Тут мистера Уидмера словно подбросило.
* * *А вдруг она ничего не слышала? Кто поручится, что она не оглохла? Семьдесят лет жизни – достаточный срок, чтобы уши затянуло паутиной; кое у кого серая вата времени постепенно поглощает все звуки, обрекая человека на ватно-шерстяную тишину. Долгих тридцать лет с ней никто не разговаривал, а прохожие открывали рты только для того, чтобы поздороваться. Что, если она оглохла и лежит, всеми забытая, в холодной постели, как маленькая девочка, заигравшаяся в долгую игру, даже не подозревая, что кто-то стучится в дребезжащие окна, кличет ее из-за облупившейся двери, ступает по мягкой траве вокруг запертого дома? Возможно, это немощь, а не гордыня помешала ей ответить!
Мистер Уидмер пробрался в гостиную и потихоньку снял телефонную трубку, а сам краем глаза следил за дверью в спальню – не хотел будить жену. Услышав голос телефонистки, он попросил:
– Хелен? Соедините меня с номером семьсот двадцать девять.
– Это вы, мистер Уидмер? Поздновато звонить по этому номеру.
– Ничего страшного.
– Как знаете, только она не подойдет. Никогда не отвечает на звонки. И сама на моей памяти никому не звонила.
Раздались длинные гудки. Их было уже шесть, но все напрасно.
– Продолжайте дозваниваться, Хелен.
Пропело еще двенадцать гудков. По лицу бакалейщика струился пот. На другом конце провода сняли трубку.
– Мисс Бидвелл! – закричал мистер Уидмер, чуть не упав в обморок от облегчения. – Мисс Бидвелл? – Он понизил голос. – С вами говорит мистер Уидмер, хозяин бакалейной лавки.
Ответа не последовало. Тем не менее на другом конце провода, в доме напротив, она держала трубку. В окно ему было видно, что ее дом погружен в темноту. Она подошла к телефону на ощупь.
– Мисс Бидвелл, вы меня слышите? – спросил он.
Молчание.
– Мисс Бидвелл, у меня к вам просьба.
Щелк.
– Не могли бы вы открыть дверь и выглянуть на улицу? – проговорил он.
– Она дала отбой, – сообщила Хелен. – Соединить заново?
– Нет, благодарю. – Он повесил трубку.
Ни в лучах рассвета, ни в теплый полуденный час, ни с наступлением сумерек из ее дома не донеслось ни звука. Через дорогу, в бакалейном магазинчике, стоял за прилавком мистер Уидмер, который твердил про себя: ну и дура! Что бы там между ними ни произошло – просто дура. Но все равно: еще не поздно. Пусть руки стали дряблыми и морщинистыми – это все же руки. Ее старый знакомец, проделавший далекий путь, остался, судя по виду, неприкаянным. Некоторые сознательно выбирают такую судьбу: они, как безумные, жаждут, чтобы вид за окном менялся каждую неделю, каждый месяц, каждый год, но с возрастом начинают сознавать, что всего лишь коллекционируют никчемные дороги и ненужные города, не более основательные, чем киношные декорации, и провожают глазами людей-манекенов, которые мелькают в витринах за окном медленного ночного поезда. Этот старик прожил жизнь среди тех, кому был безразличен, ведь он никогда и нигде не задерживался настолько, чтобы хоть кто-то обеспокоился, проснется ли он на рассвете или уже обратился в прах. Но вот он вспомнил «ее» и только тогда понял, что она среди них – единственная живая душа. Опоздав совсем чуть-чуть, он все же вскочил в последний вагон, сошел на нужной станции, дошагал сюда пешком и оказался у нее на лужайке, чувствуя себя последним идиотом; еще одна такая ночь – и он больше не вернется.
Это была третья ночь. Мистер Уидмер уже надумал перейти через дорогу, устроить пожар на крыльце дома мисс Бидвелл и вызвать пожарных. Тогда она точно выскочит на улицу, прямо в объятия к своему старичку, ей-богу!
Хотя… Так, стоп!
Мистер Уидмер поднял глаза к потолку. Наверху, на чердаке, – разве там не найдется средства против гордыни и времени? Нет ли там, в пыли, какого-нибудь наступательного оружия, подходящего к случаю? Чего-нибудь старого, как они сами – мистер Уидмер, старик и старушка? Когда на чердаке в последний раз была уборка? Никогда.
Нет, это уж чересчур. Ему не хватит решимости!
И все же это была последняя ночь. Оружие требовалось прямо сейчас.
Минут через десять раздался голос жены:
– Том, Том! Что за грохот? С чего это тебя на чердак понесло?
* * *Старик появился в половине двенадцатого. Остановившись неподалеку от дома, лишенного ступенек, он как будто раздумывал, что бы еще предпринять, а потом быстро шагнул вперед и посмотрел под ноги.
Мистер Уидмер, замерев у верхнего окна, шептал:
– Ну давай, давай!
Старик нагнулся.
– Бери же! – выкрикнул мистер Уидмер.
Старик запустил руки в траву.
– Обмахни! Знаю, знаю, она вся в пыли. Но еще сгодится. Смахни пыль, играй!
Старик поднял с земли гитару, которую обнаружил при свете луны прямо посреди лужайки. Прошло немало времени, прежде чем он начал перебирать струны.
– Не тяни! – прошептал мистер Уидмер.
Прозвучал первый робкий аккорд.
– Давай! – молил мистер Уидмер. – Чего не добился голос, того добьется музыка. Вот так! Играй! Отлично, не останавливайся! – заклинал мистер Уидмер.
А сам думал: пой под окнами, пой под яблонями, пой у черного хода, пока гитарные аккорды не проберут ее до костей, пока у нее не польются слезы. Заставишь женщину плакать – считай, ты победил. Всю ее гордыню как рукой снимет, и музыка тебе в этом поможет. Пой ей песни, спой «Женевьеву», спой «Встретимся вечером в сонной стране», потом «Мы плывем по лунному заливу», потом «Длинную тропинку», припомни все старые летние песни, любые знакомые, негромкие, милые песни, пой мягко и тихо, легко перебирая струны, пой, играй, и, возможно, услышишь, как в замке поворачивается ключ!
Он прислушался.
Звуки гитары были чистыми и нежными, как ночные капельки росы, а через полчаса старик стал напевать, но так тихо, что никто его не слышал, кроме той, что была рядом, за стеной, в кровати, а может, у темного окна.
Мистер Уидмер улегся в постель и битый час лежал без движения, слушая далекую гитару.
* * *Наутро миссис Терл сказала:
– Видела я этого бродягу.
– Неужели?
– Всю ночь на лужайке топтался. Бренчал на гитаре. Можете себе представить? До чего доводит старческий маразм! А кстати, кто он такой?
– Понятия не имею, – ответил мистер Уидмер.
– В шесть утра он двинулся со своей гитарой вдоль по улице, – сказала миссис Терл.
– Вот как? И не возвращался?
– Нет.
– Дверь-то ему так и не открыли?
– Конечно нет. А с какой стати?
– Да так. Вот увидите, он к ночи опять явится.
Покупательница ушла.
Сегодня все решится, думал мистер Уидмер. Еще одна ночь. Он теперь не отступит. Теперь, когда у него есть гитара, он непременно сделает еще одну попытку, и сегодня к ночи все уладится. Мистер Уидмер, насвистывая, хлопотал у себя в магазинчике.
У тротуара притормозил фургон; из кабины вылез Фрэнк Хендерсон, держа в руках пилу и ящик со столярными инструментами. Он обошел фургон и выгрузил из кузова десятка два свежих, смолистых, ароматных досок.
– Здоро́во, Фрэнк, – окликнул его мистер Уидмер. – Как успехи в плотницком деле?
– Сегодня пофартило, – ответил Фрэнк, сортируя ровные желтые доски и блестящие стальные гвозди. – Заказ получил.
– Где?
– У мисс Бидвелл.
– Это правда? – У мистера Уидмера привычно заколотилось сердце.
– А то как же! Час назад позвонила. Желает, чтобы я новые ступеньки к парадному крыльцу приладил. Прямо сегодня.
Мистер Уидмер прирос к месту, глядя на руки плотника, на молотки и гвозди, на добрый, свежий, качественный тес. Солнце поднималось все выше, день выдался погожий.
– Понятно, – сказал мистер Уидмер, взваливая на плечо пару досок. – Давай-ка подсоблю.
Они перешли через мостовую и зашагали бок о бок по зеленой лужайке к дому мисс Бидвелл, неся с собой доски, пилу и гвозди.
Хлеб из прежних времен
1951
Поздним вечером, возвращаясь из кино, мистер и миссис Уэллс зашли в небольшой магазинчик, который облюбовали за тихое кафе с горячей выпечкой. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс сделала заказ:
– Бутерброд с запеченным окороком на пеклеванном хлебе.
Мистер Уэллс взглянул на прилавок: там лежала темная буханка.
– Надо же, – пробормотал он, – хлеб из прежних времен… озеро Дрюс…
Вечерний сеанс, поздний час, безлюдное кафе – привычный ход вещей. От любой мелочи на него накатывали волны памяти. Запах осенних листьев или порывы ночного ветра могли разбередить душу и вызвать поток воспоминаний. Теперь, в этот призрачный час, после кино, в пустом магазинчике он увидел буханку ржаного хлеба и, как бывало уже тысячи раз, перенесся в прошлое.
– Озеро Дрюс, – повторил он.
– Что? – подняла на него глаза жена.
– Полузабытая история, – выговорил мистер Уэллс. – В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать лет, я пригвоздил такой вот пеклеванный хлеб к стенке комода, прямо над зеркалом…
На твердой глянцевой корочке этого каравая были вырезаны имена всех парней, приехавших на озеро Дрюс: Том, Ник, Билл, Алек, Пол, Джек. В тот раз пикник удался на славу! Они даже успели загореть, пока с грохотом неслись по пыльным дорогам. А дороги в ту пору и впрямь были пыльными: за машиной вздымались клубы бурой присыпки. И добраться до озера было вдвойне приятней, чем годы спустя, когда появилась возможность выходить из машины безупречно чистым и невзлохмаченным.
– Тогда мы в последний раз собрались нашей компашкой, – сказал мистер Уэллс.
Потом люди разбегаются – колледж, работа, женитьба. В скором времени оказывается, что и компания у тебя нынче совсем другая. Но прежней легкости и бесшабашности не будет больше никогда.
– Я вот о чем подумал, – сказал мистер Уэллс. – Сдается мне, мы уже тогда понимали, что эта наша вылазка, скорее всего, будет последней. Такая тоска впервые накатывает после школьного выпускного. Правда, в скором времени убеждаешься, что приятели никуда не делись и можно жить спокойно. А где-то через год начинаешь понимать, что твой мир меняется. И возникает желание напоследок что-нибудь отчебучить, пока не поздно. Друзья еще не разбежались, приехали домой на каникулы, все холостые – сам бог велел прокатиться с ветерком и окунуться в прохладное озеро.
Мистер Уэллс помнил то особенное летнее утро, когда он взял отцовский «форд»: они с Томом лежали под машиной и, вытянув руки вверх, чинили то одно, то другое, а сами трепались о технике, о женщинах и о планах на будущее. Потом стало жарко. Том не вытерпел и сказал:
– Надо бы на озеро сгонять.
Только и всего.
А вот поди ж ты: по прошествии сорока лет помнятся все подробности – как заезжали за приятелями, как с воплями мчались под зелеными кронами деревьев.
– Вот вам! – хохотал Алек, стукая каждого по темени буханкой ржаного хлеба. – Это про запас, если сэндвичей не хватит.
Сэндвичи лежали в корзине – их приготовил Ник, не пожалев чеснока; потом, когда закрутились романы с девушками, тяга к чесноку пошла на убыль.
Втиснувшись по трое на переднее и заднее сиденья и обняв друг друга за плечи, они помчались по раскаленным, пыльным проселочным дорогам; в жестяном тазу постукивал кусок льда, прихваченный для охлаждения пива, которое предполагалось купить по пути.
Чем же был примечателен тот день, если сорок лет спустя он вспомнился столь живо, ярко и выпукло? Возможно, каждый из приятелей задавался тем же вопросом. За несколько дней до пикника он нашел сделанную четверть века назад фотографию своего отца в окружении университетских однокашников. Этот снимок чем-то его зацепил – обострил до предела чувство быстротечности времени, напомнил, как стремительно уносятся назад годы юности. А ведь сделай он тогда свою собственную фотографию – и четверть века спустя его дети не поверили бы своим глазам: надо же, такой молодой, незнакомец из незнакомого, безвозвратного времени.
Возможно, потому они и отправились на тот прощальный пикник – каждый подозревал, что по прошествии времени они, завидев друг друга, станут переходить на другую сторону улицы, а если столкнутся нос к носу, то будут говорить: «Надо бы нам как-нибудь собраться!» – вовсе не имея этого в виду. А может, причина крылась в другом, только мистеру Уэллсу сейчас вспомнилось, какой стоял плеск, когда они ныряли с пирса под желтым солнцем. А потом было пиво с бутербродами в тени деревьев.
«Пеклеванный хлеб так и остался нетронутым, – вспомнил мистер Уэллс. – Забавно: будь мы чуть голоднее, нарезали бы его ломтями, и эта буханка на прилавке не пробудила бы никаких мыслей».
Растянувшись под деревьями в какой-то золотистой истоме, рожденной из пива, солнца и мужской солидарности, они дали зарок встретиться через десять лет у здания суда в первый день нового, тысяча девятьсот двадцатого года, чтобы посмотреть, как у них сложится жизнь. Беззлобно подкалывая друг друга, они вырезали на буханке свои имена.
– А на обратном пути, – сказал вслух мистер Уэллс, – мы распевали «Мунлайт-Бэй».
Он вспомнил, как они мчались сквозь жаркую, сухую тьму и вода с их плавок стекала на тряский дощатый пол автомобиля. Ехали окольными дорогами, просто от балды – и это было самой веской причиной.
– Спокойной ночи.
– Пока.
– Ну давай.
Домой Уэллс добрался уже за полночь и тут же рухнул в постель.
А утром насадил ту буханку пеклеванного хлеба на гвоздь, вбитый в комод.
– Я чуть не заплакал, когда через два года приехал из колледжа и узнал, что мать выбросила ее в мусоросжигатель.
– А в двадцатом-то году что было? – напомнила жена. – В Новый год?
– Да ничего особенного, – ответил мистер Уэллс. – В полдень я случайно оказался около здания суда. Шел снег. Раздался бой часов. Мать честная, подумал я, мы ведь условились встретиться на этом месте именно сегодня! Подождал пять минут. Не прямо перед зданием суда, нет. Перешел на другую сторону. – Он помолчал. – Никто не появился.
Он встал из-за стола и оплатил счет.
– И еще, пожалуйста, вот тот ненарезанный хлеб из муки грубого помола, – добавил он.
Когда они с женой шли домой, он заговорил:
– У меня возникла сумасшедшая мысль. Я часто думаю, что стало с нашими парнями.
– Ник все еще в городе, открыл свое кафе.
– А остальные? – Раскрасневшись, мистер Уэллс заулыбался и стал размахивать руками. – Разъехались кто куда. Том, видимо, в Цинциннати. – Он покосился на жену. – Пошлю-ка я ему этот хлеб, просто от балды!
– Но ведь…
– Решено! – засмеялся он и ускорил шаг, похлопывая ладонью по буханке. – Пусть вырежет на корочке свое имя и перешлет всем нашим по кругу, если знает их адреса. А под конец – мне, с автографами!
– Послушай, – сказала она, взяв его под руку, – зачем себя расстраивать? Ты уже много раз проделывал нечто похожее, да только…
Он не слушал. «Почему такие идеи не приходят в голову днем? – размышлял он. – Почему они всегда лезут в голову после захода солнца? С утра первым делом, ей-богу, – думал он, – отправлю этот хлеб Тому, а он перешлет дальше. И точно такая же буханка, какую выбросили и сожгли, вернется ко мне! Чем плохо?»
– Посмотрим, – сказал он, когда жена отперла входную дверь, затянутую сеткой, и впустила его в душный дом, встретивший их молчанием и теплой пустотой. – Посмотрим. Мы еще распевали «Плыви, плыви, челнок, плыви», как сейчас помню.
* * *Утром он спустился по лестнице в холл, залитый прямыми лучами солнца, и на мгновение застыл, побритый, пахнущий свежестью зубной пасты. Солнце било во все окна. Он заглянул в столовую, где уже был подан завтрак.
Там хозяйничала жена. Она неторопливо и размеренно нарезала пеклеванный хлеб.
Сев к столу, освещенному солнцем, он потянулся за газетой.
Жена взяла только что отрезанный ломтик хлеба и чмокнула мужа в щеку. Он погладил ее по руке.
– Тебе один или два тоста, дорогой? – заботливо спросила она.
– Пожалуй, два, – ответил он.
Крик из-под земли
1951
Меня зовут Маргарет Лири. Мне десять лет, учусь в пятом классе. Ни братьев, ни сестер у меня нет. Зато родители хорошие, только со мной совсем не занимаются. Мы и представить не могли, что нам придется разбираться с убийством одной женщины. Ну, близко к тому.
Когда живешь на такой улице, как наша, даже в голову не приходит, что может произойти какой-нибудь страшный случай: что стрельба начнется или человека ножом пырнут или закопают живьем чуть ли не у тебя во дворе! А когда что-нибудь такое приключается, просто отказываешься верить. Как ни в чем не бывало делаешь себе бутерброд или печешь пироги.
Сейчас расскажу, как все случилось. Дело было в июле, в самую жару, вот мама и говорит:
– Маргарет, сбегай-ка за мороженым. Сегодня суббота, папа будет обедать дома, надо его побаловать.
Побежала я через пустырь – это прямо за нашим домом. Пустырь огромный. Мальчишки там всегда в бейсбол играли, хотя под ногами полно битого стекла и всякого мусора. Иду я, значит, домой с мороженым, никого не трогаю – тут-то все и началось.
Слышу – женский голос кричит. Я постояла, прислушалась.
Голос шел из-под земли.
Действительно, кричала какая-то женщина, которую засыпали слоем стекла, камней и мусора, – жутко так кричала, с надрывом, просила, чтобы ее откопали.
Перепугалась я до смерти. А она все кричит, глухо так.
Тут я как припустила! Упала, вскочила – и дальше бегу.
Кое-как добралась до дому; там мама – хлопочет себе на кухне и не знает самого главного: что у нас, чуть ли не за домом, какую-то тетеньку живьем закопали и она теперь зовет на помощь.
– Мам! – кричу.
– Не стой, мороженое растает, – говорит мама.
– Да ты послушай, мама! – говорю.
– Неси в холодильник, – велела мама.
– Слушай, мам, у нас на пустыре женщина кричит.
– И руки вымой, – сказала мама.