«— Как вы считаете, Ельцин был прав, когда говорил о том, что народ от перестройки ничего не получил?
— Я ведь был тогда в той системе координат, мы варились в собственном соку, поэтому мне казалось, что подвижки были. Но — все видится на расстоянии. Сегодня я с полной уверенностью заявляю: если бы к мыслям Ельцина тогда прислушались, может, и не пришлось бы хоронить ни партию, ни государство. Сегодня видно, что Ельцин здраво рассуждал. Действительно, начав перестройку, КПСС в лице ее консервативно настроенного руководства безнадежно отставала от событий, — а затем продолжил свои размышления по поводу того, что выступление Ельцина на Пленуме не более, чем экспромт до глубины души обиженного человека.
Турнир амбиций
— Хотите знать мою точку зрения? Ельцин взбунтовался из-за того, что не захотел ходить под Лигачевым. Московские секретари традиционно были в партии на особом положении и имели дело непосредственно с генсеками. Лигачев рассчитывал, что выдвиженец из Свердловска будет его человеком в Москве. Однако Ельцин знал себе цену и не согласился ходить под кем-то. Он и так чувствовал себя ущемленным, когда его перевели в столицу всего лишь на должность заведующего далеко не первостепенного отдела ЦК. Его предшественники свердловчане Кириленко и Рябов получали более высокий статус — секретарей ЦК.
Ход мыслей все того же высокопоставленного в прошлом партийного деятеля довольно интересен. По его мнению, чаще всего сходятся люди с противоположными характерами. А Ельцин с Лигачевым были очень похожи друг на друга и принадлежали к одной школе. Те же безапелляционность суждений, отсутствие каких-либо комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность и жесткость. Оба были на равном положении — первыми секретарями обкомов, работали по соседству, притом вотчина Ельцина была куда более значима по экономическому потенциалу, чем аграрный Томск. И вдруг сибиряк, имевший с точки зрения уральца меньше шансов на пост второго лица в партии, нежели он, становится его начальником, отдает приказы и распоряжения.
Наверное, какая-то доля правды в этом психологическом наблюдении есть. Ведь именно после очередной бурной перепалки на Политбюро, которое вел Лигачев, Ельцин вернулся к себе в кабинет и сочинил письмо в Пицунду, где отдыхал Горбачев. Произошло это 12 сентября 1987 года.
— Ельцин был одним из немногих в горбачевском Политбюро, кто каждодневно занимался текущими хозяйственными вопросами, — продолжает мой собеседник. — Они об общечеловеческих ценностях да консенсусах разглагольствовали, а он каждый день считал помидоры, чай, мясо, вагоны. Они по двенадцать часов краснобайствовали ни о чем, а ему надо было город кормить. Москву потянуть не каждый может. Когда Ельцина решили снять, многие не отважились занять его место — ни Медведев, ни Лигачев, ни Воротников. Едва Зайкова уломали.
Действительно, можно представить, что думал Ельцин, присутствуя на еженедельных посиделках Политбюро или Секретариата, глядя на словесные ристалища и краснобайские турниры. Конечно, он чувствовал себя чужаком в этой среде, замыкался, понимая, что не может соперничать с людьми, умеющими произносить красивые слова. Самолюбивому и мнительному провинциалу, привыкшему главенствовать в Свердловске, показалось, что он не вписывается в рамки каких-то непонятых ему отношений. Здесь привыкли думать и действовать только так, как думал один человек — генсек.
Члены Политбюро, как правило, принимали политические решения, а выполняли их другие. Москва же — на виду. И каждый считал своим долгом поделиться на Политбюро теми безобразиями, которые бросались в глаза по дороге с дачи на Старую площадь. Московский секретарь к таким разносам, нередко мелочным, но регулярным, привычен не был. Царь от Свердловска далеко, в кои года почтит визитом, а тут вот он, под боком. Неуютно под строгим надзором уральцу, привыкшему к безраздельной власти. Там всех знал, а здесь поди разберись, кто кому брат, кто сват. Только тронешь — тут же звонок по первой» вертушке. А еще и вторая есть.
Почему письмо Ельцина, отправленное в Пицунду Горбачеву, осталось без рассмотрения? Казалось бы, надобность во встрече очевидна. Кто знает, может, и не было бы октябрьского бунта, если бы послание было рассмотрено вовремя. Что помешало поговорить по душам, обсудить наболевшее, снять недоразумения? Мало ли какие трения могут возникнуть в процессе совместной деятельности.
Горбачев, по его словам на пленуме, даже членов Политбюро не проинформировал о полученном заявлении Ельцина. Забыл? Потерял? О несобранности и неорганизованности генсека ходили легенды: случалось, что за полчаса до мероприятия он звонил помощнику и спрашивал, где текст выступления, хотя поручение о подготовке давал другому. Начинались суматошные поиски, выяснения. Бывало, что злополучную бумагу не могли найти, хотя секретарши, референты, дежурные перетряхивали все ящики стола. Обнаруживали сутки-двое спустя — среди вороха совсем других бумаг.
Из выступления на октябрьском пленуме о письме в Пицунду:
— Когда я вернулся из отпуска, у нас с ним был разговор на эту тему. Мы условились, что в период подготовки к 70-летию Октября не время обсуждать его вопрос, а надо действовать. И в самом деле, товарищи, часа, минуты свободной нет. Вы, наверное, уже видите, что на пределе все идет. Необходимо решать много вопросов… Мы тогда условились с товарищем Ельциным, что после праздников встретимся, посидим и все обсудим… Я не думал, что после нашей договоренности товарищ Ельцин на нынешнем пленуме Центрального Комитета, имеющем этапное значение для жизни партии и в осознании ее истории и перспектив, представит свои претензии Центральному Комитету. Лично я рассматриваю это как неуважение к Генеральному секретарю, к нашей договоренности.
Итак, по мнению Горбачева, нарушитель договоренности— Ельцин. Однако Борис Николаевич не согласен:
— Еще раз повторяю, это не так. Напомню, в письме я попросил освободить меня от должности кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК и выразил надежду, что для решения этого вопроса мне не придется обращаться к пленуму ЦК. О том, что мы встретимся после пленума, разговора не было. «Позже» — и все. Два дня, три, ну, минимум неделя — я был уверен, что об этом сроке идет речь. Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до пленума. Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну, и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной…
По-своему понял Борис Николаевич и сказанное ему по телефону вернувшимся из отпуска Горбачевым о встрече «после праздника». Он подумал, что Горбачев имеет в виду праздник 7 октября — День Конституции. А поскольку приглашения для разговора в этот срок не последовало, решил, что Горбачев, видимо, передумал встретиться и решил довести дело до пленума и вывести из кандидатов в члены Политбюро именно там — для скандальной громкости.
Не правда ли, так и хочется воскликнуть: ах, какие мы нежные и деликатные!
Хорошо по этому поводу сказал бывший член Политбюро Медведев:
— Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин…
Контакты между ними были? Вот обрадуются сторонники версии о тайном сговоре! Правда, как тогда понимать то, что случилось на заседании Политбюро 19 января 1987 года? Ельцин, высказавший ряд критических суждений по проекту доклада, с которым должен был выступить генсек на январском пленуме, получил такую резкую отповедь («нам нужна перестройка, а не перетряска») и воспринял ее так болезненно, что ему стало плохо и пришлось вызывать врача.
Когда доктор с чемоданчиком открыл дверь зала заседаний, он увидел, что все разошлись, а его пациент одиноко сидит в кресле, обуреваемый тяжкими переживаниями»[197].
«Сторонникам версии о тайном сговоре» очень легко ответить на вопрос, прозвучавший в конце этой длинной цитаты, — так когда это было? За десять месяцев до описываемых событий — в январе 1987 года. Тогда его здорово отхлестали, да так, что ему сделалось плохо, — стало сдавать сердце. А какое сердце выдержит такие физические и эмоциональные нагрузки, которые испытывал в течение двух «московских» лет Б. Ельцин? Да и алкогольные нагрузки со счетов сбрасывать нельзя, — это вам не уральские забавы — «в дуплет», возраст уже не тот! А вот если этот аргумент развернуть на все 180 градусов, «перелицевать», говоря попросту. А не явился ли январский эпизод с Ельциным как раз поводом для разработки смелого проекта «тайного сговора»? Не тут ли сверкнула мысль в одной голове с проплешиной, — Эврика! — вот он «уральский бульдозер», который сдвинет, наконец-то, застрявший воз перестройки. И судя по конечному результату, мысль была просто из разряда гениальных!
Дальше события развивались в последовательности, о которой сказано выше: многочасовые беседы без свидетелей и каких-либо записей и документов, письмо-заявление в Пицунду, «экспромт-выступление» на Пленуме, дирижирование «волчьей стаей» по избиению «отступника» и снова сердечный приступ у Ельцина. Сердечный приступ пишем без кавычек, грешить не будем, по-человечески жалко Б. Ельцина, пережившего личную драму. После такой «политической бани», устроенной Горбачевым, хотя и по ранее «утвержденному плану», и железное сердце не выдержит, а Ельцину уже 57-й годок пошел. Другое дело эпизод с имитацией попытки суицида «посредством канцелярских ножниц» — тут без театральных трюков, на которые Ельцин был горазд, не обошлось.
Так что же в арсенале у сторонников версии о тайном сговоре? Слово Н. Зеньковичу:
«Версия о сговоре Горбачева и Ельцина живуча до сих пор. Невероятная активность генсека, нетерпеливо напомнившего Лигачеву, что Ельцин хочет сделать какое-то заявление, усиливает эти подозрения. Откровенное давление на председательствовавшего, явно уклонявшегося от надвигающегося скандала, вторжение в его функции не остались незамеченными и сегодня дают обильную пищу для догадок.
Превалируют три точки зрения. Первая — рок, судьба. Мотылек сам летит на огонь, кролик лезет в пасть удава, жертву бессознательно тянет к убийце. Вторая — двухчасовая речь, прерываемая одобрительными аплодисментами, размагнитила генсека, привела в благодушное состояние. Захотелось быть добрым и справедливым ко всем. И третья — предварительный сговор, имевший целью раскол в Политбюро, что позволило бы осуществить возникший еще в конце 1985 года замысел о разделении КПСС на две самостоятельные политические партии.
По третьей, самой распространенной версии, Ельцину отводилась роль могучего тарана горбачевско-яковлевских реформ. Смелый до безрассудства, он был единственным в Политбюро, кто обладал неукротимым бойцовским характером. Сравниться с ним в этом плане мог разве что Лигачев, но Егор Кузьмич не годился для данной роли в силу своих консервативных взглядов. А Ельцин покорил всех уже первым своим новаторским выступлением на перестроечном XXVII съезде. Стало ясно, что недавний свердловский секретарь не из тех, кто любит компромиссы, и потому именно на него сделал ставку в своих многоходовых комбинациях новый Генеральный секретарь.
И просчитался. Ибо хотелось как лучше, а получилось как всегда. Очень скоро выяснилось, что Ельцин не намерен играть роль горбачевского «тарана», а сам хочет добиваться собственного места на кремлевском небосводе. Честолюбивому уральцу не по нутру были какие-то отдельные выигрыши, он захотел снять весь банк сразу. И поставил все на карту» — но не сдаются и противники тайного сговора, поскольку, на их взгляд, слишком много необычного было в этом «историческом» выступлении Ельцина. Того, что было произнесено с трибуны Пленума, нельзя было объяснить ничем, кроме как «экспромтом», на который мог пойти только Ельцин. Однако продолжим цитирование Н. Зеньковича:
«Никому о подробностях!
Выступление Ельцина, которому но настоянию Горбачева дали слово уже после того, как приняли решение не открывать прений по докладу генсека, было коротким, не более десяти минут. Сказать, что оно произвело эффект внезапно разорвавшейся бомбы, значит, ничего не сказать.
Бомбы падали и взрывались недалеко от кремлевских стен и раньше. Старинное здание, где проходил пленум, помнит грохот артиллерийских снарядов, которыми красногвардейцы обстреливали Кремль в семнадцатом. Но такого, что «отмочил» Ельцин, в этом зале не происходило никогда!
Хотя на пленуме договорились не предавать огласке случившееся, шило в мешке утаить было трудно. Все-таки 530 участников, не считая работников разных вспомогательных служб. Само собой, уже вечером того же дня Москва была взбудоражена слухами. Запрет на информацию — никому о подробностях! — вызвал обратный результат. До сих пор многие уверены, что Ельцин критиковал Горбачева за вмешательство его супруги в государственные дела.
Конечно же это досужие вымыслы, отражавшие антипатии простых людей к первой леди. Ничего подобного Ельцин не произносил. Но и того, что прозвучало в мертвой тишине зала, было достаточно, чтобы вызвать шок у большинства членов ЦК.
Даже сегодня, после всех сильнейших потрясений наиновейшего времени, выступление Ельцина потрясает безрассудно-отчаянной смелостью. Два года держали его в строжайшей тайне — и это в эпоху гласности! Значит, было что скрывать?
Четыре неполные машинописные странички, в которые вместилась стенограмма злополучного выступления, перепаханы вдоль и поперек. Все хотят разгадать тайну неожиданной апелляции Ельцина к ошеломленному ЦК. Увы, структурный анализ текста не внес пока ясности. Компьютерщики-структуралисты в растерянности. Текст состоит из блоков, каждый из которых подтверждает правильность разных, порой даже полярных, точек зрения.
«Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта», — считает бывший член Политбюро В. А. Медведев, оставшийся верным Горбачеву и работающий в его фонде. Анализируя октябрьский бунт московского секретаря с учетом личных наблюдений и в свете последующего развития событий, Медведев склоняется к выводу, что тогда в действиях Ельцина преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ. Прошло немало времени, прежде чем позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры, сомкнулась в чем-то с настроениями зарождавшейся радикально-демократической оппозиции.
Таким образом, по мнению сторонников Горбачева, выходка московского секретаря, испортившего праздник участникам пленума, носит исключительно личностный характер. Бунт Ельцина — это бунт тщеславного одиночки, разрушителя по своей натуре, неспособного к бесконфликтному существованию.
Убедиться в правомерности такого взгляда помогает дальнейшая биография Ельцина — развал Советского Союза, расстрел парламента и т. д. А впервые в концентрированном виде эти опасные для государственного деятеля качества были продемонстрированы в октябре 1987 года, когда Ельцин неожиданно пошел в атаку на твердыни власти и лично бросил перчатку Горбачеву.
Действительно, он во всеуслышание — не в своем узком кругу на Политбюро — посмел заявить, что вера в перестройку у людей начала падать, что случилось то, от чего предостерегал Горбачев: перестройку заболтали. Постановления идут одно за одним, но они не выполняются:
— Мы призываем друг друга уменьшать институты, которые бездельничают. Но я должен сказать на примере Москвы, что год назад был 1041 институт, после того как благодаря огромным усилиям с Госкомитетом ликвидировали 7, их стало не 1041, а 1087. Разве это не противоречит тем призывам, с которыми мы обращаемся друг к другу?
Оратор усомнился в осуществимости перестройки:
— На XXVII съезде сказали, что она займет два-три года. Два года прошли или почти проходят, сейчас снова указывается на то, что надо еще два-три года. Это дезориентирует людей, вызывает разочарование…
Сторонники версии о тайном сговоре Горбачева с Ельциным считают приведенный выше блок не свидетельством стихийности бунта московского секретаря, на чем настаивают люди из команды эксгенсека, а отвлекающим маневром. Мол, какую Америку открыл Ельцин, сообщив о волнообразном характере отношения людей к перестройке. Участники пленума, приехавшие с мест, прекрасно знали, что два года горбачевских преобразований породили в народе к осени 1987 года скепсис и неверие в успех затеянного. Чем больше бодрых речей произносилось наверху, тем чаще исчезали из продажи сахар и мыло, зубная паста и школьные тетради. Многочасовые очереди выстаивались за мясом, обувью, одеждой, сигаретами. Страна медленно, но неуклонно переходила на карточную систему обеспечения — как в годы войны.
Главным, по мнению противников команды Горбачева, в выступлении Ельцина было совсем другое — удар по Политбюро, Секретариату ЦК. Заявив, что стиль работы высших органов партии не изменился, Ельцин возложил вину за это на консервативно мыслившего Лигачева, поддерживаемого некоторыми ортодоксами из числа постоянных членов Политбюро.
Вот она, подлинная сверхзадача неожиданного выступления московского секретаря, считают сторонники версии о тайном сговоре. Ельцин с подачи Горбачева открыл левый и правый фронты острой политической борьбы, которая должна была привести к разделению КПСС на две или три партии.
О таком плане, якобы существовавшем в головах горбачевских советников, слухи по цековским коридорам ходили еще до запрета КПСС. И вот они получили подтверждение. На 22-й странице своей «покаянной» книги «Горькая чаша» А. Н. Яковлев приводит такую надиктовку, относящуюся к декабрю 1985 года: «О партии. Практика, когда партия в мирное время руководит всем и вся, весьма зыбкая. Соревновательность в экономике, лучшая свобода и свобода выбора на деле, а не на словах, неизбежно придут в противоречие с моновластью. Но власть есть власть. От нее добровольно отказываются редко. Так и с КПСС, особенно учитывая ее «ордено-меченосный» характер. Надо упредить события. Возможно было бы разумным разделить партию на две части, дав организационный выход существующим разногласиям. Но это особая тема для тщательного и взвешенного обдумывания».