Искать пришлось недолго – издалека снова звучала музыка. Они нырнули в темный коридор – впереди, то появляясь, то пропадая, мелькали пятна света и слышались приглушенные голоса. Навстречу еще сильнее дохнуло холодом, по полу, как путеводная ниточка, потянулся тонкий световой лучик…
– В носу не ковыряй! – вдруг требовательно сказал во мраке громоподобный, непонятно, то ли женский, то ли мужской голос.
– И не ковыряю я вовсе! – испуганно прошептал Вадька, отдергивая палец от носа – они что тут, в театре, в темноте видят как кошки?
– Что встали, побежали быстрее, действие задерживаете! – раздраженно потребовал голос.
– Куда? – пискнула Катька.
– Из правой кулисы в левую, быстро, быстро! – уже окончательно рассвирепев, заорал голос.
Вадька невольно шарахнулся назад – где правая кулиса, где левая, куда бежать, и главное, зачем? Налетел на Севу, они вцепились друг в друга, окончательно перестав соображать, где они и что от них требуется. В кромешной тьме прямо перед Вадькой медленно расцвела ажурная, словно вырисованная тончайшим карандашом ветка, мерцающая сине-серебристым мертвенным огнем – и съездила его по физиономии. С сосредоточенным топотом мимо стремительно пронеслась толпа призраков. Последний походя проехался такой же светящейся веткой по Евлампию Харлампиевичу. Гусь грозно расправил крылья и гневно зашипел. Призрак испуганно взвизгнул – и умчался.
«Раз гусей боится – значит, не живой! – панически подумал Вадька. – Тьфу, не настоящий!»
Загадочные светящиеся ветви одна за другой замерцали впереди, выхватывая из темноты… то покосившийся крест, то тяжелую могильную плиту. Белые призрачные фигуры беззвучно скользили меж заброшенных могил.
Раздраженный голос заорал:
– Как бежите! Диагонали проваливаете! Подравнялись все – линию даем!
– А что, призракам положено строем летать? – все еще подрагивающим голосом спросила Катька… и тут глазами дракона наверху вспыхнули огни.
Столбы света рухнули на сцену, одну за другой выхватывая из темноты замерших меж бутафорских могилок балерин.
– Не просто так стоим – в образе стоим, призраками стоим! – продолжал выступать голос. – Я сказала – призраками, а не лужами эктоплазмы! Спины держим! Коровы, – закончил раздраженный голос с таким глубоким убеждением, что Вадька на миг усомнился – а может, и правда? Ничего, что выглядят как девчонки в длинных прозрачных юбках, а на самом деле… – Стопы плохие! И вот с такими стопами вы собрались в Китай!
В голосе продолжала звучать вся та же уверенность в своей правоте. Кисонька даже подумала – а вдруг китайцы новый закон приняли и пускают к себе только с ножками средневековых китаянок, крохотными-крохотными, как у младенца?
– И колени равняйте! – продолжал голос.
Глаза привыкли к падающему со сцены неверному свету, и детективы «Белого гуся» наконец обнаружили, что голос исходит из прячущейся за шторкой крохотной железной будочки – и забившейся в нее маленькой кудрявой женщины, вооруженной хриплым микрофоном.
– Это что – и есть кулисы? – шепотом поинтересовалась Катька, оглядывая свисающие из-под высоченного потолка полотнища, отделяющие их пыльный и захламленный закуток от собственно сцены. Позади сцены обнаружился зал – в четвертом ряду восседали двое. Судя по Настиному описанию – балетмейстер Александр Арнольдович и его жена Зоя Павловна, хореограф театра и руководитель балетной школы. Кисонька невольно попятилась назад. «Со сцены кулис не видно, не видно!» – как заклинание прошептала она. Наверняка эта самая Зоя Павловна своих девчонок знает. Что будет, если вдруг засечет незнакомку в пачке из «Лебединого озера»? Кисонька и так знала, что – скандал. Надо срочно переодеться. Она судорожно заозиралась – у стен громоздились штабеля досок, наверх, к висящим над сценой круглым софитам, уходили маслянисто поблескивающие металлические лестницы, сколоченные из досок длинные помосты нависали над головой. Интересно, никто не прицепится, если она тут где-нибудь в уголке, быстренько? Кисонька свалила свои вещи на приткнувшиеся в углу пыльные козлы.
– И вот после этого па-де-бурре[От франц. «набивать». Мелкие танцевальные шаги.] ты входишь, Кумаров! – подаваясь вперед, громко сказал из зала балетмейстер. – Так, прогоняем сцену на кладбище – Альбер, Мирта и Жизель! Настя! Ритка!
– Да-да, вот чрезвычайно хотелось бы знать, что собой представляет эта Ритка? Рита… – появляясь в проходе, недовольно пробурчал мужчина в длинном пальто – недавний спутник балерины Таси. – Здравствуйте, здравствуйте, Александр Арнольдович! – обеими руками он потряс руку балетмейстера. – Ездил, знаете ли, вчера в Донецк – пять часов за рулем, но очень уж хотелось сравнить их постановку «Щелкунчика» и нашу. Ну, ваша хореография, конечно, не в пример лучше – гораздо, гораздо интереснее, дорогой Александр Арнольдович! – И он снова затряс балетмейстеру руку. – У них все простенько, примитивно…
– Спасибо, Михал Артурыч, – вымученно улыбнулся в ответ балетмейстер. Похоже, похвала его не радовала, а больше всего хотелось, чтоб элегантный любитель балета убрался куда подальше.
– Говорят, нас ждет новая гениальная находка? – с видом заговорщика подталкивая балетмейстера локтем, поинтересовался страстный фан.
– К-какая находка? – настороженно шарахнулся от него балетмейстер, а лицо Зои Павловны стало вдруг напряженным.
– Ну как же, как же, – с лукавой укоризной протянул Михаил Артурович. – Что за секреты между нами, своими людьми… Весь театр уже гудит, думали, я не узнаю! Гуси в «Лебедином»! Какой гениальный ход! Настоящий французский модерн! Настоящий, не побоюсь этого слова, немецкий натурализм и итальянский неореализм! Блестяще, блестяще!
Из-за кулис послышалось короткое всхлипывание – будто кто-то в голос заржал, но ему быстро зажали рот, а потом… балетмейстер мог поклясться, что он отчетливо расслышал шорох больших птичьих крыльев и… гусиный гогот! И все стихло.
– К-какие еще гуси? – тряся головой, точно пытаясь вытрясти непонятные звуки из ушей, пробормотал вконец перепуганный балетмейстер. Зато Зоя Павловна заметно расслабилась.
– Живые, живые, Александр Арнольдович, гуси и утки! – рассмеялся фан. – Как всегда – гениально! Что там Донецк – ни Киев, ни даже, совершенно уверен, московский балет до живых гусей бы не додумались!
– Я тоже… в этом совершенно уверен, – пробормотал балетмейстер.
– Но вот реализация – реализовывать ваши гениальные замыслы кто будет? Видел в Донецке нашего бывшего солиста… – Любитель балета покачал головой. – Великолепен! Как же вы его тогда упустили? – И он с укором поглядел сперва на балетмейстера, потом на Зою Павловну.
– Донецкий оперный хорошим солистам сразу квартиры дает. А я что могу предложить – койку в общежитии? – злобно буркнул в ответ балетмейстер.
– Ну да, ну да… – горестно покивал фан. – А теперь еще это новое несчастье… – он понизил голос, точно говорил о покойнике.
– Какое несчастье, Михал Артурович? – приподнимая брови, поинтересовалась Зоя Павловна.
– Ну как же, Леночка… ребенок… – укоризненно глядя на балетмейстера, покачал головой страстный фан балета. – Может, удастся еще что-то сделать? – понижая голос, поинтересовался он. – Как-то… не допустить?
– Сейчас она его стукнет! – злорадно прошептала подглядывающая из-за кулисы Катька. Выражение лица Зои Павловны – будущей бабушки будущего ребенка – стало откровенно неприятным.
– Леночка – звезда! – с проникновенным благоговением выдохнул Михаил Артурович. – А эта Рита еще неизвестно как с ее партиями справится… очевидно же, что никак!
В противоположной кулисе мелькнуло белое платье – и раздалось злобное шипение, точно там буйствовала кошка с отдавленным хвостом.
– Ленины партии танцует Настя, а не Рита! – подчеркнуто не глядя в кулису, отчеканила Зоя Павловна.
– Настя? – воскликнул один женский голос.
– Настя? – столь же изумленно подхватил другой.
– Что за Настя? – закончил Михаил Артурович.
Не выдержав, Кисонька прекратила натягивать джинсы и тоже тихонько выглянула из кулисы.
Позади Михаил Артуровича в проходе стояли две девушки – две балерины. Прима Лена Матвейчук – и Тася из третьего состава. И обе одинаково вопросительно-удивленно глядели на Зою Павловну.
– Ах да, вас же обеих вчера не было, – вспомнив, пробормотала та. – Да, отдали все главные партии Насте Могилевой – пусть девочка учится.
– Если танцевать некому… Может, тогда… я? – тихо спросила Тася.
Ей не ответили. Только молча поглядели. Лена Матвейчук – с сочувствием, Зоя Павловна – как на убогую, главный балетмейстер – с равнодушным раздражением занятого человека, услышавшего неимоверную глупость, на которую надо что-то отвечать!
– Если танцевать некому… Может, тогда… я? – тихо спросила Тася.
Ей не ответили. Только молча поглядели. Лена Матвейчук – с сочувствием, Зоя Павловна – как на убогую, главный балетмейстер – с равнодушным раздражением занятого человека, услышавшего неимоверную глупость, на которую надо что-то отвечать!
– Наверняка Михал Артурычу интересно было бы посмотреть тебя в главной партии! – буркнул балетмейстер и тут же получил тычок в бок от жены.
Тася отчаянно смутилась – до слез на глазах. Бросила торопливый взгляд на Михаила Артуровича и забормотала:
– Нет-нет, я, в общем-то, не претендую, я просто думала, Ритка заболела, раз Настя вместо нее… Ритка ведь так мечтала…
– Мечтать – недостаточно, – отрезала Зоя Павловна. – К тому же Ритку никто из спектаклей не убирал – станцует вторые партии. Мирту в «Жизели», испанский танец в «Лебедином»…
– Да, – вдруг тихо прошептала Тася. – Мечтать – недостаточно, – и опять смутилась, потому что ее шепот неожиданно отчетливо прозвучал на весь зал. – Михал Артурович! А пойдемте… вы… вы мне поможете… – Похоже, она лихорадочно соображала, с чем он должен ей помочь. – Разобраться! С… С моими ведомостями по зарплате! А я пока… переоденусь! – И она подхватила его под руку.
Балетмейстер и Зоя Павловна дружно устремили на Тасю благодарные взгляды.
– Я хотел бы посмотреть новеньких девочек, – упираясь и стряхивая Тасину руку с локтя, объявил Михаил Артурович.
– Пойдемте, Михал Артурыч, – взяла его с другой стороны под руку Лена. – Девочки сейчас волнуются, дергаются – вы их после, на спектакле посмотрите!
– Так, может, на них и ходить-то не стоит после вашего таланта, Леночка, – жалобно вздохнул любитель балета и, даже не глянув на бедную Тасю, потащился за Леной. – А вы переодеваться будете?
– В ближайшее время мне не понадобится, – выводя его за дверь, ответила Лена. Позади, как собачка за увлекшимися хозяевами, печально трусила Тася. Их шаги стихли – по залу и сцене прокатился дружный вздох облегчения.
– Скорее бы он уже, что ли, на Таське женился. Может, успокоится, – глядя в захлопнувшуюся дверь, пробормотал Александр Арнольдович. – Заодно и девочка в жизни устроится.
– Не женится он, – выглядывая, как белка из дупла, пискнула в свой микрофон кудрявая женщина в железной будке.
Зоя Павловна кивнула.
– Правильно Милочка говорит. Этому придурку не женщина нужна, а балерина! Звезда! – подражая благоговейному тону Михаил Артуровича, повторила она. – Чтоб она ему батманы[От франц. «биение». Группа движений работающей ноги, один из базовых элементов классического танца.] с борщом крутила! А Тася на его стандарты не тянет, разве что никого другого не подвернется… А тут ты еще, со своими замечаниями дурацкими! – окрысилась она на мужа.
– Да плевать мне на ваши личные дела! – немедленно разозлился балетмейстер. – Моду взяли – одна поклонников охмуряет, вторая детей рожает, третья с четвертой – вообще детский сад! Что стали, уши развесили? – заорал он. – Сплетни вам нужны? Работать вам надо! Ритка! Настя! Сколько можно ждать!
Из кулисы заполошно вылетели две девчонки, тоже в прозрачных белых платьях.
Наконец-то хоть можно поглядеть на загадочную Ритку! Все сыщики «Белого гуся», включая гуся, уставились на вторую девчонку… Кисонька разочарованно хмыкнула – после Настиных обвинений и испуганных воплей она ожидала увидеть кого-то… даже не красивей, а… значительнее, что ли. Настя изящная, стройная, как куколка, а эта… На Настю она походила разве что темным цветом волос, в остальном права Тася из третьего состава – никакая! Слишком длинные, мосластые, как у страуса, ноги, тощие ручонки, точно у кузнечика, и лисье злое личико с тонкими губами маленькой, но уже полноценной стервы. А выглядит еще младше Насти!
– Вот эта? – презрительно оттопырив губу, процедила Катька. – А разговоров-то… Младенец! – припечатала она.
Сева и Вадька переглянулись с Кисонькой – и дружно вздохнули. От недавнего Катькиного одиннадцатилетия им перепало одно удовольствие – гулянка, которую они сами себе закатили. С игровыми автоматами, боулингом, катком и альпинистской стенкой. На самый верх сумели залезть Мурка и Кисонька – в чем, впрочем, никто не сомневался, – и, как ни удивительно, Сева. Катька повисла на середине, Вадька не преодолел и первых ступенек. Евлампий Харлампиевич состязаться не стал, а просто взмыл под потолок зала, гордо сделал круг и улетел в сторону пиццерии. Ребята потом гадали – их гусь единственный, кто пиццу ест, или любой гусь маслины с анчоусами склевал бы, просто не предлагают?
В общем, оттянулись классно, приятно вспомнить… но начиная с того дня рождения младшая сыщица агентства решила, что она взрослая, окончательно и бесповоротно! Разговаривала теперь исключительно в снисходительной манере старого мудреца, все познавшего и повидавшего в жизни, граждан моложе тридцати зачисляла в младенцы, а моложе сорока – в «малолетки недоделанные». Сева как-то поинтересовался, кем она считает старушек – доделанными малолетками? Но Катька в ответ объявила, что сам Сева относится не просто к младенцам, а к младенцам дебильным, спорить с такими ниже ее достоинства, пусть подрастет сначала. То, что Сева старше ее на три года, наглую Катьку не смутило.
– О, еще один младенец! На ножках! – добавила Катька, разглядывая выпрыгнувшего на сцену действительно очень длинноногого парня лет шестнадцати. – Что этот детсад сплясать может – танец маленьких утят?
– В балете не пляшут, – процедила Кисонька, видно, под влиянием пачки проникнувшись солидарностью с балетными. Она уже собиралась повторить Настину лекцию о том, как рано начинают балерины, но…
– Давайте: Кумарчик – граф Альбер, Ритка – Мирта, повелительница вилис! Потом Жизель – Настя, приготовься! – выкрикнула кудрявая Милочка из своей железной будки, нажала кнопку, и зазвучала музыка.
Боль, боль, боль… В каждом движении – боль, каждый шаг – как по ножам. Луна в темных небесах равнодушным фонарем озаряет старые могилы, но он знает, что там, на дальнем краю старого кладбища, рыхлая земля, свежетесаный крест… Там лежит она, его любовь, и все поздно, и не объяснить, и не оправдаться, не сказать, что он не лгал, он действительно потерял голову, увидев крестьянскую девочку, танцующую на лугу, он, граф и сын графа, отдал бы ради нее все – замок, титул, поместья… жизнь… Жизнь, лишь бы увидеть Жизель еще хоть раз, объяснить…
Легкий, как облачко, белый призрак соткался невдалеке. Это… она? Его молитва услышана? Он делает шаг – силуэт тает. Нет, не уходи, постой, послушай! Она появляется снова… и снова… и опять, и он бежит за ней, теряя голову от счастья. Жива она, мертва – ему все равно, лишь бы она остановилась, подождала.
Луна падает в пропасть между тучами, точно испуганная насмерть. Белый силуэт у могилы – ждет. Он бросается к ней, выкрикивая ее имя… И отшатывается, натолкнувшись взглядом на жадную морду смертоносного призрака, на бледные прозрачные губы, растянутые в омерзительной ухмылке гиены. Но… это ведь не она! Это не Жизель! Другая, совсем другая поджидает его, и лик ее – лик смерти, и каждое движение – медленное и мучительное убийство.
Мирта, повелительница вилис, делает шаг – ты зря сюда пришел, смертный! Еще шаг – ты умрешь, сын графа! Прыжок – я закружу тебя, глупец, заворожу, неудачник, высосу по капле твою жизнь! Скользнула вокруг него – скука и насмешка. Ей даже не забавно его убивать, она делала это сотни раз за сотни лет. Глядела, как бьются они в ее власти – охотники, воины, рыцари. Их клинки и мушкеты бесполезны против ее танца под луной, они бессильны, и страх побеждает отвагу, и их живая кровь течет по ее призрачным пальцам… Убивать – скучно, но еще скучнее тьма и сырая земля, всегда, вечно! Поэтому сейчас, молодой граф, ты умрешь!
Беззвучный крик заставляет содрогнуться старое кладбище, и луна выкатывается из-за туч. Другой призрак, бледный и нежный, бросается между серебристой убийцей и ее жертвой. Мирта отступает. Удивление – смутное, недоверчивое. Жизель? Маленькая дурочка, умершая от любви? Ты пытаешься отнять добычу у своей повелительницы? Прочь! В сторону! Ни один мужчина еще не уходил с моего кладбища живым! С дороги, девчонка! Бойся меня, бойся! И грозный бледный призрак смертоносной королевы навис над осмелившейся взбунтоваться подданной.
Жизель боялась. Она даже не трепетала – тряслась так, что казалось, сцена под ней мелко вибрировала. Она еще держалась между возлюбленным и жаждущей живой крови повелительницей, но было видно, что сейчас, вот сейчас она сдастся – и кинется прочь, заходясь мертвящим стоном от ужаса, и все равно, что кровь ее любимого впитается в землю древнего кладбища.
– Сейчас в колготки наложит! – неожиданно сказал красавец-граф, небрежно опираясь на крест у могилы.