…Сегодня туда должен был прийти Симонов со своим аппаратом. Настоящее чудо! Фольклор!
А еще там были на асфальте намалеваны пресвятые девы, изображены под Пикассо — рядом с одной написано: «Цена вместе с мостом 1 новый франк!» Постараюсь прислать фотографии. Интересное чудо?».
История эта вдохновила Андрея Вознесенского. Он написал стихотворение, которым, по его словам, в шестидесятые годы всегда начинал свои публичные выступления:
Лили Брик на мосту лежит, разутюженная машинами.
Под подошвами, под резинами, как монетка, зрачок блестит!
Пешеходы бросают мзду,
И как рана,
Маяковский, щемяще ранний, как игральная карта в раме, намалеван на том мосту!
Каково Вам, поэт с любимой?!
Это надо ж — рвануть судьбой, чтобы ликом, как Хиросимой, отпечататься в мостовой!
По груди Вашей толпы торопятся,
Сена плещется под спиной.
И, как божья коровка, автобусик мчит, щекочущий и смешной.
Как волнение Вас охватывает!..
Мост парит,
ночью в поры свои асфальтовые, как сирень,
впитавши Париж.
и т. д.
Лиля и Эльза всю жизнь помогали друг другу. Эльза как парижанка одевала сестру — когда скромно, а когда шикарно — зависело от возможностей. Но Лиля в долгу не оставалась. Например, в конце сороковых она регулярно посылала продуктовые посылки в Париж, еда там была в это время намного дороже нашей. Я ездил на Центральный почтамт и на таможне предъявлял посылку, ее смотрели, перебирали, я зашивал холстину иглой, которую мне давала с собой ЛЮ. Так продолжалось годами.
Как-то, уже на склоне лет, Эльза грустно заметила, что «умереть легче всего летом, так как все врачи отдыхают, в отпуске». Свою смерть она предсказала в последней книге «Соловей замолкает на заре». Незадолго до кончины она писала Лиле о романе, который не успела послать ей:
«В летнюю ночь сидят на террасе загородного дома несколько пожилых людей, старые знакомые. Это люди искусства, и хотя жизнь сложилась по-разному, все они как-то вышли в люди. Женщина — старая актриса. Она хозяйка дома. Неторопливые разговоры, полувоспоминания, полурассказы. Слышны соловьиные трели, они все тише и тише… На рассвете хозяйку дома находят умершей в кресле».
Скончалась Эльза в семьдесят четыре года от сердечной недостаточности. Было это в 1970 году.
На «Мельнице» цветы, посаженные ею, садовые скамейки, выкрашенные Арагоном. Здесь нередко бывала Лиля. Здесь Эльза принимала своих друзей со всего света — Жолио Кюри, Пабло Неруду, Шагала и Пикассо — и тех, с кем ее познакомила Лиля: Юткевича, Черкасова, Любовь Орлову, Симоновых, Плисецкую.
Лиля пережила Эльзу на восемь лет, Арагон — на двенадцать. На похоронах Эльзы играл Мстислав Ростропович, в день погребения Арагона многотысячная толпа, стоя на площади, которой присвоят его имя, слушала его стихи с обнаженными головами.
Сегодня «Мельница» — небольшой культурный центр в двух шагах от городка Сен-Арну. Арагон и Триоле распорядились, чтобы после их смерти в доме могли бы время от времени жить и работать молодые неимущие писатели — такие, какими были они сами в юности, — и пользоваться их огромной уникальной русско-француз- ской библиотекой. И в качестве «дара Франции, каким бы ни был тип ее правительства», они завещали стране все свои рукописи, документы и письма — дар, который невозможно переоценить.
Эльза и Арагон похоронены у себя в саду, под вековым ясенем. Я долго стоял над могильной плитой, думая о белокурой маленькой москвичке в кружевных панталончиках из-под платьица, которую мама за ручку водила гулять на Чистые пруды. И о закончившей свой путь на окраине провинциального французского городка знаменитой писательнице. Эльза сказала однажды, что город любят не за красоту самого города, а за те чувства, которые человеку пришлось там испытать. Для нее это были Москва и Париж.
В лучах заходящего солнца можно прочесть выбитые на могильной плите слова Эльзы Триоле: «Возможно, с помощью смерти, более уверенно, чем война при нашей жизни, попытаются и преуспеют разлучить нас: мертвые беззащитны. Тогда наши скрестившиеся друг с другом книги черным по белому, рука в руке, придут, чтобы воспротивиться попыткам оторвать нас друг от друга. Эльза».
Если бы!..
Борьба за целомудрие поэта
В 1955 году ЛЮ говорила, что Илья Самойлович Зильберштейн очень уговаривает ее дать в «Литературное наследство» письма к ней Маяковского, но что она очень этого не хочет. И долго этому сопротивлялась. Через какое-то время ЛЮ поддалась на уговоры, дала несколько писем и небольшие свои воспоминания («но буду счастлива, если их не напечатают», — написала она мне). Их напечатали, и разразился огромный скандал, имена Маяковского и Брик полоскала вся официальная пресса, а насчет 65-го тома «Литературного наследства» (с подзаголовком «Новое о Маяковском») и лично о И. С. Зиль- берштейне было даже закрытое разгромное постановление ЦК. Видимо, у ЦК КПСС не было в то время других забот, как заниматься любовной перепиской поэта со своей возлюбленной.
«Новое о Маяковском» должно было выйти в двух томах, №№ 65 и 66. После скандала второй том печатать запретили, и в издании «Литнаследства», которое выходит с последовательной нумерацией, после № 65 появился сразу… № 67. Никто ничего не объяснил читателям, которые долго еще искали пропавший том. Исследования, документы, письма, так скрупулезно собранные для невышедшей книги, в эпоху гласности поодиночке разошлись по другим изданиям.
Но «рукописи не горят», и все письма ЛЮ и Маяковского увидели свет вскоре после смерти ЛЮ. В 1982 году Бенгт Янгфельдт, маяковед-швед, опубликовал в Стокгольме полную переписку на русском языке с интереснейшими комментариями и фотографиями. Копии всех писем ему предоставила ЛЮ, отлично понимая их литературно-исторический интерес. Книгу перевели на несколько языков, а в 1991 году она наконец вышла и у нас таким вот кругосветным образом.
И когда их все прочли, то удивились — из-за чего ЦК КПСС побросал все дела и занялся чужими письмами? Вспоминается Ахматова, которая в своих записках задала риторический вопрос относительно постановления ЦК о ней и Зощенко: «Для чего огромному, сильному государству понадобилось проехать всеми своими танками по грудной клетке немолодой, никому не страшной женщины?» (цитирую по памяти). Собственно, то же могла спросить и ЛЮ…
Много крови попортил ЛЮ в 1968 году и журнал «Огонек», где появились разнузданные юдофобские статьи, и то, что поэт писал пером, без зазрения совести вырубали топором.
В статье «Любовь поэта» развязно описывались отношения Маяковского с женщинами, события и факты были искажены, цитаты передернуты. Публикация приобретала просто-напросто характер скандала. Тем более что и Лиля Брик, и Вероника Полонская, и Татьяна Яковлева в те годы были живы.
Вскоре «Огонек» опубликовал еще две статьи на ту же тему и в том же развязном тоне. Читая их, Лиля Юрьевна много плакала. Она была в отчаянии, что не может защитить Маяковского от лжи, не может читателям объяснить, что было на самом деле. «Сегодня меня спросила почтальонша, правда ли было так? И спросила строго, даже осуждающе. Я поскорее ушла, чтобы не заплакать от обиды, от беспомощности. Что делать? Для таких неосведомленных людей этот журнал — авторитет. Их миллионы. И они верят, что Маяковским можно было вертеть как угодно и его друзья были сплошь подлецы».
Протестующих откликов было много, но их не печатали. Зато печатали такие пассажи: «Как можно давать возможность разговаривать с молодежью этим Брикам, Коганам, Эренбургам, Чуковским и им подобным. Неужели в редакции «Кругозора» нет здоровых сил, а верховодят Визборы, которые не ценят человеческого отношения к ним в нашей стране». И стоит подпись: комсомольцы завода «Каучук», 20.8.68.
Безнаказанность «операции «Огонек» давала хороший пример для дальнейших «операций» такого же рода — по всем правилам номенклатурных доносов.
В 1973 году на «Мосфильме» Сергей Юткевич затеял делать телефильм «Маяковский и кино». Туда должны были войти уцелевшие куски «Закованной фильмой», «Не для денег родившийся» (фотографии) и целиком фильм «Барышня и хулиган». Казалось бы, скажите спасибо. Ан нет!
Из Государственного музея Маяковского от его директора и парторга на имя главного идеолога СССР М. А. Суслова поступает донос, где, в частности, сообщалось:
«Главное, чего хочет С. И. Юткевич, — это показать советскому зрителю, как «садилась на колени» Маяковскому Л. Ю. Брик и как «бешено» он ее любил… Ко дню всенародных юбилейных торжеств глашатая революции, полпреда Ленинской партии в поэзии, С. И. Юткевич готовит «юбилейную» ленту, в которой Маяковский выступает в роли хулигана и в роли «скучающего» художника, мечтающего о чудесной киностране «Любландии». Образ величайшего поэта, его монументальность, его страстность в деле служения революции, партии, народу — все это подменяется Маяковским-хулиганом, «Любландией…»
Из Государственного музея Маяковского от его директора и парторга на имя главного идеолога СССР М. А. Суслова поступает донос, где, в частности, сообщалось:
«Главное, чего хочет С. И. Юткевич, — это показать советскому зрителю, как «садилась на колени» Маяковскому Л. Ю. Брик и как «бешено» он ее любил… Ко дню всенародных юбилейных торжеств глашатая революции, полпреда Ленинской партии в поэзии, С. И. Юткевич готовит «юбилейную» ленту, в которой Маяковский выступает в роли хулигана и в роли «скучающего» художника, мечтающего о чудесной киностране «Любландии». Образ величайшего поэта, его монументальность, его страстность в деле служения революции, партии, народу — все это подменяется Маяковским-хулиганом, «Любландией…»
Открывшиеся сегодня архивы ЦК КПСС и КГБ сделали безусловным то, о чем раньше приходилось только догадываться и искать причины травли Лили Юрьевны вперемежку с Маяковским. Например, стали известны причины, которые привели к закрытию музея-квартиры в Гендриковом переулке. Все это шло при активном участии сестры поэта Людмилы Владимировны Маяковской.
Мой отец знал ее с давних времен и писал о ней в своих мемуарах «Не только воспоминания»:
«С тех пор как Маяковский определил свое призвание, у него со старшими сестрами (Людой и Олей) никакой интеллектуальной близости не осталось. Конечно, он любил и жалел двух одиноких женщин, и тем не менее они его раздражали — похожими чертами, карикатурно затупленными, антиартистизмом, полной несовместимостью вкусов». И далее: «Он никогда не приглашал их на чтение новых стихов домой, потому что не выносил их воспаленных, мучительно непонимающих лиц».
ЛЮ относилась к ним вполне доброжелательно, не забывая напоминать ВВ, чтобы он регулярно давал деньги матери. Близости у нее с семьей Маяковских не было, но отношения были ровные, ничем не омрачаемые, можно сказать, хорошие. В дневнике ЛЮ от 23 января 1930 года есть такая запись:
«До чего Володю раздражают родственники — его форменно трясет, когда Люда бывает у нас раз в три месяца. Я даже зашла к нему в комнату и сказала: надо хотя бы полчаса поговорить с Людой или хотя бы открыть дверь — она не войдет. А он: «Я не мо-гу, о-на ме-ня раз-дра- жает!!» И весь искривился при этом. Мне ужасно было неприятно».
После смерти поэта Людмила Владимировна пришла на Гендриков и заявила, что хочет заниматься литературными делами брата, как сестра Чехова занимается Чеховым. Осип Брик деликатно посоветовал ей писать воспоминания о детстве и юности брата, то есть заняться тем, что ей знакомо. Так появился первый вариант ее воспоминаний о жизни в Багдадах и Кутаиси. Но с годами ее роль в биографии Маяковского росла, как росла мировая слава поэта. Ей стало казаться, что ей то тут, то там не отдают должного, недостаточно низко кланяются, недостаточно громко кричат «ура». Почему «Детство и юность», а не вообще воспоминания? Долго ли неумеючи? И она садится писать не столько воспоминания, сколько жалобы в ЦК и другие организации: почему, например, в «Хронике» Катаняна в перечислении сотрудников «Окон РОСТА» Брик указана, а она, сестра, пропущена? (Хорошо еще, что об этом написал сам Маяковский.) Или — на каком основании Асеев написал в поэме: «Заплатами мать начищает иглу»? Какие такие заплаты? Откуда он взял? Мы этого дела так не оставим! А что за пьесу репетируют в Ленинграде в театре Пушкина? «Не могу не поделиться с Вами опасениями, — пишет она секретарю Ленинградского обкома, — о тех последствиях, которые может иметь спектакль, поставленный по пьесе, искажающей образ поэта». («Они знали Маяковского» В. А. Ката- няна с Н. Черкасовым в главной роли.)
Она отменила всех друзей и соратников Маяковского, назвав их примазавшимися вредителями (какие полновесные слова из лексикона тридцатых годов!); чувство, оставившее след во всем творчестве поэта, вдохновившее его на самые значительные лирические произведения, объявила ошибкой; а роман с Татьяной Яковлевой, «дочерью русских родителей», — настоящей любовью, сулившей успокоение в супружеской жизни.
Подстрекаемая и используемая приживалами и провокаторами, она дождалась наконец времени, когда ее кляузы оказались ко двору.
Борьба началась с уничтожения мемориального музея в Гендриковом переулке, ибо «поэт имел к тому малое отношение». Письма писались и Суслову, и Брежневу, и просто в ЦК КПСС.
Брежнева, например, Людмила Владимировна пугала так (письмо от 16.12.71):
«Здесь будет паломничество для охотников до пикант- ньгх деталей обывателя. Волна обывательщины захлестнет мутной волной неопытные группы молодежи, создаст возможность для «леваков» и космополитов организовывать здесь книжные и другие выставки, выступления, доклады, юбилеи и т. п. Крученых, Кирсановых, Бурлюков, Катанянов, Бриков, Паперных и проч., а может быть, еще хуже — разных Синявских, Кузнецовых, духовных власовцев, Дубчеков, словом, предателей отечественного и зарубежного происхождения».
Партия, возглавляемая Людмилой Владимировной, победила, и в результате в 1967 году появилось «Совершенно секретное» (?!) постановление ЦК КПСС «О Музее В. В. Маяковского», после чего домик в Гендриковом переулке заколотили.
С тех пор прошли годы. Музей Маяковского на Лубянке открыт, и в нем нет ни одной нормальной фотографии Л. Брик. Домик в Гендриковом заколочен, он медленно, но неуклонно разрушается. В нем законсервированы мемориальные вещи, характеризующие быт трех людей, которые там жили. Сотрудники заколоченного музея любовно берегут находящиеся там запакованные экспонаты. Но открыть экспозицию и пустить туда посетителей им категорически запрещено.
Борьба, которая шла вокруг Маяковского при его жизни, не прекращается и по сей день. И прекратится ли?
Но она о вкусах спорила
Дилетант, как пишет толковый словарь, — это «человек, занимающийся наукой или искусством без специальной подготовки». Таким талантливым дилетантом была Лиля Юрьевна.
В Мюнхене она образования не закончила — тяжело заболел отец, и ей пришлось вернуться в Москву. А в 1938 году она поставила у себя в комнате станок, завезла светло-голубую глину и начала лепить. Сначала это была голова Маяковского. Первая работа была не очень удачна, однако голову поставили в его музее. Вслед за ней она сделала еще несколько портретов, как бы семейную галерею — Брик, Евгения Гавриловна, Катанян. Наиболее интересным получился ее автопортрет, она отлила два экземпляра в бронзе, в этом ей содействовал Натан Альтман. Одна голова стояла у нее дома, вторую она подарила Эльзе, и та находилась в ее парижской квартире. Когда немцы оккупировали город, рни пришли к Арагону с обыском, все разгромили, перевернули вверх дном, скульптура упала на кровать, но уцелела. Теперь она в Музее Арагона — Триоле в Сен-Арну. Мне кажется наиболее удачной голова Осипа Брика.
В ЛЮ всегда удивительным образом сочетались известная буржуазность и социалистические взгляды. Она не чуралась ни того, ни другого. Футуризм ей импонировал новаторством, интересным искусством и яркими людьми. Это был тот авангард, окрашенный в красный цвет революции, который подарил миру достаточное количество несбывшихся иллюзий, но которые она принимала, ибо прозрение наступило позднее, когда оно обернулось царством ненависти и репрессий.
В юности сильно увлекалась «Что делать?» Чернышевского. Этот роман очень любили и Маяковский, и Брик, жизнь ее героев в известной степени напоминала их отношения. ЛЮ всячески всем его рекомендовала, и тот, кто его прочитывал, очень недоумевал. Сохранилась магнитофонная запись ее разговора с художником Михаилом Кулаковым:
«— Лиля Юрьевна, «Что делать?» вам нравилось с художественной стороны или… вот…
Я не отделяю этого. Все говорят, что это художественно плохо написано, а я так не считаю. Это достаточно хорошо написано, чтобы читать с восторгом. Во всяком случае, мне это ближе, чем Тургенев.
А Рахметов? Как вы к нему относились тогда?
Я к нему вообще хорошо отношусь, он мне нравится. Прочтите этот роман сейчас. Интересно. Не слишком придирайтесь к тому, как это написано. И вообще надо держать в уме, что все это написано в тюрьме. Что он никогда не жаловался, ни в чем не покривил душой. Что его боготворила молодежь, чуть не на коленях читала его вслух. И на студенческих вечеринках пели: «Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал, за героев его, за его идеал».
У Ольги Сократовны есть воспоминания, где она предстает очень легкомысленной особой по отношению к Чернышевскому.
Он же всю жизнь сидел в тюрьме. Ясно, что она с кем-то жила. Она была самостоятельна, он ей давал эту свободу, он ее очень любил.
Она вспоминает, как он сидит, пишет, а она в нише, где-то там в алькове с кем-то…
Целовались? Делов-то!
Да нет, не целовались…