Постепенно я стал ощущать напряженность на заседаниях Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчужденность. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьезных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Так же остро поспорил с ним по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива.
Вообще, вся его кампания против алкоголизма была просто поразительно безграмотна и нелепа. Ничто не было учтено, ни экономическая сторона дела, ни социальная, он бессмысленно лез напролом, а ситуация с каждым днем и каждым месяцем ухудшалась. Я об этом не раз говорил Горбачеву. Но он почему-то занял выжидательную позицию, хотя, по-моему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточались. Вместе с Лигачевым усердствовал Соломенцев. Мне приводились в пример республики: на Украине на сорок шесть процентов сократилась продажа вино-водочных изделий. Я говорю: подождите, посмотрим, что там через несколько месяцев будет. И действительно, скоро повсюду начали пить все, что было жидким. Стали нюхать всякую гадость, резко возросло число самогонщиков, наркоманов.
Пить меньше не стали, но весь доход от продажи спиртного пошел налево, подпольным изготовителям браги. Катастрофически возросло количество отравлений, в том числе со смертельными исходами. В общем, ситуация обострялась, а в это время Лигачев бодро докладывал об успехах в борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда он был вторым человеком в партии, командовал всеми налево и направо. Убедить его в чем-то было совершенно невозможно. Мириться с его упрямством, дилетантизмом я не мог, но поддержки ни от кого не получал. Настала пора задуматься, что же делать дальше.
Я все-таки надеялся на Горбачева. На то, что он поймет всю абсурдность политики полумер и топтания на месте. Мне казалось, что его прагматизма и просто природной интуиции хватит на то, чтобы понять — пора давать бой аппарату; угодить и тем и этим, номенклатурщикам и народу — не удастся. Усидеть одновременно на двух стульях нельзя.
Я попросился к нему на прием для серьезного разговора. Беседа эта продолжалась в течение двух часов двадцати минут, я высказал все, что думал, и недавно, разбирая свои бумаги, я нашел тезисное изложение той встречи. Помню, вернулся от него возбужденный, в памяти все было свежо, и я быстро все записал.
По сути, последний, как говорят в театре, третий звонок прозвенел для меня на одном из заседаний Политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачева, посвященного 70-летней годовщине Октября. Нам, членам, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК, его раздали заранее. Было дано дня три для внимательного его изучения.
Обсуждение шло по кругу, довольно коротко. Почти каждый считал, что надо сказать несколько слов. В основном оценки были положительные с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал около двадцати замечаний, каждое из которых было очень серьезно. Вопросы касались и партии, и аппарата, и оценки прошлого, и концепции будущего развития страны, и многого другого.
Тут случилось неожиданное: Горбачев не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причем форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала, чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.
Он говорил о том, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее позволил себе высказать такие оценки доклада. Говорил он довольно долго, время я, конечно, не замечал, но думаю, что минут сорок.
Безусловно, в этот момент Горбачев просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, не признав практически ничего из того, что было сказано!.. Кстати, многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.
Остальные тихо сидели, помалкивали и мечтали, чтобы их просто не заметили. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжелое было состояние. Когда он кончил, я все-таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания я продумаю, соответствует ли они действительности, то, что справедливо, — учту в своей работе, но большинство упреков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да еще и высказаны в недопустимой форме.
Собственно, на этом и закончилось обсуждение, все разошлись довольно понуро. Ну, а я тем более. И это было началом. Началом финала. После этого заседания Политбюро Горбачев как бы не замечал меня, хотя официально мы встречались минимум два раза в неделю: в четверг — на Политбюро и еще на каком-нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.
Я чувствовал, что он уже тогда решил, что надо всю эту канитель со мной заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде»[182].
Так ли все было на самом деле, как пишет Ельцин? Скорее всего он тщательно отрабатывает политическую заготовку о том, что к концу 1987 года их пути с Горбачевым разойдутся навсегда. Как мы постараемся показать в следующей части настоящей главы, союз этих разрушителей советского государства креп день ото дня, а все разглагольствования об отчуждении Горбачева от «гонимого» Ельцина не более, чем политический камуфляж.
Вот как отзывался о конфликте между Ельциным и Лигачевым в своих воспоминаниях Ю. Б. Баталин в то время Председатель Госстроя, имевший с Ельциным деловые контакты в бытность его первым секретарем Московского Горкома партии:
«Однажды он попросил меня приехать что-то обсудить по строительным делам. Я приехал в горком вечером. Там, в горкоме, кабинет наподобие буквы «Г». Длинный ряд такой, полутемень. И в этом длинном ряду свет был выключен. Он сидит как бы в сумерках, за столом. Сидит хмурый. Я ему: «Что-то у вас, Борис Николаевич, настроение плохое?» — «Да, плохое, окончательно». — «В чем дело?»
Ну, постепенно он разговорился. «Да, Лигачев такой-сякой…». — «А что Лигачев? Что вас смущает в нем?» — «Ну, ходу не дает. Жизни не дает». — «Как это он вам может ходу не дать? Вы ведь не Лигачеву подчинены. Вы прямо Генеральному подчинены. Что может сделать Лигачев? Ну, самое большее — пойти на вас пожаловаться. Поэтому не факт, что он так сильно может воздействовать на вас психологически». (Позже я узнал: все дело в том, что Лигачев возразил, когда обсуждался вопрос, переводить ли Ельцина в члены Политбюро.)
Потом говорю: «А как у вас отношения все-таки с первым, с Горбачевым?..» — «У меня с ним самые хорошие отношения. Мы с ним — единомышленники. Не было ни одного вопроса, по которому у нас были бы разногласия. У нас были близкие отношения». — «Ну, тогда вас вообще не должны удручать ваши отношения с Лигачевым. Это все преходящее. А с остальными-то членами Политбюро? Сейчас большой вес имеет Яковлев. Как с ним?» — «Ну, с Яковлевым мы ближайшие друзья. И если у меня возникают какие-то сложности где-то, я обязательно советуюсь с ним. Это очень мудрый человек. И дай бог, чтобы у нас с ним такие отношения продолжались дальше. У меня с ним более чем дружеские отношения». Я говорю: «Ну, тогда вообще все замечательно».
И вдруг такое вызывающее выступление на пленуме. Из этого выступления я понял, что в нем эта карьерная злоба кипит и она ищет выхода. Но эта злоба к Лигачеву — она неадекватна. Дело-то ведь не в Лигачеве. Вот твое выступление здесь, оно совсем другой характер приобретает. И отчего такая безоглядность? Может, обнадеживала поддержка «очень мудрого человека»? Хотя Яковлев тут же тебя осудил, скорее всего, для отвода глаз…
Удивила меня и настойчивость Горбачева, предлагавшего Ельцина мне в заместители. Ясно было, делом он заниматься не будет, а прикрытием воспользуется. Так и случилось…»[183]
«Очень мудрый человек» тоже обратил внимание на постоянно конфликтующего Ельцина. Так, секретари ЦК Александр Яковлев и Вадим Медведев — идеологи горбачевской перестройки, на том заседании Политбюро ЦК, о котором говорил Ельцин, обменялись короткими записками относительно Ельцина, который открылся им с неожиданной стороны.
Медведев написал Яковлеву: «Оказывается, есть и левее нас, это хорошо».
Медведев написал Яковлеву: «Оказывается, есть и левее нас, это хорошо».
Яковлев ответил Медведеву: «Хорошо, но я почувствовал какое-то позерство, чего не люблю».
Медведев — Яковлеву: «Может быть, но такова роль».
Яковлев — Медведеву: «Отставать — ужасно, забегать — разрушительно»[184].
Ельцин понимал, что дальнейшее его пребывание на московском престоле губительно для его амбициозных планов. Еще пройдет немного времени и уже всем станет ясным его политическое прожектерство и тогда неминуемо наступит политическая смерть. Он мучительно искал выход из создавшегося положения и одновременно искал успокоения в транквилизаторах и алкоголе. Вот как об этом периоде в жизни Ельцина писал академик Чазов:
«Ельцин стал срываться, у него нарушился сон (по его словам, он спал всего три-четыре часа в сутки), и в конце концов он попал в больницу. Эмоциональный, раздраженный, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами, он произвел на меня тогда тяжкое впечатление. Но самое главное — он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем.
Честно говоря, я испугался за Ельцина, потому что еще свежа была в моей памяти трагедия Брежнева. Ельцин мог пойти по его стопам (что и случилось в последствии, причем в гораздо худшей форме). Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту Академии медицинских наук Рубену Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и успокаивающих средств…
Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена Наина Иосифовна, поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция. К сожалению, жизнь подтвердила наши опасения, и через десять лет этот сильный от природы человек стал тяжелым инвалидом…»[185]
2.3. Октябрьский тупик
А надо(бно) знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми.
Петр IИтак, не прошло и двух лет, как Б. Ельцин был назначен первым секретарем Московского горкома, а он уже понял, что его «сидение на Москве» в дальнейшем ему никаких лавров не принесет и почувствовал своим «звериным» нюхом, что дальнейшее промедление смерти (политической) подобно. И он «запросил инструкций» у Генерального секретаря, что же делать дальше? По тому, как развивались в дальнейшем события, летом 1987 года он такие «инструкции» получил. Недаром их беседа, как пишет сам Б. Ельцин, продолжалась 2 часа 20 минут, прямо скажем, многовато для того, чтобы излить свои жалобы на Егора Кузьмича. Об этом можно судить хотя бы по объему того самого «знаменитого» письма Ельцина к Горбачеву. Спрашивается, чего писал? Обо всем переговорили, обо всем договорились — и вот вам — здравствуйте, уважаемый Михаил Сергеевич! Впрочем, без анализа содержательной части этого письма нам не обойтись, чтобы понять, — о чем говорили и до чего договорились два заговорщика во время этой исторической «беседы». Но сначала слово Александру Коржакову:
«У Бориса Николаевича с весны 87-го года начались стычки на Политбюро то с Лигачевым, то с Соломенцевым. Спорили из-за подходов к «перестройке». Он видел, что реформы пробуксовывают. Вроде бы все шумят, у паровоза маховик работает, а колеса не едут.
Ельцин абсолютно искренне воспринимал объявленную Горбачевым перестройку и ее результаты представлял по-своему. В Москве, например, он едва ли не на каждом шагу устраивал продовольственные ярмарки. Овощи, фрукты, птицу, яйца, мед в ту пору москвичи могли купить без проблем.
Борис Николаевич тогда сам читал газеты, и его личное впечатление, будто кроме гласности в стране ничего нового не появилось, статьи в прессе только усиливали. В сентябре 87-го Ельцин написал письмо Горбачеву, в котором просил принять его отставку со всех партийных постов. Причина — замедление перестройки и неприемлемый для Бориса Николаевича стиль работы партаппарата. В сущности, Ельцин обвинил аппарат в саботаже.
Письмо это он никому не показал. Шло время, а Горбачев никак не реагировал. Ельцин сильно переживал из-за этого явно демонстративного молчания. Еще несколько месяцев назад они с Горбачевым, как добрые товарищи по партии, постоянно перезванивались. Ельцин в нашем присутствии называл Горбачева только Михаилом Сергеевичем и постоянно подчеркивал свое уважение к нему.
Он в душе верил, что Горбачев на письмо ответит и лично подтвердит его, Ельцина, правоту. Но Горбачев молчал»[186].
Из этого отрывка воспоминаний А. Коржакова, которые он опубликовал спустя, без малого, десять лет после описываемых событий, следует, что о содержании этого письма он и тогда и потом ничего не знал, что еще больше возводит вокруг него ореол загадочности.
Что такого судьбоносного мог привести в своем письме Б. Ельцин, если они уже обо всем договорились? Приводим без изъятий содержания этого письмо, которое по своему замыслу должно было послужить документальным подтверждением «принципиальных разногласий» между М. Горбачевым и Б. Ельциным.
Итак, письмо кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Б. Ельцина — Генеральному секретарю ЦК КПСС М. Горбачеву.
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Долго и не просто приходило решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.
Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверено вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.
Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) — изменились дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.
Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержи, особенно некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному — ко мне.
В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее — я оказался неподготовленным со всем своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро.
Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах. О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.
О стиле работы Е. К. Лигачева. Мое мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное — проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это — для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии.
Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.
Задумано и сформулировано по-революционному. А реализация, именно в партии, — тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным и делом в партии, далеким от политического подхода.
Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны… а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивание негатива для материала. Вопросы для своего «авторитета».
Я уже не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать.
В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро, состоявшегося 10 сентября, нападки с его стороны я не могу назвать иначе, как скоординированная травля. Решение исполкома по демонстрациям — это городской вопрос, и решался он правильно. Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию. Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм. Мне не хочется говорить о его отношении к московским делам. Поражает: как можно за два года просто хоть раз не поинтересоваться, как идут дела у более чем миллионной парторганизации? Партийные комитеты теряют самостоятельность (а уже дали ее колхозам и предприятиям).