«Искренне ваш, Роберт Миллер». Шепотом повторяя эти слова, я открыла книгу на той странице, где писатель поставил автограф. «Орели Бреден от Роберта Миллера с наилучшими пожеланиями». Подписи были совершенно разные. Я перевернула конверт той стороной, где еще была приклеена записка Андре Шабане, и застонала.
Не кто иной, как Шабане, написал мне письмо от имени Роберта Миллера и все это время водил меня за нос.
Ошеломленная своим открытием, я села на кровать. Я вспоминала, какими искренними глазами смотрел на меня вчера Андре. «Боже, как мне жаль, Орели…» У меня внутри все похолодело от ярости. Этот человек воспользовался моей доверчивостью и затеял всю эту игру, чтобы заполучить меня в постель. А я поддалась.
Я подняла глаза. За окном по-прежнему светило солнце. Однако картина безмятежного счастливого утра была испорчена.
Андре Шабане обманул меня, как и Клод. Но больше я никому не позволю над собой смеяться! Я сжала кулаки и на несколько секунд задержала дыхание.
— Итак, моя радость, весь день — наш.
Андре вошел в комнату с мокрыми волосами, обернутый широким темно-серым полотенцем.
Я уставилась в пол.
— Орели. — Он положил руки мне на плечи. — Милая моя, ты такая бледная. С тобой все в порядке?
— Нет, — ответила я, вставая. — Со мной не все в порядке. Мне плохо, очень плохо.
На его лице появилось выражение недоумения.
— Что случилось? Орели… любовь моя, что я могу для тебя сделать? — Он отвел волосы от моего лица и пристально посмотрел мне в глаза.
Я снова сбросила его руку:
— Никогда больше не прикасайся ко мне, слышишь?
Андре в испуге отшатнулся:
— Но, Орели, что случилось?
Я почувствовала, как во мне поднимается новая волна гнева.
— Что случилось? Ты хочешь знать, что случилось? — зловещим шепотом повторяла я. Я подошла к тому месту, где упала фотография, резким движением подняла ее с пола и протянула Шабане. — Вот что случилось! — Я взяла письмо с журнального столика и бросила ему в лицо. — И вот что случилось! — Я видела, как его лицо заливается краской.
— Орели, ну пожалуйста, Орели… — бормотал он.
— Что, уже подготовил для меня новую ложь? — кричала я. — Может, хватит? — Я схватила со стола книгу Роберта Миллера. Больше всего мне сейчас хотелось огреть Шабане ею по голове. — Единственное, что имеет для меня значение во всей этой истории, — этот роман. А ты, Андре Шабане, ведущий редактор издательства «Опаль», для меня никто. Ты хуже Клода. У того, по крайней мере, были причины меня обманывать. А ты… ты просто надо мной посмеялся.
— Нет, Орели, все было совсем не так!
— Да, — кивнула я. — На самом деле все было иначе. Ты вскрыл мое письмо, вместо того чтобы передать его по назначению, а потом, в «Куполь», вероятно, помирал со смеху, когда я не хотела говорить, что ответил мне Роберт Миллер. Твоя затея удалась, поздравляю! — Я с презрением посмотрела ему в лицо. — В жизни не встречала более жестокого лицемера! — (Он вздрогнул.) — И теперь я хочу задать тебе всего один вопрос, — продолжала я. — Мне просто интересно, как ты все это устроил. Кто звонил вчера в ресторан?
— Это был действительно Адам Голдберг, — ответил он упавшим голосом. — Он мой друг.
— Ах, твой друг? Прекрасно. И сколько же у тебя таких друзей? Сколько их теперь смеется над «глупой малышкой»? Или это тоже твоя тайна? — Я распалялась все больше.
В отчаянии Андре поднял было руки, однако тут же опустил их, чтобы придержать полотенце.
— Никто не смеется над тобой, Орели. Пожалуйста, не думай обо мне плохо. Да, я тебя обманывал, я чудовищно тебе лгал. Однако все пошло не так, как мы рассчитывали, и я оказался в ужасном положении. Пожалуйста, выслушай меня…
— Знаешь что, Андре? — перебила его я. — Мне не нужны твои объяснения. Ты с самого начала не хотел, чтобы я встречалась с Робертом Миллером. Ты вечно вставал между нами и создавал проблемы. А потом… потом… — Я затрясла головой. — Как можно решиться на такую подлость?
— Орели, я влюбился в тебя, в этом и состоит вся правда.
— Нет, — решительно тряхнула я головой. — Так не поступают с женщиной, которую любят. — Я взяла со стула вещи и швырнула ему в лицо. — Вот! Одевайся и уходи.
Шабане смотрел на меня несчастными глазами:
— Прошу тебя, Орели, дай мне еще один шанс. — Он осторожно приблизился ко мне и попытался обнять. Я отвернулась и скрестила руки на груди. — Вчера был самый счастливый день в моей жизни. — Его голос звучал нежно. Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Все кончено, — отрезала я. — Все закончилось, так и не начавшись толком. Так будет лучше. Я не хочу иметь дело со лжецом.
— Но на самом деле я не лгал, — оправдывался он.
— Как же можно лгать не на самом деле? — раздраженно спросила я. — Это смешно.
Очевидно, Шабане избрал новую тактику.
Он встал передо мной, завернутый в махровое полотенце.
— Я и есть Роберт Миллер.
Тут я захохотала так, что зазвенело в ушах.
— Совсем меня за дурочку держишь? — Я смерила Шабане презрительным взглядом. — Ты Роберт Миллер? Ты умеешь врать, но на этот раз превзошел самого себя. Час от часу все абсурднее. — Я уперла руки в бока. — Как это ни печально, но я видела настоящего Роберта Миллера на вечере в «Козероге». И я читала его интервью газете «Фигаро»! И вот оказывается, это ты Роберт Миллер! Теперь-то наконец мне все ясно! — Я кричала так, что сорвала себе голос. — Знаешь что, Андре, — продолжала я. — Это действительно смешно. Ты недостоин поднести стакан воды Роберту Миллеру. А сейчас уходи! Я не желаю больше тебя слушать. Ты делаешь себе только хуже.
— Но пойми! — не унимался он. — Роберт Миллер — это не Роберт Миллер! На самом деле он… зубной врач!
— Вон! — Я заткнула себе уши. — Исчезни из моей жизни. Я тебя ненавижу.
Лишь только Андре Шабане, красный как рак, захлопнул за собой дверь моей квартиры, я бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Еще час назад я была счастливейшим человеком в Париже и думала, что стою на пороге новой, чудесной жизни. И вдруг такая катастрофа!
Я подняла глаза на кофейные чашки на журнальном столике и снова разразилась рыданиями. Или это моя судьба — быть вечно обманутой? Почему мое счастье каждый раз оборачивается ложью?
Хватит с меня и вранья, и мужчин. Я посмотрела в окно и вздохнула. Передо мной вдруг предстала моя долгая и одинокая жизнь. Если так пойдет дальше, когда-нибудь я превращусь в одну из тех старух, что день-деньской околачиваются на кладбищах и сажают на могилах цветы. Только при этом я не буду такой счастливой, как миссис Динсмор. И тут я снова вспомнила «Куполь» и Лиз, нашептывающую мне в ухо: «Деточка, он самый настоящий писатель».
Я снова упала лицом в подушку и заревела. Невеселые мысли проносились в голове одна за другой. Я подумала о предстоящем Рождестве, вероятно самом печальном в моей жизни. Стрелка часов на журнальном столике неумолимо двигалась вперед, и я вдруг почувствовала себя старой.
Наконец я встала и отнесла чашки на кухню. Затем подошла к стене умных мыслей, чтобы разгладить растрепавшуюся записочку, как вдруг один из листков упал мне под ноги. «Печаль — это страна, где вечный дождь и ничего не растет», — прочитала я. Это так, и мои слезы ничего не изменят. Я осторожно приколола бумажку к стене.
Потом я позвонила Жаку, чтобы рассказать ему о своем последнем приключении и о том, что на праздники я все-таки уеду к морю.
16
Когда в дверь робко постучали и в комнату вошла мадемуазель Мирабо, я, как почти всегда в последние дни, сидел за столом, уронив голову на руки.
После бесславного бегства из квартиры Орели Бреден я чувствовал себя ужасно. Добравшись до своей квартиры, я долго стоял перед зеркалом в ванной и, глядя в глаза своему отражению, называл себя последним идиотом, который все испортил. Вечером я слишком много пил, а ночью почти не спал. Снова и снова я звонил Орели, но по домашнему телефону мне отвечал автоответчик, а на работе трубку брала какая-то дама, не устававшая повторять, что мадемуазель Бреден не желает со мной говорить.
Наконец в ресторане ответил мужчина, вероятно тот самый ворчливый повар. Он сказал, что, если я не перестану преследовать мадемуазель Орели, он лично явится в издательство и накостыляет мне так, что мало не покажется.
Три раза я пытался связаться с ней по электронной почте, пока наконец она не написала мне, чтобы я не тратил силы понапрасну, поскольку мои сообщения она удаляет, не читая.
Я впал в страшное отчаяние в эти последние предрождественские дни. Я не сомневался в том, что потерял Орели навсегда. У меня не осталось даже ее фотографии, а последний взгляд, брошенный ею в мою сторону, был исполнен такого презрения, что при мысли о нем у меня по спине пробегал холодок.
Я впал в страшное отчаяние в эти последние предрождественские дни. Я не сомневался в том, что потерял Орели навсегда. У меня не осталось даже ее фотографии, а последний взгляд, брошенный ею в мою сторону, был исполнен такого презрения, что при мысли о нем у меня по спине пробегал холодок.
— Месье Шабане? — Я устало поднял голову и увидел мадемуазель Мирабо. — Я собираюсь купить себе сэндвич, вам что-нибудь принести?
— Нет, я не голоден.
Флоранс Мирабо осторожно приблизилась:
— Месье Шабане…
— В чем дело?
— Простите, что я вам это говорю, но вы ужасно выглядите, месье Шабане. Съешьте, пожалуйста, сэндвич, ну, ради меня…
— Хорошо, — тяжело вздохнул я.
— Вам с курицей, ветчиной или тунцом?
— Мне все равно.
Через полчаса она появилась снова с начиненным тунцом багетом и стаканом свежевыжатого апельсинового сока и молча поставила все это мне на стол.
— Вы придете сегодня на рождественскую вечеринку? — спросила она.
Была пятница. Рождество приходилось на вторник следующей недели, и издательство «Опаль» с сегодняшнего дня уходило на каникулы. С некоторых пор у нас вошло в традицию отмечать новогодние праздники шумным и обильным застольем в пивной «Брассери Липп». Однако сегодня у меня на это просто не осталось сил.
— Нет, к сожалению, — покачал я головой.
— Это из-за вашей мамы? — спросила мадемуазель Мирабо. — Ведь у нее сломана нога, так?
— Нет.
Собственно, почему я должен был ей лгать? Я слишком устал от этого за последние недели.
Маман уже пять дней как у себя в Нейи. Она довольно проворно шастает на костылях по дому и затевает рождественское пиршество.
— С мамой все в порядке, — ответил я.
— Но тогда почему?
— Я совершил большую ошибку. — Тут я посмотрел мадемуазель Мирабо в лицо и приложил руку к груди. — И теперь, можно сказать… сердце мое разбито. — Я попытался улыбнуться, однако шутка вышла не совсем удачная.
— О! — удивилась мадемуазель Мирабо, и на душе у меня сразу потеплело. Я словно физически ощутил ее сострадание. А потом она сказала нечто такое, что еще долго вертелось в моей голове, после того как она закрыла дверь: — Если человек совершил ошибку, он должен как можно скорее ее исправить.
Не так-то часто директор нашего издательства появлялся в кабинетах своих подчиненных, но если такое случалось, то всегда по действительно нешуточному поводу. Через час после того, как Флоранс Мирабо закрыла за собой дверь, ко мне ворвался Жан Поль Монсиньяк и плюхнулся на стул так, что тот затрещал.
— Что такое, Андре, я слышал, вы не идете на вечер?
Я съежился от неожиданности.
— Э… нет, — выдавил я наконец.
— Могу я знать почему?
Месье Монсиньяк непременно хотел видеть в «Брассери Липп» всех своих подчиненных. Рождественская вечеринка в издательстве «Опаль» — это святое.
— Ну… я не настроен, честно говоря.
— Мой дорогой Андре, — начал Монсиньяк, — не держите меня за дурака. Любой, у кого есть глаза, видит, что с вами не все в порядке. Вы не явились на заседание редколлегии, о чем предупредили по телефону в одиннадцать часов, так и не объяснив причины. И вот вы приходите на работу, бледный как покойник, и не желаете ни с кем разговаривать. В чем дело, Андре? Я вас не узнаю. — Монсиньяк задумчиво меня оглядел.
Я молча пожал плечами. А что мне оставалось? Честное признание повлекло бы за собой новые проблемы.
— Надеюсь, вы понимаете, что должны рассказать мне все, — настаивал Монсиньяк.
— Так-то оно так, месье Монсиньяк, — вымученно улыбнулся я, — но, боюсь, именно с вами я не могу это обсуждать.
Удивленный таким ответом, он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу, обхватив обеими руками лодыжку, обтянутую темно-синим носком.
— Ну, теперь вы меня заинтриговали! — воскликнул он. — Почему же это вы не можете мне открыться? Что за глупость, Андре?
Я посмотрел в окно на уходящий в розовое небо шпиль церкви Сен-Жермен.
— Потому что в этом случае я наверняка потеряю работу, — мрачно ответил я.
— Что же вы такого сделали, Андре?! — захохотал Монсиньяк. — Украли в ресторане серебряную ложку или ущипнули кого-нибудь из наших сотрудниц? Присвоили чужие деньги? — Развеселившись, он раскачивался на стуле взад-вперед.
Тут я вспомнил слова мадемуазель Мирабо и решил последовать ее совету:
— Речь идет о Роберте Миллере, месье Монсиньяк. Видите ли, я был не совсем честен с вами.
Он посерьезнел и перегнулся через стол:
— Что, опять проблемы с англичанином? Ну-ка, выкладывайте все начистоту.
Я сглотнул. Начать было не так-то просто.
— Чтения прошли замечательно, мой друг, я смеялся до слез! — восклицал Монсиньяк. — Что же такое случилось с парнем? Он же обещал нам и свой следующий роман.
Я застонал и обхватил руками голову.
— В чем дело? — встревожился Монсиньяк. — Не драматизируйте, Андре, просто скажите, что случилось. Миллер еще пишет для нас или вы поссорились? Вы повздорили, Андре?
Я чуть заметно тряхнул головой.
— Его кто-то переманил?
Я глубоко вздохнул и посмотрел Монсиньяку в глаза:
— Обещайте, что не будете кричать.
— Да-да… Говорите же наконец!
— Никакого романа больше не будет… — начал я и остановился. — По той простой причине, что нет никакого Роберта Миллера.
Монсиньяк уставился на меня безумными глазами:
— Что за вздор, Андре? У вас жар или вы потеряли память? Он же приезжал в Париж, вы забыли?
— В том-то все и дело, что на чтениях был никакой не Роберт Миллер. Это зубной врач, который выдавал себя за Роберта Миллера по нашей просьбе.
— По нашей? — переспросил Монсиньяк.
— Да, моей и Адама Голдберга. Это его брат, Сэм Голдберг. И живет он вовсе не с маленькой собачкой, а с женой и детьми в Девоншире. И к книгам имеет такое же отношение, как я к золотым коронкам.
— Да, но кто же тогда написал роман? — Голубые глаза Монсиньяка беспокойно засверкали.
— Я, — произнес я.
И тут месье Монсиньяк все-таки закричал.
Беда в том, что, когда шеф возбуждался, он полностью терял контроль над собой и бушевал, как стихия.
— Это невероятно! Вы обманули меня, Андре! А я-то верил вам, я готов был чем угодно ручаться за вашу честность! Но это вам так не пройдет… Вы уволены!
К счастью, месье Монсиньяк успокаивался так же легко, как и выходил из себя. Кроме того, с чувством юмора у него все было в порядке.
— Невероятно, — повторил он через десять минут, когда я уже видел себя безработным редактором, в которого товарищи по цеху тычут пальцами. — Вы, ребята, провернули неслыханное дело и даже прессу вокруг пальца обвели. Здорово, надо признать… — Тут он затряс головой и внезапно разразился хохотом. — То-то я удивился, когда Миллер сказал, что герой его следующего романа — зубной врач! Но почему вы сразу не признались, Андре, что за всем этим стоите вы? Милый мой, я и не думал, что вы так хорошо пишете. Действительно хорошо! — Он пригладил седые волосы.
— Эта идея пришла внезапно, — объяснил я. — Помните, вы говорили, что хотите нового Стефана Кларка? Но на сегодняшний день нет ни одного англичанина, который мог бы так весело написать о Париже. Ну, вот мы и не ударили в грязь лицом. Вы же знаете, что гарантийная сумма за эту книгу была очень скромная. Все это розыгрыш с самого начала. — (Монсиньяк кивнул.) — Мы и не предполагали, что роман будет иметь такой успех и что кто-то заинтересуется автором, — продолжал я.
— Хорошо, — снова кивнул Монсиньяк. Он слушал мой рассказ, слоняясь из угла в угол, и вот теперь наконец успокоился и опустился на стул. — С этим все ясно. Я передумал вас увольнять, Андре, но за это вы придете сегодня в «Брассери Липп», хорошо? — (Я с облегчением кивнул.) — Ну а теперь поговорим как мужчина с мужчиной. Я хочу знать, Андре, какое отношение имеет вся эта комедия к вашему разбитому сердцу. Мадемуазель Мирабо очень обеспокоена. И у меня такое чувство, будто только сейчас мы подбираемся к самой сути вопроса. — Он откинулся на спинку стула, закурил сигариллу и приготовился слушать.
И я начал свой долгий рассказ, который закончил, только когда на улице зажглись первые фонари.
— Не знаю, что мне теперь делать, — признался я. — Стоило мне найти женщину, которую я искал всю жизнь, как она меня тут же возненавидела! И даже если я смогу доказать ей, что никакого Миллера не существует, это вряд ли что-нибудь изменит. Она слишком на меня зла. Еще бы, так растоптать ее чувства! Она никогда мне этого не простит…
— Бла-бла-бла! — перебил меня месье Монсиньяк. — Успокойтесь, Андре. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, ничего еще не потеряно. Это вам говорит человек, поживший на свете больше вашего. — Он стряхнул пепел с сигариллы и дернул ногой. — «Ни в чем не вижу смысла», «Ни о чем не жалею»[35] и не в последнюю очередь «Плюю на все!» — вот три правила, которые помогали мне выпутываться из самых сложных ситуаций. — Он улыбнулся. — Однако боюсь, в вашем случае они бессильны. Вам, мой друг, нужно сейчас одно: правда. — Он встал и подошел к моему столу. — Послушайтесь моего совета, изложите эту историю на бумаге так, как вы мне ее сейчас рассказали, начиная с того самого момента, как вы увидели Орели в окне ресторана, и кончая нашим сегодняшним разговором. А потом пошлите рукопись мадемуазель Бреден с запиской, что, мол, ее любимый автор написал новую книгу и ему очень важно, чтобы именно она прочла ее первой. — Он похлопал меня по плечу. — Это замечательный сюжет, Андре. Просто великолепный! Напишите о своей жизни, мой друг. Сделайте это для той самой женщины, которую так очаровал ваш первый роман. — Монсиньяк подошел к двери и обернулся. — Как бы то ни было, у Роберта Миллера еще все впереди!