Чед выдал всем противогазы, изъяв их со склада Национальной гвардии, но они не пользовались ими до самого ленча (ленч? какой ленч? Ленч Гарольда состоял из начинки яблочного пирога — единственное, что он мог заставить себя съесть), после которого они вошли в церковь мормонов. Люди пришли сюда, больные гриппом, и все они умерли здесь, более семидесяти человек. Смрад был невыносимый.
— Связка дров, — произнес один из членов команды Гарольда высоким голосом, полным отвращения. Гарольд развернулся и проковылял мимо него. Зайдя за угол изящного кирпичного здания, некогда служившего избирательным участком, он выпустил на волю начинку яблочного пирога и открыл, что Норрис был прав: он действительно почувствовал себя лучше.
Им пришлось сделать два рейса и затратить большую половину дня, чтобы очистить церковь. Двадцать человек, думал Гарольд, чтобы избавиться от всех трупов в Боулдере. Это же смешно. Огромная часть бывшего населения Боулдера разбежалась, как кролики, из-за слухов насчет Метеоцентра, но все же… Гарольд предполагал, что если численность Похоронного комитета не увеличится, то вряд ли они смогут захоронить большую часть тел до первых снегопадов (и уж, конечно, его здесь к этому времени уже не будет), и большинство людей так никогда и не узнают, насколько реальной была опасность новой эпидемии — от которой они не были иммунно защищены.
«У правителей Свободной Зоны множество замечательных идей, — с презрением подумал он. — Правители будут действовать отлично… пока у них будет старина Гарольд, следящий за тем, чтобы не развязывались шнурки на их ботинках. Для этого старина Гарольд достаточно хорош, но он недостаточно хорош, чтобы войти в их чертов Постоянный Комитет. Вот уж нет. Он никогда не был достаточно хорош даже для того, чтобы танцевать в паре с ним на вечеринках в средней школе Оганквита. Господи, нет, только не Гарольд!
Что ж, кто-то помнит об этом. Кто-то ведет всему счет, детки. И зовут этого кого-то — маэстро, туш! — Гарольд Эмери Лаудер.
Он вернулся в церковь, вытирая рот и улыбаясь как можно шире, всем своим видом показывая, что готов продолжать работу. Кто-то похлопал его по плечу, улыбка Гарольда стала еще шире, и он подумал: «Однажды ты потеряешь свою руку за это, кусок дерьма».
Последний рейс они сделали в 16.15, кузов самосвала был наполнен последними останками верующих. В городе машине приходилось осторожно объезжать застывший транспорт, но на шоссе № 119 весь день работали три экскаватора, сталкивая сгрудившиеся машины в кюветы по обе стороны дороги. Они лежали там, как перевернутые игрушки детеныша сказочного великана.
На месте захоронения уже остановились два других оранжевых самосвала. Сняв резиновые перчатки, с сигаретами в побелевших, разбухших от долгого пребывания под резиной без доступа воздуха пальцах рядом переговаривались мужчины. Большинство из них были очень бледны.
Норрис и двое его помощников делали все по науке. На земле они расстелили огромный кусок полиэтилена. Норман Келлогг, луизианец, водитель самосвала Гарольда, дал задний ход и въехал на расстеленный полиэтилен. Задняя часть кузова опустилась, и первые тела упали на пластик, как местами прогнившие тряпичные куклы. Гарольд хотел отвернуться, но побоялся, что остальные могут расценить это как проявление слабости. Он не имел ничего против созерцания их падения; но этот звук достал его. Звук, производимый телами, когда они падали на то, что должно было стать их саваном. Звук мотора самосвала усилился, раздался вой гидравлики, когда кузов начал подниматься выше. Теперь тела сыпались гротескным человеческим дождем. Гарольд почувствовал мгновенное сожаление, чувство настолько сильное, что оно причинило ему боль. «Связка дров, — подумал он. — Как он был прав. Это все, что осталось от них. Просто… охапка дров».
— Эй! — крикнул Чед Норрис, и Норман Келлогг отвел машину вперед и опустил кузов. Чед и его помощники ступили на полиэтиленовое покрывало, и теперь Гарольд действительно отвернулся, делая вид, что осматривает небо в преддверии дождя, и он не был одинок, он слышал звук, который будет преследовать его в снах, и это был звук выпадающей мелочи из карманов мертвых мужчин и женщин, когда Чед и его помощники орудовали лопатами, равномерно распределяя тела. Монетки, падающие на пластик, производили звук, напомнивший Гарольду абсурдность игры в блошки. Тошнотворный, сладковатый запах разложения разносился в теплом воздухе.
Когда Гарольд снова обернулся, трое мужчин уже сворачивали углы полиэтиленового савана, кряхтя от напряжения, на руках у них выступили жилы. Несколько других мужчин, и Гарольд среди них, бросились помогать. Чед Норрис достал огромный пистолет для прошивки материала скобами. Минут через двадцать эта работа была сделана, и саван лежал на Земле, как огромная желатиновая капсула. Норрис забрался в кабину оранжевого экскаватора и завел мотор. Огромный скребок с грохотом опустился вниз. Экскаватор поехал вперед.
Мужчина по имени Вейзак, также из команды Гарольда, удалился прочь от этой сцены дергающейся походкой плохо управляемой куклы-марионетки. Сигарета, зажатая между его пальцами, отплясывала джигу.
— Приятель, я не могу смотреть на это, — сказал он, проходя мимо Гарольда. — Это какое-то светопреставление. До сегодняшнего дня я не сознавал, что я еврей.
Экскаватор столкнул огромный пластиковый пакет в длинную прямоугольную яму, вырытую в земле. Чед отъехал назад, заглушил мотор и выпрыгнул из кабины. Жестом он попросил мужчин подойти поближе.
— Никаких панегириков, — сказал он, — но вы чертовски хорошо поработали. Сегодня мы убрали около тысячи единиц.
«Единиц», — пронеслось в сознании Гарольда.
— Я-то знаю, сколько усилий требует такая работа. Комитет обещает нам еще двух человек к концу недели, но я понимаю, что это не слишком поможет вам, ребята. Вот что я хочу сказать: если вы чувствуете, что с вас достаточно, что вы не в состоянии вынести еще день подобной работенки, то не надо избегать меня на улицах. Но если вы действительно больше не можете, то очень важно подыскать себе замену на следующий день. Насколько я понимаю, это самая важная работа в Зоне. Пока все еще не очень плохо, но если и в сентябре в Боулдере будет двадцать тысяч трупов и пойдут дожди, то начнется эпидемия. Если же вы чувствуете в себе силы для дальнейшего сотрудничества, то завтра встречаемся на автовокзале.
— Я буду там, — произнес кто-то.
— И я тоже, — сказал Норман Келлогг. — Но только после душа продолжительностью в шесть часов.
Смех.
— Меня посчитайте, — присоединился к разговору Вейзак.
— И меня, — спокойно добавил Гарольд.
— Это грязная работа, — сказал Норрис глухим от волнения голосом. — Вы отличные парни. Сомневаюсь, что остальные хоть когда-нибудь поймут, какие вы классные ребята.
Гарольд почувствовал слияние, некое братство с остальными, внезапно испугался и внутренне запротестовал. Это не входило в его планы.
— Увидимся завтра, Хок, — сказал Вейзак и сжал плечо Гарольда.
Улыбка Гарольда стала испуганной, оборонительной.
Сокол[13]? Что это за шутка? Конечно, плохая. Дешевый сарказм. Назвать жирного, прыщавого Гарольда соколом? Он почувствовал, как в нем поднимается застарелая смертельная ненависть, направленная в этот раз на Вейзака, но затем она растворилась в смущении. Он уже не был жирным. Теперь его нельзя было даже назвать полным. А прыщики его исчезли за последние семь недель. Вейзак даже не знал, что когда-то все в школе смеялись над Гарольдом. Вейзак не знал, что однажды отец Гарольда спросил у сына, уж не гомосексуалист ли тот. Вейзак не знал, что его очень популярная сестричка стыдилась своего брата. А если бы и знал, то вряд ли Вейзаку было до этого дело.
Гарольд взобрался в кузов одного из грузовиков, в голове у него все перемешалось. Внезапно все старые обиды, вся застарелая ненависть и неоплаченные долги показались столь же бесполезными, как и бумажные деньги, наводняющие банки Америки.
Возможно ли такое? Неужели это правда? Гарольд запаниковал, почувствовал себя испуганным и одиноким. Нет, в конце концов решил он. Это не может быть правдой. Потому что. Подумай-ка. Если ты достаточно силен и упорен, чтобы сопротивляться плохому мнению о себе других, когда они считают тебя придурком, занудой либо просто мешком с дерьмом, тогда уж просто необходимо обладать сильной волей, чтобы сопротивляться… Сопротивляться чему? Их хорошему мнению о тебе? Разве это не логика… такая логика бывает только у безумцев, ведь так?
В озабоченном уме Гарольда всплыла полузабытая цитата — слова, сказанные в свою защиту неким генералом, ответственным за интернирование японо-американцев во время второй мировой войны. Этому генералу было указано, что не было зарегистрировано ни одного акта саботажа на Западном побережье, где компактно проживали выходцы из Японии. Ответ же генерала был следующим: «Уже сам факт того, что саботаж не имел места, является угрожающим». Не говорил ли он так? Было ли это?
В озабоченном уме Гарольда всплыла полузабытая цитата — слова, сказанные в свою защиту неким генералом, ответственным за интернирование японо-американцев во время второй мировой войны. Этому генералу было указано, что не было зарегистрировано ни одного акта саботажа на Западном побережье, где компактно проживали выходцы из Японии. Ответ же генерала был следующим: «Уже сам факт того, что саботаж не имел места, является угрожающим». Не говорил ли он так? Было ли это?
Их самосвал въехал на стоянку автовокзала. Гарольд выпрыгнул из кузова, отмечая, что координация его движений улучшилась в тысячу раз — то ли от того, что он похудел, то ли от постоянной физической нагрузки, то ли от того и другого вместе. Снова к нему вернулась мысль, упрямая, отказывающаяся быть покоренной: «Я мог бы стать гордостью этой общины». Но они заткнули ему рот. «Но это не важно. У меня достаточно разума, чтобы подобрать ключи к той двери, которую они захлопнули перед моим носом. И я верю, что найду достаточно незакрытых лазеек». Но… «Прекрати! Перестань! С таким же успехом можно носить наручники и кандалы с этим единственным словом «но», выгравированным на них. Но! Но! Но! Неужели ты не можешь остановиться, Гарольд? Неужели ты, ради всего святого, не можешь опуститься с небес на землю?»
— Эй, приятель, с тобой все в порядке? — Это был Норрис, выходивший из диспетчерской. Вид у него был усталый.
— Со мной? Все хорошо. Просто задумался.
— Ты молодчина. Продолжай в том же духе. Тебя подвезти?
— Не-а. У меня тут мой драндулет.
— Хочешь узнать кое-что, Хок? Я думаю, что большинство этих парней действительно собираются поработать здесь и завтра.
— Конечно, как и я. — Гарольд сел на свой мотоцикл. Новое прозвище нравилось ему.
Норрис покачал головой:
— Я бы никогда не поверил этому. Я считал, что как только они увидят, что это за работенка, то сразу же придумают тысячи причин и отговорок.
— Если вам интересно мое мнение, — сказал Гарольд, — то я считаю, что намного легче выполнять грязную работу для себя, чем для кого-то другого. Некоторые из этих парней впервые в жизни работают на себя.
— Да, думаю в этом что-то есть. Увидимся завтра, Хок.
— В восемь, — подтвердил Гарольд и поехал в сторону Бродвея. Справа от него несколько человек, в основном женщины, возились около ремонтной машины, подъемного крана и трейлера, частично загородившего дорогу. Они выглядели как вполне приличная группа единомышленников. «Это место возрождения, — подумал Гарольд. — Я не знаю и половины этих людей».
Он ехал к себе домой, а мысли его с беспокойством возвращались к одной и той же проблеме, которая, как он считал, давным-давно была решена. Когда он добрался до дома, на обочине стояла маленькая белая «веспа». А на ступенях крыльца сидела женщина.
Женщина встала, когда Гарольд приблизился, и протянула руку. Она была самой удивительной женщиной, когда-либо виденной Гарольдом, — конечно, он видел ее и раньше, но никогда так близко.
— Надин Кросс. — Она произнесла свое имя низким, хрипловатым голосом. Пожатие ее было крепким и холодным. Взгляд Гарольда невольно задержался на ее фигуре. Он знал, что девушкам не нравится эта привычка, но он ничего не мог поделать с собой. Над этим его ум был не властен. На ней были тонкие саржевые слаксы, облегающие длинные ноги, и нежно-голубая шелковая блузка без рукавов. Бюстгальтера она не носила. Сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять? Возможно, меньше. Поседела она преждевременно. «Все кончено?» — осведомилась каверзная (и, кажется, бесконечно наивная) часть его ума, а сердце забилось немного быстрее.
— Гарольд Лаудер, — улыбаясь представился он. — Вы пришли с группой Ларри Андервуда, правильно?
— Да, это так.
— Ларри на прошлой неделе навещал меня, принес бутылку вина и шоколад. — Слова его звучали фальшиво, внезапно у него появилась уверенность: она знает, что мысленно он оценивает, раздевает ее. Он подавил желание облизнуть пересохшие губы и выиграл… хотя бы временно. — Он отличный парень.
— Ларри? — Женщина рассмеялась. Странный смех, от которого чувствуешь озноб. — Да, Ларри — это принц.
Они смотрели друг на друга. Никогда еще Гарольда не разглядывала женщина, чей взгляд был бы столь откровенен и умен. Он снова почувствовал прежнее возбуждение и теплую волну нервозности внизу живота.
— Чем я могу быть вам полезен, мисс Кросс?
— Для начала можешь звать меня просто Надин. И можешь пригласить меня поужинать. Это нас несколько сблизит.
Нервное возбуждение стало усиливаться.
— Надин, хочешь остаться на ужин?
— С удовольствием, — ответила она и улыбнулась. Когда она положила ладонь ему на руку, Гарольд почувствовал покалывание, как от удара током низкой частоты. Надин не сводила с него глаз. — Благодарю.
Вставляя ключ в замочную скважину, он думал: «Сейчас она спросит, почему я закрываю дверь, а я, не зная, что ответить, буду выглядеть форменным дураком».
Но Надин ничего не спросила.
Он не готовил еду; ужин готовила она. Гарольд дошел до той точки, когда его мутило даже от вполне приличной пищи из банок, но Надин здорово со всем управлялась. Внезапно вспомнив и ужаснувшись тому, чем он занимался весь день, он попросил ее занять себя чем-нибудь минут двадцать (возможно, она находилась здесь по очень земному делу, как он безнадежно надеялся), пока он вымоется. Когда Гарольд вернулся — тщательно вымывшись и окатив себя несколькими ведрами воды — Надин суетилась в кухне. Вода весело кипела на газовой плите. Когда он вошел, Надин как раз высыпала полчашки макарон в кастрюлю. Что-то вкусное булькало на сковороде на другой конфорке; он вдохнул смешанный запах французского лукового супа, красного вина и грибов. В животе у Гарольда заурчало. Тяжкая и грязная дневная работа утратила власть над его аппетитом.
— Запах фантастический, — сказал он. — Тебе не следовало бы этого делать, но я не стану возражать.
— Это беф-строганов, — сообщила она, с улыбкой поворачиваясь к Гарольду. — Правда, сильная импровизация. Консервированное мясо — не тот рекомендуемый ингредиент, который используют при приготовлении этого блюда в лучших ресторанах, но… — Надин пожала плечами, как бы желая подчеркнуть те ограничения и неудобства, в которых все они вынуждены жить.
— Очень мило с твоей стороны, что ты взялась приготовить ужин.
— Пустяки. — Она снова бросила на него тревожащий, все понимающий взгляд и стала в нему вполоборота, шелковая ткань ее блузки плотно облегала левую грудь, красиво обрисовав контур. Горячая волна захлестнула Гарольда, он молил только об одном — чтобы у него не было эрекции. Он подозревал, что для его силы воли эта задача будет непомерной.
— Мы станем добрыми друзьями, — сказала Надин.
— Мы… станем?
— Да. — Она отвернулась к плите, закрывая таким образом вопрос и оставляя Гарольда блуждать в дебрях загадок.
После этого весь их разговор состоял из сплошных тривиальностей… в основном пересуды Свободной Зоны. А таковых набралось уже достаточно. Где-то в середине ужина Гарольд еще раз попытался спросить, что же привело ее сюда, но Надин только улыбнулась и покачала головой:
— Мне нравится видеть, как мужчина ест.
На секунду Гарольду показалось, что Надин говорит о ком-то другом, но затем он понял, что она имеет в виду его. И он стал есть, он съел три порции беф-строганов, и по его мнению, консервированное мясо нисколько не портило вкус блюда. Казалось, их разговор иссяк сам собой, позволяя Гарольду успокоить льва, притаившегося в животе, и предоставляя ему возможность смотреть на сидящую перед ним женщину. «Удивительная?» — думал он. Она была красива. Зрелая и прекрасная. Ее волосы, которые она собрала назад в изысканный конский хвост, чтобы удобно было готовить, были перевиты снежно-белыми прядями, а не седыми, как показалось ему вначале. Ее глаза были пронзительны и темны, а когда их взгляды встречались, у Гарольда начинала кружиться голова. Звук ее низкого, уверенного голоса действовал на Гарольда одновременно неуютно и почти мучительно приятно.
Когда они закончили ужинать, Гарольд встал, но она спросила:
— Кофе или чай?
— Я могу и сам…
— Можешь, но не хочешь. Кофе, чай… или я? — Она улыбнулась, но не улыбкой человека, произнесшего двусмысленность («рискованный разговор», как сказала бы его дорогая мамочка, неодобрительно поджимая губы), а медленной улыбкой, такой же сладкой, как шапка сливок на вершине фруктового десерта. И снова этот пронизывающий насквозь взгляд.
В голове у него помутилось, и Гарольд ответил с безумной небрежностью:
— Последние два. — И едва сдержал взрыв глуповатого юношеского смеха.