– Я хотела бы прояснить один момент, – вмешалась Амалия. – Вы уверены, что кинжал был брошен рядом с телом, а не торчал в ране?
– У меня хорошая память. Он лежал рядом с телом.
– Не понимаю, почему, – заметила Амалия, хмурясь. – Если рассуждать логически, то кинжал должен был торчать в последней ране, которая была им нанесена.
– Возможно, Мокроусову было удобнее перевозить тело без торчащего в нем кинжала, – спокойно заметил Казимир. – Или он вытащил кинжал машинально, не соображая, что делает. Объяснений может быть предостаточно.
– Что вы сделали после того, как спрятали кинжал в карман?
– Ничего особенного. По правде говоря, я как следует осмотрел все вокруг, чтобы убедиться, что больше никаких улик против нас нет. Затем я сел на какой-то камень и стал ждать, когда вернется твой отец. Я собирался как можно скорее вернуться домой, вычистить кинжал и вернуть его на место, пока никто ничего не заметил, но не тут-то было. Как только я увидел лицо следователя, я сразу же понял, что мне надо быть очень осторожным, потому что, если он что-то заподозрит и догадается меня обыскать, нам конец. Поэтому я стал ворчать: мол, почему нас не отпускают, я хочу играть в карты с Виктором, у них дома отличное вино, и убийство – вовсе не повод для того, чтобы не обедать. Понимаешь, – доверительно прибавил Казимир, – когда люди считают тебя бездушной сволочью, с ними легче иметь дело, потому что они ничего от тебя не ждут.
– Вы, очевидно, ждете, чтобы я похвалила вас, – сердито сказала Амалия, – но я слушаю вас и просто не верю своим ушам. Вы утаили главную улику по этому делу…
– Да, утаил, – кивнул ее собеседник, – и ничуть об этом не жалею. Тебе, конечно, рассказывали, какой травле подвергся Мокроусов и семья Кочубеев из-за убийства Луизы Леман, но ты даже не представляешь, как все было на самом деле. А меж тем Мокроусовы и тем более Кочубеи – не последние семьи не то что в губернии, а вообще в Российской империи. А теперь подумай, что было бы, если бы в убийстве стали обвинять твоего отца или меня. Все домыслы, сплетни, грязь и клевета, которые обрушились на Мокроусова и Надежду Кочубей, обрушились бы на нас, в том числе на твоего отца, и нам было бы нечего противопоставить этому валу презрения и насмешек, потому что у нас нет ни денег Мокроусовых, ни известности Кочубеев. И закончилось бы тем, что твой отец застрелился бы, не вынеся позора, а старый генерал умер бы от горя, и все бы сочли, что так и должно быть. Тебе бы пришлось расти с клеймом дочери убийцы, а твоя мать шарахалась бы от людей до конца своих дней, и все потому, что один мерзавец или его потаскуха решили ловко обтяпать убийство, использовав чужой кинжал. Подумай об этом, прежде чем обвинять меня в том, что я что-то сделал не так!
По правде говоря, Амалии очень хотелось сказать, что дядя был не прав, и еще как не прав, но ее душа словно раздвоилась. Она не любила Казимира, но будем справедливы – его доводы выглядели не то что вескими, они казались попросту неоспоримыми. Он скрыл улику, чтобы спасти семью, и добился своего. Но, может быть, он все-таки чего-то недоговаривал?
– Мама знает? – спросила Амалия.
– Нет, я никому ничего не рассказывал. У одного человека еще есть шанс сохранить все в тайне, но то, что знают двое, может узнать кто угодно. Я вернулся домой, у себя в комнате тщательно вычистил кинжал, положил его обратно в ножны и убрал на прежнее место. Тряпки, которыми я его чистил, я уничтожил, чтобы не оставлять следов.
– А ножны были на месте?
– Да, они остались в ящике комода. Тот, кто хотел убить Луизу, взял только кинжал.
– И ты не представляешь, кто это мог быть?
– Нет, но я, может быть, знаю, когда он позаимствовал кинжал. За неделю до убийства Луизы мы отмечали именины обоих Константинов – твоего отца и брата. Было много гостей, приехали самые разные люди. Возможно, именно тогда Мокроусов или его любовница заглянули в ящик, увидели кинжал и сообразили, что он им подойдет. Они оба были в числе гостей.
– И ты так никому и не сказал про кинжал? Даже не намекнул?
– Нет. Я уже объяснил тебе, почему я решил молчать.
– Я не могу поверить, – буркнула Амалия, – что человек с вашим характером мог молчать двадцать лет – двадцать! – о тайне, которая имела такое значение. Неужели у вас не закралось даже тени сомнения? Неужели вы никогда не подозревали, что к убийству может быть причастен кто-то из нашей семьи?
– Кто? Я не убивал, и мне не надо никаких доказательств, чтобы знать, что я этого не делал. Генерал вообще не покидал усадьбы. Хочешь сказать, что я мог подумать на твоего отца? Или на мою сестру?
– Значит, вы не задавали себе вопросов по их поводу?
– Конечно, не задавал! – вскинулся Казимир. – Вопрос подразумевает, что человек чего-то не знает и хочет узнать ответ. Я знал, что сестра не могла убить Луизу, и знал, что твой отец тоже тут ни при чем. Ни у кого из них не было причины желать зла Луизе и уж тем более – убивать ее, потому что для них она просто не существовала. Как бы я ни относился к браку, я видел, что твой отец – образцовый семьянин. Ему никто не был нужен, кроме Аделаиды. Будь дело иначе, я бы отсоветовал ей выходить за него замуж…
– А она спрашивала ваше мнение?
– Кого еще она могла спрашивать? Если ты забыла, напоминаю, что я единственный близкий ей человек.
Тут у Амалии заныл висок. Она знала, что люди нелогичны, непоследовательны и непредсказуемы, но дядя Казимир оказался непредсказуемым настолько, что застиг ее врасплох. Подумать только, она искренне считала его недалеким типом, болтуном, ловеласом, не заслуживающим доверия, и вообще личностью, которая не приносит никакой пользы, и хорошо еще, если не приносит вреда.
– Я никогда не смогу сказать об этом Луизе, – в сердцах проворчала Амалия, растирая лоб. – Я имею в виду кинжал. Подумать только, что она сидит сейчас у себя, а предмет, который убил ее мать, находится в соседней комнате, и она даже не подозревает об этом…
– Ее мать убил вовсе не предмет, а человек, – возразил Казимир. – Кинжал ничего не значит без руки, которая его направляла, и я советую тебе об этом не забывать.
– Вы из-за кинжала так занервничали, когда Луиза пришла к нам тогда, в Петербурге? – спросила Амалия. – Я сначала решила, что вам неприятно вспоминать о преступлении, но…
– И из-за кинжала, и вообще из-за всего. Я ей не верю, – коротко промолвил дядя.
– Луизе? Почему? Что вы имеете в виду?
– Сам не знаю, но я ей не верю. У тебя есть одна черта твоего отца – безоглядно доверять человеку, который вызвал твою симпатию или сочувствие. Он точно так же отнесся к моей сестре… Впрочем, это к делу не относится. Так вот, всегда держи в уме: все врут, и эта трепещущая девица, якобы добивающаяся справедливости, – тоже.
– Почему «якобы»? Я всегда считала, и до сих пор считаю, что ее порыв более чем оправдан.
– А я нет, – отрезал Казимир. – Никогда, слышишь, никогда не поддавайся на высокие слова, потому что за ними всегда скрываются низкие стремления. Человек легко требует справедливости, если считает, к примеру, что ему должны миллион. Но он сразу же умолкает, если по справедливости его должны повесить. – Он холодно сощурился, и лицо его в этот момент было вовсе не привычным для Амалии лицом добродушного, недалекого, безалаберного человека. Из-под этой маски неожиданно выглянул кто-то совсем другой, собранный и жесткий, кому было под силу обвести вокруг пальца опытного следователя и двадцать лет хранить секрет, который мог погубить его близких. – Если она дочь Луизы, она дрянь, если она дочь Мокроусова, она дрянь вдвойне, а если она дочь Виктора Кочубея, она ничуть не лучше. Вспомни мои слова, когда выяснится, что она собой на самом деле представляет.
– Может быть, вам просто трудно поверить в то, что кто-то может действовать без задних мыслей? – не выдержала Амалия. – По-моему, она просто чистый душой человек, который…
– Э нет! – воскликнул Казимир. – Прости меня, но ты путаешь чистого человека и чистюльку. Чистый человек может общаться с ворами, и мошенниками, и даже с убийцами, но грязь к нему не прилипнет. Чистюлька шарахается ото всех не потому, что он такой высокоморальный, а просто потому, что он слаб. Достаточно одного крошечного пятна, и он пропал.
– Осознание своей слабости – ключ к силе, как сказал один писатель, – проворчала Амалия.
– Это ты сама только что придумала? – хмыкнул Казимир. – Конечно, надо знать свои слабости, но только для того, чтобы не позволить кому-то еще ими воспользоваться. А что касается этой особы, то запомни мои слова: в конце концов она приберет к рукам деньги Мокроусова, уедет из России и благополучно забудет о твоем существовании. Вот увидишь, она даже открытку на Рождество тебе не пришлет!
– Не буду спорить, потому что это попросту бессмысленно, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – В любом случае время покажет.
– Хочешь пари? – спросил Казимир. – На золотой. Это тебя не разорит, а мне будет лишний повод проверить, не разучился ли я разбираться в людях.
– На что держим пари? – поинтересовалась Амалия, сверкнув глазами. – На то, что Луиза заполучит деньги Мокроусова? Или на то, что она не пришлет мне открытку на Рождество?
– Насчет открытки.
– Тогда считайте, что мы договорились. – Амалия испытующе посмотрела на своего дядю. – Вы больше ничего не хотите мне рассказать? У вас был какой-то странный вид, когда вы прибыли с Николаем Дмитриевичем.
– Неужели? – удивился дядя. – Хотя, ты знаешь, в этом нет ничего удивительного. В молодости я был легок на подъем и мог без хлопот переезжать из губернии в губернию, а сейчас меня раздражает даже мысль о том, что куда-то надо ехать. Наверное, я старею, да?
Он заговорил о том, что было менее всего интересно его молодой собеседнице, – о переменах, которые происходят в человеке по мере того, как он стареет, и увлеченно развивал эту тему до тех пор, пока баронесса фон Корф не ускользнула из комнаты.
Глава 23. Крушение миража
Через несколько дней, завершив все дела в усадьбе, Амалия с Луизой перебрались в Полтаву. Баронесса фон Корф рассчитывала на то, что Николай Лаппо-Данилевский добился большего успеха, чем она, и сумел отыскать нечто, что поможет установить истинного убийцу Луизы Леман; и в самом деле на первый взгляд молодому человеку удалось найти кое-что весьма интересное.
– Первую жену Сергея Петровича Мокроусова звали, как вам уже известно, Клотильда Дайберг. В основном она с супругом жила в Европе, но десять лет назад они приехали в Полтаву. Сергей Петрович сводил ее на могилу Луизы Леман и рассказал, должно быть, всю историю в наиболее выгодном для себя ключе. Детей с Клотильдой у него не было, если не считать двух мертворожденных младенцев. На здоровье супруга не жаловалась, если не считать небольших мигреней. По отзывам всех, кто видел чету Мокроусовых в Полтаве, супруги жили дружно и производили хорошее впечатление. Однако кое-кто из соседских слуг, которые общались с прислугой Мокроусовых, вспомнили, что в семье случались ссоры. Представьте себе, Клотильда ревновала мужа к умершей любовнице и требовала, чтобы он убрал ее портреты и фотографии, которые он постоянно возил с собой. Также она пыталась склонить его к тому, чтобы продать полтавский дом и окончательно перебраться за границу. После очередной ссоры из-за фотографий Луизы Леман Клотильда ушла к себе в спальню и заперлась, а наутро ее обнаружили в постели мертвой. Вскрытие не делали, врач – господин Гармай, весьма уважаемый в городе человек – написал, что смерть произошла от сердечного приступа. Своей супруге Мокроусов устроил пышные похороны и уехал из Полтавы, чтобы вступить в права наследства. Ведь все имущество его жены находилось за границей…
– Сколько времени продлился его первый брак? – спросила Амалия.
– Пять с половиной лет.
– Размеры наследства известны?
– Точные – нет, но оно было весьма значительным, так как после смерти жены Сергей Петрович купил особняки в Ницце, в Баден-Бадене, в Париже, сорил деньгами в Монако и стал жить на куда более широкую ногу, чем раньше.
– А пока он был женат, он не имел возможности распоряжаться доходами супруги?
– Ее семья настояла на брачном контракте, по которому она сама распоряжалась своими деньгами. Кроме того, те, кто знал госпожу Мокроусову, уверяют, что она была… гм… скуповатой.
– Ну что ж, – вздохнула Амалия, – с первой женой все ясно. Полагаю, вы можете переходить ко второй.
– Второй его женой стала моя старшая сестра Евдокия. – Николай покраснел, его ресницы задрожали. – Они познакомились шесть лет назад в Монако. Наша мама лечилась в Ницце, у нее были не в порядке легкие, и доктора полагали, что…
– Да, я знаю, почему больных направляют в Ниццу. – Амалия сделала нетерпеливый жест. – Продолжайте, прошу вас.
– Моя сестра и Мокроусов поженились осенью, через год после знакомства. В медовый месяц он привез ее в Полтаву и показал могилу Луизы, как будто в такое время молодоженам больше нечем заняться, как ходить по кладбищам.
– А могилу Клотильды он не показал?
– Нет. По крайней мере, сестра ничего такого нам не писала. Ей не понравилось то, что он привел ее на могилу своей убитой любовницы. Она сознавала, что нелепо ревновать к мертвым, но ничего не могла с собой поделать.
– В то время Сергей Петрович по-прежнему возил с собой портреты Луизы и ее фотографии?
– Да, то есть не совсем. – Николай замялся. – Один ее портрет висел в парижском особняке Мокроусова, один – в Полтаве, еще один – в Ницце, и теперь он уже не возил их с собой, брал только фотографии. Вообще у меня создалось впечатление, что он уже не так часто вспоминал о ней в это время, как раньше. По крайней мере, в письмах сестры не ощущается, что на нее как-то давило незримое присутствие Луизы в их жизни.
– Незримое присутствие, – пробормотала Амалия, – хорошо сказано.
– Я рад, что вам нравится. – Николай вздохнул, его лицо приобрело строгое, почти трагическое выражение. – Моя сестра и этот человек прожили вместе четыре года. Ее огорчало то, что он хотел наследника, а детей у нее не было. В письмах она на него не жаловалась, то есть там проскальзывали какие-то пустяки, но ни о каких серьезных ссорах не было и помину. А прошлой осенью она умерла. Заключение о смерти подписывал другой врач, господин Дымченко, который при жизни стал подозревать у нее рак. Вскрытия не было. Репутация у господина Дымченко солидная, у него лечатся многие состоятельные жители Полтавы. Правда, ваш знакомый, господин Гостинцев, уверяет, что на самом деле Дымченко – спесивый осел и его диагнозы зачастую не имеют никакого отношения к настоящей болезни пациента. Впрочем, отрицательное отношение коллеги никак не помешало господину Дымченко обзавестись, помимо солидной клиентуры, еще и собственным домом на Кладбищенской улице…
Амалия кашлянула, чтобы скрыть улыбку.
– Пусть название вас не обманывает, в Полтаве это одна из самых известных и благоустроенных улиц, – заметила баронесса фон Корф. – Насколько мне известно, там проживают многие врачи.
– Надеюсь, что они не слишком часто оправдывают название улицы, – проворчал молодой человек, – потому что лично я два раза бы подумал, прежде чем обратиться к такому доктору. Впрочем, названия улиц у нас вообще редко бывают красивыми или поэтичными. В Полтаве, например, мне попадались Косая улица, Тупая улица, Острый переулок и Глухой переулок. И, конечно, улицы с названиями вроде Почтамтской и Кузнечной, каких можно тысячи найти в самых разных городах нашей империи…
– Вы обсуждали с доктором Гостинцевым версию, что обе жены Мокроусова могли быть отравлены?
– Обсуждал. Мы перебрали все подозрительные моменты. Что вскрытия не делали, в этом нет ничего особенного, потому что люди консервативны и противятся тому, чтобы их близких кромсали после смерти. Доктор Гармай выписывал первой жене Мокроусова какие-то порошки от мигрени, и ее смерть для него была полной неожиданностью, но он все же не исключает, что ссора супругов могла привести к трагическому исходу. Доктор Дымченко заговорил о раке еще тогда, когда моя сестра была жива, и ни на минуту не усомнился в диагнозе. Оба врача не замечены ни в чем предосудительном, но…
– Но так как Сергей Петрович достаточно умен, он мог выбрать тех врачей, которые отвечали его интересам, – закончила за собеседника Амалия. – Дымченко принял отравление за симптомы рака, а Гармай вообще не заметил ничего подозрительного. Или же мы ошибаемся, и в смерти обеих женщин действительно нет ничего подозрительного…
– Я бы еще согласился рассматривать эту версию, если бы не убийство Луизы Леман, – хмуро заметил молодой человек. – Но вы не можете отрицать, госпожа баронесса, что у Мокроусова был более чем весомый мотив убить своих жен, потому что он унаследовал после их смерти большие деньги. А еще он был уверен, что останется безнаказанным, потому что убийство Луизы Леман показало ему, что никакие улики ничего не значат, если у подсудимого есть деньги. Если бы вы знали, как он на меня посмотрел…
– О чем вы, Николай Дмитриевич?
– Я видел его вчера в Полтаве. Он ехал по улице в черной коляске, бледный как привидение. Я поднял голову и увидел его в нескольких шагах от меня. Я всегда думал, что ничего не боюсь, – быстро продолжал Николай, – но его взгляд буквально пригвоздил меня к месту. Я… я не могу назвать себя сильно религиозным человеком, госпожа баронесса, но когда он наконец проехал, я побежал в ближайшую церковь – это оказалась лютеранская кирха, – и только там мне стало немного легче. Клянусь вам, я чувствовал себя так, словно только что увидел дьявола…
Он замолчал, молчала и Амалия. Она не любила и не умела говорить банальности – к примеру, о том, что не надо бояться зла, потому что знала, что как раз зла и следует остерегаться больше всего. Вокруг Сергея Петровича Мокроусова умерло слишком много женщин, чтобы это могло быть простым совпадением.