Худые вести не лежат на месте. Собрал он нас, крепостных своих, на совет и велел собирать пожитки и ехать в поместье Махневых. Проиграл-то он нас – Владимиру Ивановичу.
Погоревали мы, а делать нечего. Горе одолеет, никто не пригреет. Видать, доля наша крестьянская такая. Одно дело у нас – работать, да воле барина подчинятся. Лев Алексеевич, отец родной, даже всплакнул на прощание. Все корил себя за карточный проигрыш. Тяжело всем было. Об этом и говорить не хочу – боюсь, что расплачусь.
Собрали мы пожитки свои, кур и коровенку с лошадью, и вместе с другими семьями длинным обозом поехали за несколько верст в Махнево. Приехали, разместились немного. Кто строиться начал, а кому и готовые хаты дали – заколоченных домов там несколько стояло. Стали потихоньку обживаться. Братьев моих приказчик сразу отправил на дальнюю вырубку, на работу – лес валить. Баб и девок тоже по хозяйству всех приладили. Стали мы осваиваться на новом месте. Попривыкли малость.
И вот по утрам приказчик, раздавая всем нашим деревенским работу, стал девок таскать – якобы, для беседы и поучения с барином. Если у какой из них и были к тому времени женихи, то их: кого «под красную шапку», то бишь в солдаты отдавали, а иных на работу спроваживали подальше от родного дома. Сколько слез было пролито – и все без толку. Видала я не раз, как возвращались от барина девушки с распухшими от слез лицами – «сами не свои». Долго их расспрашивали: что к чему? Но они молчали, как заговоренные. Игнат им всем посулил, что засечет до смерти, и родителей со свету сживет, если те проболтаются о том, что затеяли с ними. Прокудлив наш хозяин, словно кот, но и роблив не в меру – огласки-то страсть, как баивался.
Три девки, спустя какое-то время, понесли. Владимир Иванович им тут же сыскал женихов, пока «позор не полез на нос» и, щедро одарив деньгами, обустроил скорые свадьбы. Игнат и мужей их обработал так ловко, что те молчали, запуганные расправой. Так и жили потом с барскими приплодами. Байстрюков воспитывали. У двух потом свои детки появились. Иной раз, напившись допьяна, они сильно поколачивали своих, ни в чем не виноватых, горемычных жен. Обзывали их – блядями, а детей – барскими ублюдками.
Так и таскал к себе барин то по одной, то сразу по трое. Наступил черед и моих подружек и сестры родной. Она была старше меня на два года. Другая сестра была давно замужем и жила далеко от нас.
Игнат назначил моей сестре, подружке и мне прийти вечером в его баню. Стояла снежная зима. Холод был лютый. Смеркалось рано. В банной горнице у барина было жарко натоплено. Мы все пришли, как нам приказали.
Оробели шибко. Разделись в сенях. Сняли овечьи полушубки, валенки, шали и платки. Поскидали в угол. Стоим, жмемся друг к дружке, словно котята слепые. Шепчемся, руки греем.
Игнат нам сказал, подняться наверх. Комната там для забав была большая. Вся в свечах. Красиво было очень. Нам налили по стакану Ерофеича[53] и приказали выпить. Дали по пирожку закусить. Я же – худая, много ли мне надо? От водки сразу в сон потянуло, я и задремала с морозу на лавочке, как в омут провалилась… Сколь времени прошло – не помню, только чую: бьет меня кто-то по щекам – будит, значит. Открываю глаза и вижу: голые все – и подружка, и сестра голышом. Плачут тихонько обе, слезы размазывают по щекам. Груди торчат – не смеют их прикрывать. За срамные места, значит, держатся. У обеих полотенца между ног… Полотенца – красные от крови.
Поняла я, что их невинности лишили в тот вечер. Рассказывали они потом, что изнасилили их. Увидела я и Владимира Ивановича голышом и Игната. Только уды их натружены уже были и болтались неживые, но, все равно – не малых размеров. Девчонкам они приказали сесть на лавку. Цыкнули на них, велели не скулить.
– Игнат, а это что за чудо-юдо? – кивнул в мою сторону Владимир Иванович, – ее еть-то жалко такую тощую, проткну еще дубинкой насквозь. Что, тогда делать будем? – смеялся он. – Отпусти ее с миром, пускай потолстеет сначала. Хотя нет, постой… Я кое-что придумал.
– Быть тебе, Танюха, у нас мальчиком…
При этих словах уд его стал укрупняться и разравниваться в длину и вширь. Вот, тут-то я и обомлела оттого, какой он великий.
Таня, вдруг спохватившись, прервала свой рассказ.
– Ой, Глафира Сергеевна, уже солнце вон как высоко, а мы ничего с вами в корзины-то не набрали. Петровна прибьет нас.
Глаша нехотя поднялась на ноги. Её сильно возбудил рассказ Тани. Она чувствовала, что между ног все снова увлажнилось и приятно покалывало. Ей ничего не оставалось, как идти дальше по лесу и собирать грибы.
– Таня, пообещай, что завтра мне все дорасскажешь. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Таня.
Они еще долго бродили вдвоем по лесу, собирая грибы. Вернулись домой после обеда, ближе к вечеру, усталые и голодные. Поели кислых щей и пирогов с грибами, а после разошлись по своим комнатам.
Глаша рано легла спать. Уснула она мгновенно, едва дотронувшись головой до подушки.
Глава 11
На следующее утро Глашу разбудила Петровна. Старая интриганка и сплетница, для которой высшим наслаждением являлось унижение и причинение страдания ближнему, с огромным удовольствием приняла на себя роль приказчицы и распорядительницы над провинившейся молодой барынькой.
– Вставайте! Хватит почивать. Экая, барыня-то выискалась! Видать, мало вас в институте блахородных девиц-то школили! Знаем мы эти институты. Одни мазурки, да ужимки на уме, – ехидно прошелестела Петровна. – Танюшка уже давно позавтракала и на дворе вас поджидает. Погода ясная, за грибами снова идите. Владимир Иванович и Анна Федоровна их очень любят-с покушать. Хоть соленые, а хоть бы и в супе.
Немного помолчав, и злобно рассматривая сонную Глашу, она продолжила:
– Ишь, она спит долго, а кто по хозяйству работать будет? Нет, милочка, прошли уж те денечки, когда вы павой тут похаживали-с, да книжечки почитывали-с. Поломайте-ко спину, как другие. А то, не велика честь – без приданного, да без гроша в кармане: а туда, же в барыни метит. Побарствовала и будет!
Петровна еще долго ворчала, говоря обидные слова. Глаша одевалась молча. Задумчивый и кроткий взгляд не касался зловредной бабы, руки торопливо заплетали косу. Холодные капли воды из кувшина освежили лицо, прогнали остатки сна. Бесцеремонная Петровна наблюдала за действиями Глафиры. Казалось: она и не собирается покидать комнату. Хотелось оттолкнуть эту противную сплетницу, прогнать ее прочь. Но она не смела. Она все чаще думала о том, что идти из поместья, ровным счетом – некуда. Осмелься она что-то возразить – и кто знает, как в дальнейшем повернется ее нелегкая судьба. Более всего, в своем воспаленном воображении она боялась публичного позора. Боялась, что накажут ее розгами на глазах у всей дворни. Кто она была для них, бедная, никому не нужная сирота? Не было у нее защитников, не к кому было голову притулить.
Не возражала Глаша словам Петровны еще и потому, что хотела убежать как можно быстрее из господского дома, ее манило вырваться на свежий воздух, в лес. Там было хорошо и привольно ходить по полянкам и рощицам, выглядывая в траве плотные, скользкие, пахучие грибки. Отрывать от них прилипшие сухие листики и складывать в большую корзину. Хотелось ходить так целый день и вести долгие и откровенные беседы с новой подружкой – бесхитростной и доброй Татьяной. Завязавшаяся дружба с этой высокой крестьянской девушкой стала большой отрадой для Глаши во время ее недолгого проживания в поместье дальних родственников Махневых. Танюша была для нее, как большая и разноцветная шкатулка, полная диковинных, милых сердцу, безделушек. Простонародные житейские незатейливые премудрости, которыми она с важным видом, но с добродушием одаривала наивную, безобидную барыньку, отзывались в сердце последней большой и искренней благодарностью. Татьяна в двух, трех словах могла упорядочить нестройное течение мыслей впечатлительной и неискушенной Глафиры Сергеевны. Этот поход за грибами она рассматривала не как работу, а очень приятное времяпровождение.
Быстро позавтракав, Глаша выскочила во двор. Танюша сидела на крыльце и, подоткнув подол цветастой синей юбки, по-детски беспечно болтала длинными худыми ногами, обутыми в светлые онучи и лыковые лапти.
Татьяне льстило то, что эта барынька выбрала именно ее, Татьяну в свои наперсницы. Она понимала, что, несмотря на благородное происхождение, Глафира Сергеевна слишком доверчива и беззащитна. Глашина доброта и наивность привлекали, хотелось заботиться и опекать это нежное создание.
Зеленые глаза Танюши щурились от яркого солнца, веснушчатый нос морщился, губы расплывались в счастливой улыбке.
– Ну, насилу дождалась. Что, долго так, барышня?
– Да так, уж вышло. Пойдем, скорее.
Довольные утренней свежестью и солнечным деньком, быстрым шагом обе поспешили в сторону леса.
– Поди, сегодня-то барин не пуститься искать вас по лесу? – засмеялась Таня.
– Ой, Таня, наверное, нет, – смущенно и болезненно отвечала Глаша.
Они прошли две рощицы, смеясь и разговаривая о всяких пустяках, выглядывая в траве грибы. Расторопная и проворная Таня деловито шарила в траве палкой и, конечно, находила их гораздо быстрее, чем мечтательная Глаша. Красная, обветренная рука складывала грибы то в свою, то в Глашину корзинку. Иногда, на маленьких пригорках, среди густой травы попадались налитые соком, переспелые ягоды. Ягодная пора была давно позади, но местами оставались еще запоздалые ярко-красные горошинки земляники, вкусные и удивительно пахучие. Девушки ели их, пальцы размазывали по щекам сладкий сок. Угощали друг друга, ссыпая в ладошки горсточки теплых ягод. Обе, довольные хохотали на невинные шутки. Таня, пританцовывая и опираясь на палку, вдруг чисто и звонко заголосила:
Пропев песню, Таня повалилась в высокую траву, раскинула руки и громко захохотала.
– Таня, как ты хорошо поешь! А откуда ты, знаешь эту песню?
– О, барыня, я много, чего знаю. Всего не порасскажешь и не перепоешь.
– И главное, слова-то в ней, не про Игната ли, приказчика? – Глаша немного покраснела.
– А я не знаю, может и про него, сердешного, а может, про другого. Мало ли, Игнатов-то? – шутливо отвечала Таня, глядя зелеными глазами, – вам, небось, Игнат тоже по сердцу пришелся? Конечно, он не так хорош, как Владимир. Но зато и не так лют, не смотря на усищи и злые глаза. Это Володечка наш снаружи посмотришь – чисто херувим, а на деле – демон адовый, – Татьяна чуть притворно, вытаращив глаза, всплеснула тонкими руками. – А ведь, Игнат-то не всегда был сотоварищем барина нашего в оргиях его бесстыжих. Говорят, что раньше зазноба у него была. Рассказывали, что жила в поместье крепостная по имени Елена. Встречались они с Игнатом. Свадьбу скорую собирались играть. Игнат укрывал Елену от глаз барина, тем паче, что Владимир Иванович тогда в Петербурге какое-то время жил. А тут приехал к мамаше-то, как раз. И приглядел ее, высмотрел, аки коршун. Она ладная, говорят, была. На вас, наверное, похожа. Статная, высокая, волосы цвета пшеницы. В общем, красавица уродилась. Как же Владимиру Ивановичу такую упустить? Долго рассказывать: но обманул он-таки ее, завлек и не посмотрел, что она друга его невеста. Игната специально по делам в уезд послал, а сам с ней забавлялся. Да пригрозил ей перед этим: не дашь добром, я Игната твоего со свету сживу. Что ей оставалось делать? Подчинилась. Игнат приехал. Узнал обо всем. Сильно осерчал и прибежал в комнату барина: хотел саблей его зарубить. Еле оттащили, говорят. Связали, в чулан посадили. А когда он через несколько дней поостыл малость, то барин к нему зашел и говорит: что зря, ты, так осерчал, и зря жениться, засобирался, – рано мол, тебе. Эка невидаль: баба, говорит, она и есть – баба. Весь ум у нее в одно место ушел. Я говорит, тебе таких, как твоя Ленка, тысячу приведу. А в доказательство, говорит, приходи сегодня вечером к амбару. Там твоя Ленка будет. Вот и узнаешь ты: кого и как она любит. Не хотел верить ему Игнат, однако же, пришел.
Встал за углом амбара. Слышит шепот и вздохи страстные. Подошел ближе и узрел, что Ленка – невеста его, так со своей участью смирилась, что видать, очень-то наоборот рада всему, что с ней сталось. И ее барин своей тычиной приворожил к себе, шельма. Увидал Игнат, что Ленка лежит нагая, ноги широко раскинуты, а Владимир на ней. Та же не плачет, не студится, а стонет от удовольствия, да задом широким его на себе так и подбрасывает, так и подбрасывает. Подмахивает, значит, хорошо. А сама лопочет слова ласковые, руки по голове кудлатой гладят, уста от уст оторваться не в силах. Говорит, что мол, полюбила страстно. И что мол, горда, что барин с ней сошелся. Как увидел это все Игнат – обидно ему дюже стало, ревность одолела. Однако едва совладал с собой, и молвит барину: «Видать, ты прав, Владимир Иванович! Баба – она и есть баба. Только местом своим хотючим и кумекает».
А Владимир, довольный таким поворотом, и поучает его: «А ты, Игнатушка, не стесняйся, да не робей. Хотел ее давно – так и бери сейчас, следом за мной. Ты, же видал не раз, как кобели в очередь сучку пользуют. А сучка стоит и принимает одного за другим. Так и ты супротив природы не иди, родимый. Приступай, коли охота».
С этими словами, освободил он место свое, и Игнат от злости лютой и обиды к Ленке-то и пристроился следом. Ленка, наипаче для порядку похныкала малость, постудилась, повинилась, а опосля успокоилась быстро и в раж вошла. Так всю ноченьку они и скоротали втроем. А на утро отпустили ее домой, к матери. Владимир и сказал тогда Игнату: «Для того, чтобы еть бабу – не надо тебе, дурья башка, быть таким благородным и жениться на ней. Рано тебе. Ты мне не женатым нужен, мол, а – холостым». На том и порешили. А Игнат с тех пор сильно изменился: как с ума сбрендил. Жалости-то мало к кому имеет. И во всем на Владимира схожим старается быть. И его той ночью, видать, нечистый в свои сети завлек, скверность лукавая и к нему прицепилась.
– А что же с Еленой стало потом? – спросила, потрясенная Глаша.
– А что стало? А то же, что и с другими. Попользовали ее как любовницу, а потом и забыли о ней. Замуж ее тут в деревне никто не взял. Да и кому она нужна-то, поди, была, после всего-то? Слава-то быстро по деревне идет, впереди человека катится. Как у нас говорят: деревня к девке добра, да слава худа. «Порченая сука и потаскуха» – так и нарекли Ленку опосля. Помаялась, да помыкалась она бедная, да и пропала насовсем однажды, – ответила всезнающая Татьяна, а потом уже шепотом добавила, – подружка ее сказывала, что подалась Ленка в бега. В городе, мол, в особом доме живет, куда мужики за деньги ходют. Видал ее кто-то из наших. Говорят, что толста стала. Раздобрела, как титёшница[54]. Вот и вся история, Глафира Сергеевна.
– А что, есть такие дома? – удивленно спросила Глаша.
– Конечно, есть! Глафира Сергеевна, вы уж простите меня дерзкую, ей богу, ну вы, и впрямь, как будто «не от мира сего». Чисто в монастыре, да на божничке выросли! Даром, что книжек много начитались. Вы, небось, долгое время не знали и откудова дети-то берутся…
– Ты, не в бровь, а в глаз, Танюша, угодила, – ответила ей, покрасневшая до самых мочек ушей, Глаша. – Только не в монастыре я воспитывалась, а в Петербургском Екатерининском институте. И о том, откуда дети берутся, я узнала лишь в последний год учебы… Нам, девочкам, горничная наша об этом рассказала почти перед самым выпуском.
– А… Ну да. Так я скажу вам, что в городе такие дома есть, и немало. И в них бабы спят с пришлыми, разного звания и сословия мужиками. Спят-то, за деньги, али за дары! Мужики наши судачили, а я подслушала, что у иных барышень, проживающих там, в день бывает до двадцати гостей, да с разных волостей. А только гости те не глодают кости, им все жирненьких подавай.
– Таня, господи, боже мой, да что же ты, такое говоришь? Как же, может быть столько много? Разве, кто выдержит столько?
– Да неужто, вы чаете, что этих бабочек спрашивает кто: хотят они али нет. У них в том доме свои хозяева имеются. Поступила на службу, живешь под крышей и в тепле, хлебушко ешь – будь добра исполняй все, как прикажут. А нет – так вон бог, вот порог.
– Господи, какой ужас…
– А ничаво и ужасного. Сраму-то иные не имут, – Таня немного помолчала и продолжила: – Опять же, кто по бедности и несчастию какому туда угодил, али погорелица, али сиротка безродная, али побирушка. Есть идут за долги по оброку неоплатные. А бывает и так, что братец али сродственник, какой отроковицу али молодку продаст, чтобы мошну набить на слезах ее горючих. Ну и знамо дело, есть и такие бабенки, которым жизнь в таком доме, не лихо, а радость великая. Те, что похотью исходят. Им и двадцать мужиков в день не хватает. Свербит у них меж ног так, что терпежу никакого нету. А может и болезнь какая. Говорили, что язвит некоторых по срамным местам, оттого и зуд идет нечеловечий. А как его унять? Вот и чешут они его мужскими хренами, – после последних слов, Таня рассмеялась.