О таком плане, якобы существовавшем в головах горбачевских советников, слухи по цековским коридорам ходили еще до запрета КПСС. И вот они получили подтверждение. На 22-й странице своей «покаянной» книги «Горькая чаша» А. Н. Яковлев приводит такую надиктовку, относящуюся к декабрю 1985 года: «О партии. Практика, когда партия в мирное время руководит всем и вся, весьма зыбкая. Соревновательность в экономике, лучшая свобода и свобода выбора на деле, а не на словах, неизбежно придут в противоречие с моновластью. Но власть есть власть. От нее добровольно отказываются редко. Так и с КПСС, особенно учитывая ее «ордено-меченосный» характер. Надо упредить события. Возможно было бы разумным разделить партию на две части, дав организационный выход существующим разногласиям. Но это особая тема для тщательного и взвешенного обдумывания».
Чем не повод для подозрений в том, что в результате этого «тщательного и взвешенного обдумывания» именно Ельцину, склонному к резким и неожиданным шагам, и была отведена роль своеобразного тарана, призванного пробить первую брешь? Для раскола нужен был какой-то громкий политический скандал на самой верхотуре партийного руководства, ибо КПСС была жестко централизованной организацией, и потому ее разделение без инициирования сверху было бы невозможным.
В пользу сговора, как считают непримиримые противники Горбачева, говорит и то, как Ельцин сформулировал свое заявление об отставке:
— Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии.
— Что-то у нас получается новое, — сказал генсек, взяв в свои руки ведение пленума. — Может, речь идет об отделении московской парторганизации? Или товарищ Ельцин решил поставить на пленуме вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а первым секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желания побороться с ЦК. Я так понимаю, хотя, может, и обостряю.
Искатели тайного умысла, заключенного между строк, ликуют: Горбачев сгоряча проболтался и едва не выдал конспиративный план. Мол, новое, радикальное крыло партии предполагалось формировать на базе столичной парторганизации, где сильны демократические течения. Поэтому Ельцин и не поставил вопрос об уходе с должности секретаря горкома, заметив, что это дело горкома. Следовательно, был уверен, что горком не отпустит. Но Лигачев со своим орготделом смешал карты и расстроил тонкую игру, добившись в итоге того, что бюро Московского горкома одобрило решение пленума ЦК. Однако позиции сторонников Ельцина в бюро горкома были сильны: его хотели оставить на прежнем месте и призвали забрать заявление об отставке.
К числу аргументов, свидетельствующих о том, что дело нечисто, что выступление Ельцина не стало неожиданным для Горбачева, относят и подозрительно быстрое, и точное формулирование генсеком основных положений заявления Ельцина. Едва только оратор покинул трибуну, как Михаил Сергеевич молниеносно придал его довольно сумбурным словам концептуальную направленность. Без предварительного ознакомления, навскидку, такое невозможно, уверяют поднаторевшие в ведении заседаний враги Горбачева.
По протоколу все выступающие обычно сдавали тексты своих речей в секретариат — для сверки со стенограммой. У Ельцина написанного текста не было, хотя, как он признавался, свои выступления обычно готовил очень долго, текст переписывался иногда по 10 — 5 раз. В тот раз он поступил по-другому. «Мне даже сложно сейчас объяснить, почему», — напишет он в своей книге «Исповедь на заданную тему». И добавит: «Конечно, это был не экспромт», что вызовет многозначительные улыбки у догадливых читателей»[198].
Улыбки улыбками, однако вдумчивый читатель, в отличие от «догадливого», многое почерпнет в пользу версии «тайного сговора», внимательно проанализировав ряд других оговорок, допущенных Ельциным в своей «Исповеди…». Так, в очередной раз пережив ситуацию, связанную с его выступлением на Октябрьском пленуме, он вспоминает:
«Сказав все это, я сел. Сердце мое гремело, готово было вырваться из груди. Что будет дальше, я знал. Будет избиение, методичное, планомерное, почти с удовольствием и наслаждением.
Даже сейчас, уже столько времени прошло, а ржавый гвоздь в сердце сидит, я его не вытащил. Он торчит и кровоточит. Тут мне, наверное, даже самому себя сложно понять. Неужто я ждал другой реакции от нынешнего, в большинстве своем консервативного состава ЦК? Конечно, нет. Будущий сценарий был предельно ясен. Он готовился заранее, и, как я сейчас понял, независимо от моего выступления. Горбачев, так сказать, задаст тон, затем ринутся на трибуну обличители и станут обвинять меня в расколе единства, в амбициях, в политических интригах и т. д. Ярлыков будет так много, что хватит на целую оппозиционную партию. Жаждущих засвидетельствовать свое рвение в моральном уничтожении «заблудившегося коллеги по партии» окажется даже слишком много, и выступающих придется сдерживать»[199].
Оговорка вполне прозрачно намекает, что сценарий расправы он знал: «будущий сценарий был предельно ясен. Он готовился заранее…» Кто его готовил? Конечно же Горбачев совместно с Ельциным! Но спохватившись, понимая, что каждое его слово при анализе событий, свершившихся на Пленуме, станет предметом тщательного изучения, анализа и сопоставления с другими воспоминаниями, добавляет: «…и, как я сейчас понял, независимо от моего выступления». В другом месте своих воспоминаний Ельцин пишет:
«Октябрьский (1987 г.) Пленум ЦК КПСС, о котором потом было столько разговоров, засекреченный, таинственный… Пленум, на котором я все-таки взял слово и выступил.
Потом часто сам себя спрашивал, а был ли возможен другой вариант, насколько жесткой была необходимость резко рвать, идти на конфликт, на скандал, на такие катастрофические изменения в собственной жизни? А что у меня существует реальный шанс не выдержать предстоящую экзекуцию, я отдавал себе в этом отчет. Итак, зачем мне это было надо?
По прошествии почти двух лет я могу совершенно определенно сказать, да, то мое выступление было необходимо, оно как бы закладывалось всей логикой последних событий. Все купались в восторгах и эйфории от перестройки и при этом не хотели видеть, что конкретных результатов нет, кроме некоторых сдвигов в вопросах гласности и демократизации. Вместо реального и критического анализа складывающейся ситуации, на Политбюро все громче и отчетливее звучали славословия в адрес Генерального секретаря. Мой конфликт с Лигачевым дошел также до своего логического предела. Для того, чтобы решать в Москве самые наболевшие вопросы, нужна была помощь всего Политбюро: столица — такой сложный конгломерат, в ней все так завязано и переплетено, что без общих усилий дело бы не сдвинулось. Но последнее время, наоборот, я все отчетливее ощущал активное нежелание помочь городу в решении назревших проблем.
Можно ли было в таких условиях работать дальше? Можно, но только для этого надо было стать другим — прекратить высказывать свою точку зрения, не замечать, как страна скатывается в пропасть, но при этом гордо восклицать, что партия, как и ее Генсек, — организатор, вдохновитель и — что там еще? — архитектор перестройки.
Кто бы знал, как меня выводят из себя эти лицемерные лозунги! Сначала партийно-бюрократический аппарат, прикрываясь партией, развалил страну, а теперь, когда уже деваться некуда, приходится в прогнившей системе что-то менять, они кричат — не тронь партию, она архитектор перестройки. Как же ее не трогать, если еще с детского сада всем известно, что все свои достижения мы должны связывать с ее именем?! Да и вообще, вдохновляющая и организующая ее роль записана в 6-й статье Конституции СССР. Так кто же виноват в том, что творится? Новая историческая общность — советский народ? Или все-таки тот, кто семьдесят лет организовывал и вдохновлял? Каждый день со всех сторон слышится заклинание партийных аппаратчиков — авторитет партии незыблем! Не позволим прикасаться к партии вашим грязным рукам!..
За два года после октябрьского Пленума ЦК общество прошло огромный путь, люди осознали свою роль — не винтиков, а личностей, началось народное наступление на партийных бюрократов, и те вынуждены судорожно и испуганно защищать свое более чем шаткое положение. А тогда, когда я понял, что надо выступать, в те времена позволялось критиковать лишь то, что не задевало основ и конкретных высоких фамилий. Генеральный секретарь — это был все равно что царь-батюшка, выражать хоть какие-то сомнения по поводу его действий было немыслимым партийным святотатством. Генсеком можно было только восхищаться, радоваться, что выпало счастье вместе с ним работать, трудиться, разрешалось слегка переживать, что такой скромный и не позволяет себя хвалить, ну, и так далее…
Когда я шел на трибуну, конечно же, не думал, что мое выступление станет каким-то шагом вперед, поднимет планку гласности, сузит зону вне критики и так далее… Нет, об этих вещах не думал. Важно было собрать волю в кулак и сказать то, что не сказать не могу»[200].
Для чего же тогда нужно было собирать «волю в кулак» и идти к трибуне, как на Голгофу, если не думать о тех последствиях, на которые было рассчитано это выступление? Конечно, в тот момент, когда он шел к трибуне, он думал прежде всего о том, как подавить свое волнение, как не сорваться при выступлении, шел то ведь на «великое дело», результаты которого сказались уже через «два года после Пленума». И лишь твердая уверенность в том, что никаких катастрофических последствий для его последующей жизни не последует, подталкивала Ельцина к трибуне. Кто мог дать гарантию в том, что после такой «партийной бани» он не окажется политическим изгоем, рассчитывающим разве лишь только на приличную пенсию? Горбачев и никто другой! Нужен был Ельцин Горбачеву, без него он не видел выхода из тупика, в который зашла перестройка, да и сам Ельцин ни на секунду в этом не сомневался.
Вот вам еще одна оговорка, свидетельствующая о заключенном союзе между этими двумя разрушителями коммунизма:
«Мне часто задавали вопрос, да потом и я сам себя спрашивал, почему все же он решил не расправляться со мной окончательно? Вообще с политическими противниками у нас боролись всегда успешно. И можно было меня отправить на пенсию или послом в дальнюю страну. Горбачев оставил меня в Москве, дал сравнительно высокую должность, по сути, оппозиционер остался рядом.
Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне, он понимал, что такой человек, острый, колючий, не дающий спокойно жить забюрокраченному партийному аппарату, необходим, надо его держать рядышком, поблизости. В этом живом спектакле все роли распределены, как в хорошей пьесе. Лигачев — консерватор, отрицательный персонаж; Ельцин — забияка, с левыми заскоками; и мудрый, всепонимающий главный герой, сам Горбачев. Видимо, так ему все это виделось.
А кроме того, я думаю, он решил не отправлять меня на пенсию и не усылать послом куда-нибудь подальше, боясь мощного общественного мнения. В тот момент и в ЦК, и в редакцию «Правды», да и в редакции всех центральных газет и журналов шел вал писем с протестом против решений пленумов. Считаться с этим все-таки приходилось»[201].
Все так, но «выдумывать» Ельцина Горбачеву не было никакой необходимости, он его уже давно «вычислил», приблизил к себе, вызвав из провинциального Свердловска в столицу, за два года изучил основательно, подготовил и благословил на решительный штурм «развитого социализма» против «новой исторической общности людей — советского народа». И пусть сколько угодно твердят защитники версии «ельцинского экспромта», что никакого тайного сговора не было, вышеизложенные факты убеждают, что и не «версия» это вовсе, а вполне закономерный факт. Последним аргументом сторонников Горбачева, как мы уже упоминали, — была, мол, дальнейшая биография Ельцина — развал Советского Союза, расстрел парламента и так далее, — видите он на все мог пойти — это просто натура такая бунтаря-одиночки, разрушителя по своей натуре, неспособного к бесконфликтному существованию. Что Ельцин бунтарь, тут и к гадалке не надо ходить, но именно как бунтарь-разрушитель и понадобился он Горбачеву в нужное время. А то, что Советский Союз развалил, так это опять же в тесном союзе с Горбачевым, о чем речь впереди. А что парламент расстрелял, экономику развалил, дефолт устроил, да мало ли каких еще государственных преступлений не натворил, так это он делал уже будучи «хозяином» России, тут никакого ни тайного, ни явного сговора ни с Горбачевым, ни с кем либо другим (другими) не требовалось. Это уже, как говориться, были совсем другие времена и «другие песни».
Но вернемся к событиям Октябрьского пленума и напомним читателю, что Б. Ельцин очень болезненно отреагировал на выступление А. Н. Яковлева, которого он сильно уважал и надеялся, как видим, на взаимность, то есть на доброе слово в его защиту. Несмотря на смятение, творившееся в мозгу и душе после своего выступления, Б. Ельцин весьма трезво воспринимал летевшие с трибуны гневные слова обвинения. «Неужели никто не отважиться на доброе слово? — думал Борис Николаевич. — Неужели никто не защитит?»
Всего четыре человека хоть как-то пытались защитить Ельцина, очень робко, непоследовательно, с оглядкой на президиум, перемешивая свои слова поддержки с теми же стандартными обвинениями:
«Заявление, высказывания, мотивы товарища Ельцина — я на это смотрю как на явление не просто нормальное, а особо нормальное. И оно есть результат той перестройки и демократизации, которая идет в партии по инициативе Политбюро. И это стало возможным, потому что каждый не только волен, а и может сказать то, что думает. Это по форме.
Что касается сути, то это другой вопрос…» (Ф. Моргун, первый секретарь Полтавского обкома Компартии Украины).
«Не хочу становиться и на такой путь, чтобы каждое лыко ставить в строку, что вот всегда, оказывается, был товарищ Ельцин плохим — и там он неправильно сказал, и то он неправильно сделал… Кстати, в мужестве ему все-таки не откажешь. Это тоже не такой простой шаг.
Я главное хотел сказать, что главная претензия, которую, по-моему, следует предъявить товарищу Ельцину, — что он не проявил чувства ответственности, политической зрелости…» (Г. Арбатов, директор Института США и Канады АН СССР).
«…Тяжело сегодня говорить о том, что происходит. Но, по-моему, что за два года есть результаты в Москве (а они существуют), и сказать, что это проходило без, так сказать, участия товарища Ельцина, — наверное, несправедливо. Он как коммунист, знающий человек, активный, много трудился, день и ночь трудился в городе, и те результаты, которые есть (а они сегодня есть), о них можно говорить в Москве: это и выполнение плана по строительству, по промышленности, и улучшение все-таки вопросов торговли — этого не отнимешь. Но мы с таким заявлением сегодня Бориса Николаевича не согласны и должны заявить пленуму, что мы, москвичи, полностью поддерживаем принятый курс партии и правительства». (В. Сайкин, председатель исполкома Моссовета).
«С Борисом Николаевичем мы знакомы давно, давно работали вместе, товарищи по партии, да и просто товарищи. Работали в разных сочетаниях на Урале, и он в моем подчинении был, и было по-другому, наоборот. И считаю своим долгом сегодня высказать свое отношение по существу возникшего вопроса. Зная друг друга хорошо, мы знали и сильные стороны друг друга, знали и слабые. Сегодня у него сработала слабая сторона, которая была известна нам раньше.
Я только хотел бы сказать о следующих обстоятельствах: жизнь. сложилась так, что мы росли один в одном направлении, другой в другом направлении, но по себе чувствую — чем выше положение твое партийное, общественное положение, тем больше ответственности, тем больше нагрузки. И сейчас, находясь вот в таком положении, я отчетливо представляю в условиях перестройки, насколько сложны процессы в Московской организации. Догадываюсь, сравнивая с теми процессами, с которыми мне приходится сталкиваться в кругу товарищей по партии в Казахстане.
… Я просто считаю, Борис Николаевич, не знаю, чем ты руководствовался, но как товарищ тебе по партии, как близкий товарищ и в жизни, и во многих делах, я во многом у тебя учился, когда ты работал и в Свердловской организации, и организацию поднял, было очень приятно, как быстро менялось положение дел с продовольственным снабжением, как менялись градостроительные дела, много положительного было, я видел, находил и черпал, а сегодня ты допустил ошибку». (Г. Колбин, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана)[202].
Но Б. Ельцин ожидал, что же скажет А. Яковлев — главный идеолог реформ, скрывающихся за всем уже изрядно поднадоевшим словом «перестройка», о котором он «тепло» будет отзываться в своей «Исповеди…»:
«А. Н. Яковлев, секретарь ЦК, член Политбюро. Наиболее умный, здравый и дальше всех видящий политик. Я всегда получал удовольствие, слушая его очень точные замечания и формулировки по обсуждаемым на Политбюро вопросам. Конечно, он осторожен, не лез на рожон против Лигачева, как это делал я. Но, безусловно, они полные антиподы, модель социализма по Яковлеву диаметрально противоположна лигачевской казарменно-колхозной концепции социализма. При этом они вынуждены уживаться. И каждый вслед за Горбачевым произносит убогую и выдуманную фразу про единство Политбюро»[203].
Как видим, не «держит Б. Ельцин зла» на А. Яковлева за его выступление на Пленуме, которое, в отличие от других «экспромтных» выступлений, прозвучавших с трибуны, отличается логической последовательностью и убежденностью. Чувствуется, что он хотя бы и косвенно, но посвящен в планы Горбачева по «использованию» Ельцина. Возможно саму ту идею он и подал Горбачеву, как человек безусловно умный, умеющий просчитывать последствия политических интриг на несколько ходов вперед. Чтобы разобраться с вопросом: «Кто вы, мистер Яковлев?», нужно ответить на другой вопрос — как он стал членом Политбюро и правой рукой Горбачева? О феномене А. Яковлева написано много и разное, да и сам он не скупился на собственную рекламу в многочисленных интервью, статьях и книгах. Чего стоят, например, его мемуары с характерным названием «Омут памяти», изданные в 2000 году. Действительно «мутный» человек этот главный идеолог «Перестройки им. М. С. Горбачева». Кто вы, мистер Яковлев?