— Не могу понять, — протестовал Стреффорд, когда, выйдя из гостиницы, они повернули в сторону ничем не примечательного уединенного заведения, — почему ты непременно хочешь лишить меня вкусной еды и удовольствия показаться на людях вместе с тобой? Почему мы должны таиться? Разве людям и без того уже не известно, что мы собрались пожениться?
Сюзи слегка поморщилась, спросив себя: всегда ли его слова будут звучать так неестественно?
— Нет, неизвестно, — ответила она со смехом, — они просто до сих пор думают, что ты даришь мне жемчуга и шиншилловые манто.
Он добродушно нахмурился:
— Что ж, так я с радостью… прямо сейчас. Не думаешь, что для тебя лучше воспользоваться случаем? Не хочу утверждать… но заранее знаю: я слишком богат, чтобы не превратиться в скрягу.
Она слегка пожала плечами:
— Сейчас я больше всего ненавижу жемчуга и шиншиллу, да все на свете, что дорого и вызывает зависть…
Она внезапно замолчала и покраснела, осознав, что говорит точно то же, что наверняка говорили бы все те женщины, которые пытаются завлечь его (кроме самых умных), и что он, несомненно, заподозрит ее в попытке разыграть банальную комедию бескорыстия, которая вряд ли обманет его или будет ему приятна.
Весело поблескивая глазами, он смотрел на нее, и она, встретив его взгляд, с улыбкой продолжила:
— Но все же не воображай, что если я… решу… то только ради твоих beaux yeux…[23]
Он засмеялся, как ей показалось, довольно сухо.
— Нет, — сказал он, — не думаю, что такое случится со мной когда-нибудь еще.
— Ох, Стрефф… — Она запнулась, чувствуя раскаяние.
Странно — когда-то она точно знала, что сказать важному для нее мужчине, кем бы он ни был и какого бы обращения ни требовал; она даже — в трудные времена до замужества — могла очень правдоподобно нести сентиментальную чушь, от которой беднягу Фреда Джиллоу охватывала блаженная немота. Но с тех пор она узнала, что значит говорить на языке подлинной любви, смотреть ей в глаза, ощущать ее объятия, и теперь искусство пустяковой болтовни подвело ее; она сознавала, что путается и подыскивает слова, как начинающая, под внимательно-ироническим взглядом Стреффорда.
Они дошли до неприметного заведения, куда направлялись, он открыл дверь и заглянул внутрь.
— Там битком — ни одного свободного столика. И душно. Куда пойдем? Может, они посадят нас где-нибудь отдельно… — предположил он.
Она согласилась, и их повели наверх по винтовой лестнице в альков с низким потолком, освещаемый аркой верхней части высокого окна, остальная часть которого приходилась на помещение внизу. Стреффорд открыл окно; Сюзи бросила плащ на диван и стояла, опершись на балконную решетку, пока он заказывал ланч.
В общем-то, она была рада этой встрече наедине. Просто потому, что она не сомневалась в отношении Стреффорда, было невеликодушно дольше держать его в подвешенном состоянии. Настал момент для решительного разговора, а в переполненных залах внизу это было бы невозможно.
Официантка принесла им первое блюдо и удалилась, но Стреффорд не пытался возвратиться к теме их отношений. Вместо того он заговорил о предмете, более ему близком: юморе и иронии человеческой комедии, разыгрываемой людьми его круга. Его злые комментарии всегда развлекали Сюзи, поскольку содержали тонкие философские замечания по поводу фигляров, которых они так часто наблюдали вместе. По сути, он был единственным человеком (не считая Ника), который участвовал в спектакле и одновременно стоял в стороне; и она удивилась, что, когда их разговор продолжился, ей было не слишком интересно слушать его комментарии к старым сплетням.
Обескураженная, она сказала себе, что, наверное, ничто больше не способно теперь по-настоящему удивить ее; затем, прислушавшись к нему, начала понимать: ее разочарование вызвано тем, что Стреффорд на самом деле не может жить без тех людей, которых видит насквозь и высмеивает, и что довольно банальные скандалы, о которых рассказывает, интересуют его не меньше, чем собственные острые замечания о них; и она ужаснулась при мысли, что внутренняя сущность внешне богатой жизни графини Олтрингемской будет столь же ничтожна и низка, как эта маленькая комнатка, где он и она сидят локоть к локтю — столь бесконечно далекие.
Если Стреффорд не мог жить без этих людей, то и она с Ником тоже; но по очень разным причинам! Имей они его возможности, какой бы мир они создали для себя! Но подобные фантазии были бесполезны, и она вернулась к реальности. В конце концов, став леди Олтрингем, она будет иметь возможность создать тот мир, о котором они с Ником мечтали… только придется ей создавать его одной. Что ж, таков, вероятно, ход вещей. Все человеческое счастье чем-то обусловлено и ограничено, и ее счастью, несомненно, всегда быть одиноким, поскольку лишь материальной стороны для него недостаточно, хотя и оно зависит от нее, а вот счастье Грейс Фалмер, например, от благополучия не зависело никогда. И все-таки даже Грейс Фалмер не устояла перед предложением Урсулы и за день до отъезда Сюзи появилась в Роане, вместо того чтобы отправиться в Испанию с мужем и Вайолет Мелроуз. Но с другой стороны, Грейс пожертвовала своими интересами ради детей, и чувствовалось, что, отказываясь от свободы, она все равно во всем оставалась собой. Вся разница была в этом…
— Как я надоел тебе! — донеслось до Сюзи восклицание Стреффорда.
Она заметила, что не слушала его: отдельные отголоски названий мест и имен — Вайолет Мелроуз, Урсулы, князя Альтинери, еще кого-то из их компании — напрасно стучались в ее отгородившееся сознание; что он рассказывал ей о них? Она повернулась к нему, их глаза встретились; он смотрел на нее с меланхоличной иронией.
— Сюзи, старушка, что стряслось?
Она взяла себя в руки.
— Я вот думала сейчас, Стрефф… когда я сказала, что слышать не могу о жемчугах и шиншилле… невозможно, чтобы ты поверил мне; собственно, я крепко ошиблась, что сказала это.
Он улыбнулся:
— Потому что на самом деле такую ужасно неоригинальную вещь сказало бы множество женщин?
Она засмеялась, обрадованная его проницательностью. «Начать оказалось легче, чем я представляла», — подумала она про себя. А вслух возразила:
— Ох, Стрефф, — как ты всегда видишь меня насквозь! Где мне от тебя скрыться?
— Где? — засмеялся он вместе с ней, легко коснувшись ладонью ее рук. — Боюсь, что только в моем сердце.
Несмотря на смех, ее поразило, каким тоном он это сказал: что-то в нем стерло всю насмешливость его находчивого ответа, остановило готовое сорваться с ее губ: «Что? Признание в любви!» — и заставило ее внезапно почувствовать, что если он боится, то и она боится тоже. Но еще она была тронута и, почти ликуя, спрашивала себя, заставляла ли когда какая-либо женщина так особо измениться его резкий голос. Никогда он так не нравился ей, как в этот момент; и она сказала себе со старым чувством отрешенности, словно бы, затаив дыхание, наблюдала за колебаниями того, кого жаждала побудить к признанию, но не осмеливалась: «Ну же… НУ ЖЕ, если он сейчас заговорит, я отвечу „да“!»
Он молчал; но вдруг резко и так неожиданно для нее, словно она только что с неба свалилась, где обитатели иначе выражали свою симпатию, обнял ее и наклонил над ней страстное, уродливо размякшее лицо.
Легчайшее прикосновение, и через миг она снова была свободна. Но что-то внутри ее задыхалось и сопротивлялось еще долго после того, как он убрал руки и губы, с деланой непринужденностью закурил сигарету и стал помешивать ложечкой сахар в кофе.
Он поцеловал ее… Ну естественно, почему нет? Не первый раз ее целуют. Правда, от Стреффа обычно трудно было ждать подобного проявления чувств; но это не основание удивляться, поскольку еще в Венеции она начала замечать, что он смотрит на нее по-другому и избегает брать ее за руку, тогда как обыкновенно стремился к этому.
Нет, не следует ей ни удивляться, ни так волноваться из-за поцелуя. Такое периодически случалось в карьере Сюзи Бранч: были, в частности, в далекие и невспоминаемые времена восторженные, но неумелые объятия Фреда Джиллоу. Что же, все то значило не больше шороха упавшего листа на прогулке в лесу. Было внешним, эфемерным, частью вечной тривиальной светской комедии. Но этот поцелуй Стреффорда был тем же, чем был для нее поцелуй Ника под нью-гэмпширскими соснами в день, который решил их судьбу. У этого поцелуя было будущее: он был как кольцо, скользнувшее на душу. И сейчас, когда Стреффорд нервно вертел в пальцах портсигар и звенел ложечкой в чашке, Сюзи вспомнила, чтó она увидела в кольце поцелуя Ника: синюю безграничную даль, которая была одновременно и пейзажем у их ног, и будущим в их душах…
Возможно, то же самое видели сейчас прищуренные глаза Стреффорда, ту же безграничную даль, которую она теперь потеряла навсегда, — возможно, он говорил себе, как она говорила, когда ее губы оторвались от губ Ника: «При каждом поцелуе мы будем видеть это снова…» В то время как она — когда, задыхаясь, отпрянула от Стреффорда — лишь еще острее увидела убогость комнаты, в которой они сидели, их самих, более далеких друг от друга, чем если бы их объятиям внезапно помешали…
Возможно, то же самое видели сейчас прищуренные глаза Стреффорда, ту же безграничную даль, которую она теперь потеряла навсегда, — возможно, он говорил себе, как она говорила, когда ее губы оторвались от губ Ника: «При каждом поцелуе мы будем видеть это снова…» В то время как она — когда, задыхаясь, отпрянула от Стреффорда — лишь еще острее увидела убогость комнаты, в которой они сидели, их самих, более далеких друг от друга, чем если бы их объятиям внезапно помешали…
Мгновение обоюдного онемения продолжалось. Как долго оно длится? Сколько времени прошло с той ее мысли: «Начать оказалось легче, чем я представляла»? Неожиданно она почувствовала, что Стреффорд смотрит на нее со странной улыбкой, и увидела в его глазах не укор или разочарование, но глубокое и тревожное понимание. Вместо того чтобы злиться или страдать, он все увидел, все понял и сочувствовал ей.
Она, повинуясь порыву, взяла его за руку, и так они сидели несколько мгновений. Затем он встал и взял ее плащ с дивана:
— Идем! Я получил приглашение в Пти-Пале на закрытый показ Рейнольдса.[24] Там есть несколько портретов Олтрингемов. Это тебя развлечет.
В такси у нее было время между легкой болтовней привести себя в порядок и настроиться на свой обычный дружеский лад по отношению к нему. Для человека, который нескрываемо заботился прежде всего о собственном удовольствии, он был исключительно внимателен к ней; и если сейчас за его внимательностью стояло лишь желание получить это удовольствие, что ж, это доказывало, как много она для него значит, как необходима ему, чтобы он чувствовал себя счастливым. Ощущать свою силу, несомненно, было приятно; еще приятней было чувство, что кто-то действительно нуждается в ней, что счастье мужчины, сидящего рядом, зависит от ее «да» или «нет». Она отдалась этому чувству, забыв ужасную паузу, вызванную порывом его нежности, по крайней мере уговаривая себя, что забудет ее со временем, что, собственно, нечего волноваться из-за поцелуя человека, который ей нравится как Стрефф…
Она сразу догадалась, почему он повел ее посмотреть выставку Рейнольдса. Светский и художественный Париж недавно открыл для себя английское искусство восемнадцатого столетия. Главные английские собрания выделили свои лучшие произведения великих портретистов, и сегодняшнему закрытому просмотру в Пти-Пале предстояло превратиться в светский раут. Все — знакомые Стреффорда и знакомые Сюзи — наверняка будут присутствовать, и это обстоятельство, понимала она, было причиной его внезапно оживившегося интереса к живописи. Он действительно любил выставки, если там наверняка встретишь не меньше людей, чем на скачках. С Ником все было иначе! Ник ненавидел премьеры и вернисажи и вообще тщеславных эстетов; он дожидался, чтобы схлынула светская волна, и проскальзывал с Сюзи посмотреть картины в утренние часы, когда можно было быть уверенным, что они будут там одни.
Но Сюзи интуитивно догадалась, что у Стреффорда была еще причина пригласить ее. Она никогда еще не появлялась с ним на публике, среди людей их ближайшего круга: сейчас он решился на это, и она знала почему. Она унизила его гордость; он понял это и простил ее. Но она продолжала обращаться с ним, как всегда обращалась с былым Стреффордом, Чарли Стреффордом, старым добрым ничтожным, безденежным Стреффом, и он хотел показать ей, как бы невзначай и искусно, что человек, который попросил ее руки, уже не просто Стреффорд, а лорд Олтрингем.
Уже на пороге поклон, которым он обменялся с послом, продемонстрировал это отличие: со всех сторон звучали приветственные возгласы властителей мира, в котором они оказались. Всякий достаточно богатый или титулованный, достаточно умный или глупый, чтобы пробиться в эту светскую крепость, был здесь и размахивал флагом с ее стен; и для всех них лорд Олтрингем был заметной фигурой. Они медленно двигались в плотной массе важных людей, которые приближались к картинам, действительно стоившим того, чтобы за них побороться, и он ни на секунду не отходил от Сюзи, ни на секунду не забывал дать ей почувствовать, что она часть его триумфального появления. Она слышала свое имя: «Лэнсинг… миссис Лэнсинг… американка… Сюзи Лэнсинг? Да, конечно… Помните ее? В Ньюпорте, в Санкт-Морице? Точно… Уже разведена? Говорят, да… Сюзи, дорогая! Не знала, что ты будешь здесь… и лорд Олтрингем! Знаю, вы забыли меня, лорд Олтрингем… Да, в прошлом году, в Каире… или Ньюпорте… или в Шотландии… Сюзи, дорогая, когда приведешь лорда Олтрингема к нам к обеду? В любой вечер, когда ты и он будете свободны, я распоряжусь…»
«Ты и он», они были уже «ты и он»!
— Ах, вот одна из них… из моих прабабок, — объяснил Стреффорд, наконец протолкнувшись с Сюзи в первый ряд и оказавшись перед высоким обособленным портретом, величие которого определялось уже его расположением: дама восседала в огромной резной золоченой раме, как на троне, возвышаясь над другими портретами.
Сюзи прочла на раме внизу: «Достопочтенная Диана Лефану, пятнадцатая графиня Олтрингемская» — и услышала Стреффорда:
— Помнишь? Она раньше висела над каминной доской в комнате с картинами Ван Дейка, ты еще заметила там пустоту. Говорят, Рейнольдс поставил условие, чтобы портрет висел среди картин Ван Дейка.
Она никогда не слышала, чтобы он говорил о своей собственности, наследственной или просто материальной, таким вот самодовольным тоном — тоном богача. Она видела, что он уже чувствует влияние обстановки, радуясь, что портрет графини Олтрингемской занимает центральное место в главном зале выставки, что толпа перед ним гуще, чем перед любой из других картин, что он стоит здесь с Сюзи, давая ей почувствовать, а всем людям вокруг них догадываться, что в выбранный ею день она сможет получить тот же титул, что у его прародительницы, запечатленной на портрете.
На обратном пути в ее гостиницу Стреффорд больше не делал намеков на их будущее; они болтали как старые друзья, сидя по углам сиденья в такси. Но когда экипаж остановился у дверей гостиницы, он сказал:
— Послезавтра мне нужно возвращаться в Англию — такая незадача! Почему бы нам не пообедать вечером в «Нуво-люкс»? Я должен был пригласить посла и леди Эскот с их младшей дочерью и мою старую тетушку, вдовствующую герцогиню, которая здесь скрывается от кредиторов; но постараюсь залучить двух или трех занимательных персон, чтобы было повеселей. Потом можно было бы пойти в boite,[25] если тебе будет скучно. Если ты не предпочитаешь танцы…
Она поняла, что он решил ускорить отъезд, чем задерживаться здесь, оставаясь в неопределенности; а еще она вспомнила, что слышала о младшей дочери Эскотов, леди Джоан Сенешаль, которую называли самой прелестной девушкой сезона, и вспомнила преувеличенную сердечность, с которой с ними раскланялся посол на закрытом просмотре.
— Конечно, я согласна, Стрефф, дорогой! — закричала она с натужным оживлением, показавшимся естественным ее усталым ушам и заставившим просветлеть его лицо.
Она помахала ему с крыльца и сказала себе, глядя ему вслед: «Вечером он повезет меня домой, и я скажу ему „да“; а потом он снова поцелует меня. Но на этот раз это отнюдь не будет так же неприятно».
Она вошла внутрь, машинально заглянула в пустое отделение для писем под доской с ключами и поднялась к себе, преследуемая той же вереницей образов. «Да, сегодня вечером я отвечу ему согласием, — твердо повторила она, берясь за ручку двери. — То есть если письмо не отнесли наверх…» Она еще ни разу не возвращалась в гостиницу без мысли о том, что письмо, которого она не нашла внизу, уже отнесли в ее комнату.
Открыв дверь, она включила свет и бросилась к столику, на котором иногда ждала ее почта.
Письма не было; но лежали еще не читанные утренние газеты, и, без интереса скользнув взглядом по колонке со светскими новостями, она прочла:
«Мистер и миссис Мортимер Хикс и их дочь после продолжительного круиза по Эгейскому и Черному морям на своей паровой яхте „Ибис“ поселились в римском филиале „Нуво-люкс“. Недавно они имели честь принимать на устроенном ими обеде правящего князя Тевтобург-Вальдхаймского и его мать, вдовствующую княгиню, с их свитой. Среди гостей, встречавших их светлости, были послы Франции и Испании, герцогиня де Виши, князь и княгиня Баньи ди Лукка, леди Пенелопа Пэнтайлс…» Глаза Сюзи нетерпеливо пробежали длинный список… «…мистер Николас Лэнсинг из Нью-Йорка, путешествовавший с мистером и миссис Хикс на „Ибисе“ последние несколько месяцев».
XX
Хиксы были в Риме и жили не как в прежние времена на одном из старинных постоялых дворов на Пьяцца ди Спанья или у Порта дель Пополо, где когда-то так весело бросали вызов лихорадке и упивались местным колоритом, а вольготно расположились, со всем демонстративным шиком выбившихся в миллионеры мещан, на piano nobile[26] одного из щегольских палаццо, где, как миссис Хикс имела наглость заявить, «хотелось бы надеяться, есть канализация» и «окна выходят на Сады королевы-матери».