ее живот, твердый, но столь волнующе прижавшийся к нему и, несомненно, ощущающий его возбуждение. От нее исходил аромат, возможно духов, а может быть, это был ее собственный запах, чарующий и завораживающий. Его руки нашли ее волосы и затерялись в них.
Поцелуй кончился, но она не отстранилась. Ее тело нежным пламенем обжигало его. Она была дюйма на три ниже, ее лицо было поднято к нему. Сквозь туман он подумал, что это самая поразительная ирония в его жизни: когда любовь — или ее достойная замена — нашла его, выходило так, будто он стал героем любовной истории из какого-то пошловатого дамского журнала. Авторы таких рассказов, как однажды написал он в анонимном письме в «Редбук», были одним из аргументов в пользу ужесточения евгеники. Но теперь ее лицо было обращено к нему, полураскрытые губы влажны, глаза искристы и почти… почти… да, почти звезды. Единственная деталь, которая абсолютно не соответствовала представлениям этих писак о жизни, была его затвердевшая плоть, что и было поистине изумительно.
— Сейчас, — сказала она. — На кушетке.
Кое-как они добрались до кушетки, тела их переплелись, волосы Надин разметались по плечам; ее аромат заполнил все пространство. Его руки гладили ее грудь, и она не возражала; она выгибалась, поворачивая свое тело так, чтобы его рукам было удобнее. Он не ласкал ее; в своем безумном желании он лишь хотел овладеть ею, как добычей.
— Ты девственник, — сказала Надин. И это был не вопрос… как хорошо, что не нужно лгать. Гарольд кивнул. — Тогда мы сделаем сначала это. Но в следующий раз это будет медленнее. И лучше.
Надин расстегнула его джинсы, и они услужливо распахнули молнию ширинки. Она легонько провела указательным пальцем по его животу, чуть пониже пупка. От ее прикосновений мышцы Гарольда сжались и задрожали.
— Надин…
— Ш-ш-ш! — Лицо ее скрывал водопад волос, невозможно было увидеть его выражение.
Ширинка его джинсов была расстегнута, и Забавная Штуковина, ставшая еще забавнее под белым хлопком, спеленавшим ее (слава Богу, что он переменил белье после купанья), высовывалась наружу, как чертик из табакерки. Забавная Штуковина не догадывалась о своем довольно-таки комичном виде, так как ее дело было чертовски важным. Занятия девственников всегда чертовски важны — не удовольствие, но опыт.
— Моя блузка…
— Можно мне?…
— Да, именно этого я и жду. А затем позабочусь о тебе.
«Позабочусь о тебе». Слова откликнулись эхом в его голове, как камни, сброшенные в глубокий колодец, а потом он жадно присосался к ее груди, ощущая соленый вкус ее пота.
Надин задержала дыхание.
— Гарольд, как хорошо.
«Позабочусь о тебе» — слова бились и звенели в его голове.
Ее руки скользнули под резинку его трусов, и джинсы соскользнули к щиколоткам, бессмысленно звякнув связкой ключей.
— Приподнимись, — прошептала она, и он подчинился.
Прошло меньше минуты. Гарольд громко вскрикнул, выражая мощь своего оргазма, не в состоянии сдержаться. Он испытал ощущение, будто кто-то поднес горящую спичку к переплетению нервных окончаний, скрываемых кожей, нервов, уходящих глубоко внутрь от раскаленной сети у него в паху. Теперь он понимал, почему, по мнению многих писателей, существует взаимосвязь между оргазмом и смертью.
Затем он откинулся в сумрак комнаты, грудь его вздымалась, рот был широко открыт. Он боялся смотреть вниз. Он чувствовал, что все залито спермой. Гарольд смущенно взглянул на женщину, пристыженный скоростью свершенного. Но она только улыбалась ему своими спокойными темными глазами, которые, казалось, знают обо всем на свете, глазами юной девушки с картин викторианской эпохи. Девушки, которая, возможно, слишком много знает о своем отце.
— Извини, — пробормотал он.
— Почему? За что? — Она не сводила с него глаз.
— Ты не слишком много получила.
— Au contraire[14], я получила огромное наслаждение. — Но Гарольд так не считал. Однако прежде чем он успел обдумать это, Надин заговорила снова: — Ты молод. Мы можем заниматься этим столько раз, сколько ты захочешь.
Гарольд, не в силах произнести ни слова, смотрел на нее.
— Но ты должен знать одну вещь. — Надин легонько притронулась к нему. — То, что ты говорил мне о девственности. Я ведь тоже…
— Ты… — Его удивление, должно быть, выглядело комичным, потому что она отдернула руку и засмеялась.
— Что, разве в твоей философии нет места девственности, друг Горацио?
— Нет… да… да…
— Я девственница, И такой я и останусь. Потому что это для другого… кто-то другой сделает меня женщиной.
— Кто?
— Ты сам знаешь кто.
Гарольд не отводил от нее глаз, внутри у него все похолодело. Надин спокойно выдержала его взгляд.
— Он?
Она отвела взгляд и утвердительно кивнула.
— Но я кое-что могу показать тебе, — все так же не глядя на него, произнесла Надин. — И кое-чем мы можем заняться вместе. То, о чем ты никогда и не… нет, беру свои слова обратно. Возможно, ты и мешал о них, но тебе никогда и не мечталось, что ты будешь заниматься ими. Мы можем играть. Мы можем упиваться ими. Мы можем… — Замолчав, она взглянула на него так нежно и чувственно, что Гарольд снова почувствовал нарастающее возбуждение. — Мы можем заняться всем — всем, чем угодно, — кроме этой небольшой вещички. А ведь это последнее не так уж и важно, ты согласен?
Образы и видения кружили у него в голове. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… резина. О Господи. Фантазии Школьника. Причудливый мир сексуального одиночки. Но все это так похоже на сон. Фантазия, порожденная детской фантазией из ночного кошмара. Он хотел всего этого, хотел ее, он хотел большего. Вопрос был в том, насколько велика будет расплата.
— Ты можешь говорить со мной откровенно, — сказала Надин. — Я стану твоей матерью, твоей сестрой или твоей наложницей, твоей рабыней. Все, что от тебя требуется, — это сказать мне, Гарольд.
Какой отклик нашло это в его уме! Как это опьяняло его!
— Ты можешь говорить со мной откровенно, — сказала Надин. — Я стану твоей матерью, твоей сестрой или твоей наложницей, твоей рабыней. Все, что от тебя требуется, — это сказать мне, Гарольд.
Какой отклик нашло это в его уме! Как это опьяняло его!
Он открыл рот, и его голос был столь же невыразителен, как звон треснутого колокольчика:
— Но за определенную цену. Правильно? За определенную плату. Потому что ничто не дается бесплатно. Даже теперь, когда все лежит вокруг и ждет, чтобы его взяли.
— Я хочу того же, что и ты, — сказала Надин. — Я знаю, что в твоем сердце.
— Никто не знает этого.
— То, что в твоем сердце, есть и в твоем дневнике. И я могу прочитать его — я знаю, где он лежит, — но мне это не нужно.
Гарольд виновато уставился на нее.
— Ты хранил дневник в тайнике, вот здесь, — произнесла Надин и указала в сторону камина, — но ты перепрятал его. Теперь он на чердаке.
— Откуда тебе это известно? Как ты узнала?
— Я знаю, потому что он сказал мне. Он… можно сказать, он написал мне письмо. Но, что более важно, он рассказал мне о тебе, Гарольд. О том, как ковбой увел у тебя женщину, а затем не включил в Комитет Свободной Зоны. Он хочет, чтобы мы были вместе, Гарольд. К тому же он очень великодушен. Отныне и до нашего ухода отсюда у нас с тобой каникулы. — Улыбнувшись, она прикоснулась к нему. — Отныне и до той поры у нас время отдыха и развлечений. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Я…
— Нет, — прервала его Надин, — ты не понимаешь. Пока. Но ты поймешь, Гарольд. Поймешь.
В его голове возникла безумная мысль — попросить, чтобы она называла его Хок.
— А потом, Надин? А чего он захочет потом?
— То, чего хочешь ты. И чего хочу я. То, что ты почти сделал с Редменом в ту первую ночь своих поисков старухи… но только в более грандиозных масштабах. А когда дело будет сделано, мы уйдем к нему, Гарольд. Мы сможем быть с ним. Мы сможем остаться с ним. — Ее глаза были полуприкрыты, что выглядело очень соблазнительно. Парадоксально, но тот факт, что она любит другого, но предоставляет себя ему — и действительно наслаждается этим, — возбудил в нем дикое, неотступное желание.
— А что, если я скажу «нет»? — Губы у него задеревенели.
Она пожала плечами, грудь ее красиво качнулась.
— Жизнь будет продолжаться, ведь так, Гарольд? Я попытаюсь найти способ сделать то, что мне предназначено. И твоя жизнь будет течь дальше. Рано или поздно ты встретишь девушку, которая сделает это… Одну маленькую штучку для тебя. Но эта штучка очень быстро надоедает. Очень надоедает.
— Откуда ты знаешь? — спросил он с кривой ухмылкой.
— Я знаю, потому что секс — это жизнь в миниатюре, а жизнь скучна и утомительна — время, проведенное в разнообразных комнатах ожидания. Ты можешь добиться здесь своих маленьких побед, Гарольд, но что в итоге? Это будет, нудное, сонное существование, и ты всегда будешь помнить меня, то, как я выгляжу обнаженной. Ты будешь думать о том, как приятно было бы слушать мои стоны и нежные словечки… или о том, как я разлила бы мед по всему твоему… телу… а затем слизывала бы его… и ты думал бы…
— Хватит, — попросил Гарольд. Он весь дрожал.
Но Надин не замолчала.
— Мне кажется, ты все так же будешь размышлять над тем, каково быть на его стороне мира, — сказала она. — Над этим больше, чем над чем-либо другим.
— Я…
— Тебе решать, Гарольд, надеть ли мне сорочку или снять все остальное.
Долго ли он думал? Гарольд не знал. Позже он даже не был уверен, сопротивлялся ли вообще. Но когда он заговорил, его слова несли с собой привкус смерти:
— В спальне. Пойдем в спальню.
Надин улыбнулась ему такой триумфальной и чувственной улыбкой, что Гарольда бросило в дрожь, и его собственное желание было ответом всему. Она взяла его за руку. И Гарольд Лаудер последовал за своей судьбой.
Глава 8
Окна домика Судьи выходили на кладбище. Он и Ларри, сидя на задней террасе после ужина и покуривая, наблюдали, как закат окрашивает горы в бледно-оранжевый цвет.
— Когда я был мальчиком, — сказал Судья, — мы жили неподалеку от самого красивого кладбища в Иллинойсе. Оно называлось «Холм Надежды». Каждый вечер после ужина мой отец, тогда ему было уже за шестьдесят, ходил на прогулку. Иногда прогуливался с ним и я. И если мы проходили мимо этого прекрасного некрополя, отец говорил: «Как ты думаешь, Тедди? Есть ли здесь хоть какая-нибудь надежда?» А я отвечал: «Это «Холм Надежды», — и каждый раз, как будто это было сказано впервые, он заливался смехом. Иногда мне казалось, что мы проходим мимо этого кладбища только для того, чтобы он мог разделить со мной эту шутку. Он был разносторонним человеком, но это, казалось, была лучшая из его шуток.
Судья сделал затяжку, опустив подбородок.
— Отец умер в 1937-м, я еще был подростком, — сказал он. — Мне его очень не хватает. Мальчик не нуждается в отце, если это не хороший отец, а хороший отец просто необходим. Никакой надежды, кроме «Холма Надежды». Как ему нравилось это! Ему было семьдесят восемь лет, когда он ушел в мир иной. Он умер как король, Ларри. Он восседал на троне в самой маленькой комнатушке нашего дома, на коленях у него лежала газета.
Ларри, не знавший, как отвечать на этот довольно-таки странный приступ ностальгии, промолчал.
Судья вздохнул.
— Эта небольшая операция должна поскорее закончиться, — промолвил он. — Необходимо пустить электростанцию. Если этого сделать не удастся, люди начнут нервничать и подадутся на юг, прежде чем наступит плохая погода.
— Ральф и Брэд говорят, что справятся. Я верю им.
— Тогда будем надеяться, что твоя вера достаточно обоснована, ведь так? Возможно, это и хорошо, что старуха ушла. Возможно, она знала, что так будет лучше. Возможно, люди сами должны решить, что означают эти молнии в небе и имеет ли дерево лицо или то лицо было лишь игрой света и тени. Ты понимаешь меня, Ларри?
— Нет, сэр, — искренне ответил Ларри. — Я не уверен, что понимаю.
— Я размышляю над необходимостью переизобретения утомительной вереницы божков и спасителей, прежде чем мы воссоздадим смывной туалет. Вот о чем я говорю. Я размышляю над тем, подходящее ли это время для богов.
— Вы думаете, она мертва?
— Ее нет уже шесть дней. Поисковая партия даже не наткнулась на ее след. Да, я считаю, она мертва, но даже теперь я не совсем уверен в этом. Она была удивительной женщиной, абсолютно не вписывающейся в общепринятые рамки. Возможно, одна из причин, почему я почти доволен ее исчезновением, кроется в том, что я рационалист до мозга костей. Я люблю четкий распорядок дня, мне нравится поливать свой садик — ты видел, какие я развел бегонии? И я горжусь этим — чтением книг, записью собственных наблюдений об эпидемии гриппа в свой дневник. Мне нравится заниматься всем этим, а затем пропустить стаканчик вина перед сном и заснуть с не замутненным заботами разумом. Да. Никто из нас не хочет замечать предзнаменований и чудес, несмотря на то что мы столь любим страшные истории о привидениях и фильмы ужасов. Никто из нас не хочет увидеть в действительности Звезду на Востоке или огненный столп в ночи. Мы желаем мира, рациональности и стабильной рутины. Если нам доведется узреть Господа в облике старой женщины, это непременно напомнит нам, что на каждого бога приходится по дьяволу, — и наш дьявол может оказаться ближе, чем нам того хотелось бы.
— Именно поэтому я здесь, — неуклюже вставил Ларри. Он страшно желал, чтобы Судья не упоминал о своем саде, своих книгах, своих записях, стаканчике вина перед сном. В кругу друзей у него возникла пара остроумных идей, и он высказал заманчивое предложение. Теперь же он размышлял над тем, существует ли возможность продолжить это дело и не казаться жестоким.
— Я знаю, почему ты здесь. Я согласен.
Ларри вздрогнул так сильно, что стул под ним заскрипел, и прошептал:
— Кто сказал вам? Предполагалось сделать все очень тихо, в полнейшей тайне, Судья. Если кто-то в Комитете оказался слишком болтливым, значит, наше дело швах.
Судья воздел веснушчатую руку, прерывая Ларри. Глаза сверкали на его лице, отмеченном печатью времени.
— Мягче, мой мальчик… помягче. Никто из вашего Комитета не проболтался, ни о чем таком мне не известно, а уж я-то держу ухо востро. Нет, я сам нашептал себе этот секрет. Почему ты пришел ко мне сегодня вечером? Твое лицо — раскрытая книга, Ларри. Надеюсь, ты не играешь в покер. Когда я рассказывал о своих маленьких удовольствиях, я видел, как опечалилось твое лицо… на нем появилось такое комичное выражение…
— Неужели это настолько смешно? А что же мне прикажете делать? Радоваться тому… тому…
— Тому, что меня посылают на запад, — спокойно произнес Судья. — В разведку. Разве дело не в этом?