Но сейчас Юнус вспоминал свою кабадианскую солдатчину даже с некоторым удовлетворением. Конечно, он не отказался бы свести кое-какие счеты с пузатым мирахуром, который придерживался в обращении с аскерами испытанного правила: когда бьёшь быка по рогам, у него ноги трясутся. Но всё же его, Юнуса, научили тогда и стрелять и воевать. Всё же в ту пору закалил он свою душу и тело, узнал жизнь. И, самое главное, тогдашние скитания сделали его знатоком и степи и гор. Всё это очень пригодилось сейчас. Каждый камень, каждое дерево расхваливал в здешних местах Юнус Петру Ивановичу и по-детски восторгался всем. Он чувствовал себя в Локайских горах, как у себя в своей михманхане.
Скверно было на душе у доктора. И совсем не из-за походных лишений. К ним он давно привык.
Доктора мучила его беспомощность. Небольшие запасы медикаментов и бинтов в хурджуне Алаярбека Даниарбека катастрофически уменьшались. Раненые страдали ужасно, и он, доктор, часто ничем им помочь не мог...
Вот и сейчас.
Во время перестрелки у развалин командир взвода, Мурад-медник получил не такое уж тяжёлое ранение. Прострелены мягкие ткани плеча. Необходима обычная перевязка, но для этого требуются обыкновенные бинты или хотя бы бязь. А ни того ни другого нет. Кровь не останавливалась. Толчками она выливалась из разреза раны и залила весь рукав и левую сторону груди. Мурад пробормотал что-то насчет несовершенства врачебной науки и, взяв, с дороги полную горсть сухой жаркой пыли, засыпал рану. Так он сделал ещё несколько раз, пока глиняная корочка, образовавшаяся из пыли, смешавшейся с кровью, не залепила плотно раны.
— Перевяжите теперь, — сказал он подъехавшему доктору.
— Но что вы делаете? Это же... заражение...
— Пустяки, царапина...
— А пыль, грязь! Надо промыть.
— Чем?
«Действительно, чем?» — подумал доктор. Кругом, на десятки верст, — ни капли воды.
— Э, все так делают... Скорее перевяжите. Смотрите, вон они на сопке.
После перевязки Мурад-медник подёргал руку, поморщился от боли и, показав в улыбке белые зубы, забрался на коня. Он повёл своих людей на холм, где заметил подозрительных всадников.
Пожав плечами, доктор наклонился, взял пригоршню белой, тонкой пыли и задумчиво пропустил струйками сквозь пальцы.
— Пётр Иванович, скажите, чем вы недовольны? — спросил Юнус.
— Я не берусь ни разрешать, ни запрещать бойцам употреблять пыль в качестве кровеостанавливающего, когда нет ничего другого, а особенно воды. Одно могу сказать, я не знаю ни одного случая у нас в Туркестане столбняка или гангрены после... применения пыли. Конечно, только летом и толь-ко горячей, раскалённой пыли. Механизма действия пыли мы, врачи, не зна-ем, но... и он, закатав рукав рубахи, показал на белый рубец на предплечье: — Вот... рана, которую я, медик, с высшим образованием, окончивший Мос-ковский университет, лечил сам как-то давно... дорожной пылью. И как ви-дите... жив и здоров.
Доктор не счёл нужным рассказывать, что ранение он получил в 1918 году, когда перевязывал раненых после боя под Яйпаком в Ферганской долине. Великолепно в этих тяжёлых обстоятельствах вёл себя Алаярбек Даниарбек. Конечно, он меньше всего обязан был сражаться. Нанимался к доктору он совсем не для этого. И он всегда говорил: «Мое дело дорогу показывать, пути искать, лошадей кормить и чистить, обед, ужин готовить, доктору помогать». Обычно во время перестрелок он сидел где-нибудь в лощине или в овражке и сторожил лошадей, всячески демонстрируя свое отвращение к пулям и к саблям. Доктор внимательно приглядывался к его поведению и всё ждал, а как он себя поведёт в случае серьёзной опасности, не придется ли ему тогда вспомнить о своём умении владеть оружием. И, действительно, когда раз или два нож, как говорится, дошел до горла, Алаярбек Даниарбек показал себя опытным охотником. Он отлично стрелял из винтовки и не побежал, хотя враг на этот раз подскакал буквально вплотную. Но после стычки на похвалы Файзи Алаярбек Даниарбек только покачал головой. На ставшее пепельным лицо его медленно возвращались краски. С хорошо наигранным недоумением он посмотрел на винтовку в своих руках и только спросил: «Чьё это ружье? Возьмите, а то оно горячее стало...»
Никак не желал Алаярбек Даниарбек прослыть воином и, когда ему доктор напомнил: «А ведь в изыскательной партии Пантелеймона Кондратьевича вы стреляли, и преотлично. Разучились?», он ответил, слегка смешавшись: «Стрелять? Ну, стрелять всякий умеет. Когда враг близко, ничего не остается делать, как стрелять».
Зато в хозяйственных делах Алаярбек Даниарбек проявил себя мастаком. Как-то получилось, что снабжение отряда в бешеные эти дни он целиком взял на себя. Возможно, вынудили его к тому обстоятельства. Враг напирал, не давая передышки. Питались сухими, ещё оставшимися от Самарканда лепёшками, размоченными в солёной колодезной воде. А потом и сухари кончились. Голодать Алаярбек Даниарбек не любил и начал промышлять. Но к чести его надо сказать, что промышлял он не только для себя или доктора, но и для всего отряда. Так он стал и интендантом, и каптернамусом, и фуражирам. Он творил чудеса. Для него не существовало трудностей. Он презирал опасности, стрельбу, с отчаянной смелостью, скорее даже нахальством, шнырял в кишлаках, занятых басмачами и энверовцами, и у них из-под носа умудрялся увозить продукты, угонять скот. Почти каждый вечер теперь в добровольческом отряде Файзи готовили горячую пищу.
И часто Алаярбек Даниарбек брал на себя обязанности повара. Обычные кушания наводили на него тоску. Он всегда мечтал о чём-то особенно вкусном, особенно остром, особенно изощрённом.
Наружность Алаярбека Даниарбека никак не говорила о том, что он любитель покушать. Худой, жилистый, с тёмным лицом и запавшими щеками, он вызывал жалость у круглых, плотных толстяков, любителей плова и лагмааа. «Эй, друг, ты не забыл, пообедать?» — простодушно, с оттенком иронии спрашивали они его.
— Друзья, — закричал Аллярбек Даниарбек, когда отряд после боя у старой каалы расположился на отдых, — клянусь, святое дыхание, которое вдохнул недавно в меня живой святой Исмаил в нашей благородной Бухаре, может вполне поддержать меня без пищи не три дня, а тридцать три, но зачем поститься, когда можно плотно покушать. Сегодня на ужин у нас «мам-пар». Клянусь, сегодня прославленный день в мирах!
Усталые, голодные бойцы приветствовали слова Алаярбека Даниарбека оживлёнными возгласами. Действительно, отряд три дня не выходил из боя, и у всех изрядно подтянуло животы. Кое-кто при словах Алаярбека Даниарбека сглотнул слюну в ожидании чего-то вкусного, хотя большинство из них первый раз слышало такое странное название: Мам-пар! Когда у Алаярбека Даниарбека разыгрывалось гастрономическое воображение, он призывал к себе на помощь одного из бойцов, имя которого никто не знал, но которого за неумеренную болтливость называли испокон веков несколько искажённым русским словом — Ярманка.
— Ярманка! — позвал Алаярбек Даниарбек, усевшись важно на уступленное ему охотно самое почётное место.
— Ляббай? — боец выглянул из-за лошадей. — Мои поступки зависят от ваших слов.
— Хочу ужинать!
Ярманка поскреб бритый череп и посмотрел на потолок:
— Времена, увы, такие. Ужина нет, ничего нет,
— Чепуха! Ярманка!
— Что угодно?
— Соль у нас есть?
— Есть.
— Красный перец есть?
— Есть.
— Тмин есть?
— Есть.
— Вода есть?
— Есть, плохая, болотная, но есть.
— А ты болтаешь, что нет ничего? Эх, Ярманка, Ярманка.
— Но разве из соли, воды, перца, тмина ужин сготовишь?
— А если взять её и добавить волшебной степной травки трёх сортов?
— Но травка не насыщает.
— А если найти у здешних дехкан немного муки?
— Трудно, но попытаюсь.
— А если купить маслица и сальца, а?
— Трудновато.
— А если найти баранинки, а?
— Совсем невозможно. За расписку баранов здесь кишлачники не дадут. Не доверяют.
— Эх, Ярманка, Ярманка, голова ты пустая. Да разве мы энверовские воины ислама какие-нибудь, разве мы грабители?!
Алаярбек Даниарбек медленно полез за поясной платок, вытащил размером с торбу матерчатый кошелек, встряхнул его и прислушался. Все услышали звон.
Засунув руку глубоко в кошелек, Алаярбек Даниарбек нарочно долго шарил в нем. И когда любопытство накалилось до предела, он с ловкостью фокусника извлёк пачку денег.
— О, — вздохнул Ярманка.
Мгновенно Ярманка склонился в полном поклоне.
— Лови, эй ты, золотопоклонник! — закричал Алаярбек Даниарбек. Теперь, надеюсь, ты не заставишь нас ждать?
Ярманка мгновенно исчез. За ним побежало несколько бойцов. Диалог Алаярбека Даниарбека с Ярманкой все слушали с возрастающим интересом. Усталость, уныние как рукой сняло.
И часто Алаярбек Даниарбек брал на себя обязанности повара. Обычные кушания наводили на него тоску. Он всегда мечтал о чём-то особенно вкусном, особенно остром, особенно изощрённом.
Наружность Алаярбека Даниарбека никак не говорила о том, что он любитель покушать. Худой, жилистый, с тёмным лицом и запавшими щеками, он вызывал жалость у круглых, плотных толстяков, любителей плова и лагмааа. «Эй, друг, ты не забыл, пообедать?» — простодушно, с оттенком иронии спрашивали они его.
— Друзья, — закричал Аллярбек Даниарбек, когда отряд после боя у старой каалы расположился на отдых, — клянусь, святое дыхание, которое вдохнул недавно в меня живой святой Исмаил в нашей благородной Бухаре, может вполне поддержать меня без пищи не три дня, а тридцать три, но зачем поститься, когда можно плотно покушать. Сегодня на ужин у нас «мам-пар». Клянусь, сегодня прославленный день в мирах!
Усталые, голодные бойцы приветствовали слова Алаярбека Даниарбека оживлёнными возгласами. Действительно, отряд три дня не выходил из боя, и у всех изрядно подтянуло животы. Кое-кто при словах Алаярбека Даниарбека сглотнул слюну в ожидании чего-то вкусного, хотя большинство из них первый раз слышало такое странное название: Мам-пар! Когда у Алаярбека Даниарбека разыгрывалось гастрономическое воображение, он призывал к себе на помощь одного из бойцов, имя которого никто не знал, но которого за неумеренную болтливость называли испокон веков несколько искажённым русским словом — Ярманка.
— Ярманка! — позвал Алаярбек Даниарбек, усевшись важно на уступленное ему охотно самое почётное место.
— Ляббай? — боец выглянул из-за лошадей. — Мои поступки зависят от ваших слов.
— Хочу ужинать!
Ярманка поскреб бритый череп и посмотрел на потолок:
— Времена, увы, такие. Ужина нет, ничего нет,
— Чепуха! Ярманка!
— Что угодно?
— Соль у нас есть?
— Есть.
— Красный перец есть?
— Есть.
— Тмин есть?
— Есть.
— Вода есть?
— Есть, плохая, болотная, но есть.
— А ты болтаешь, что нет ничего? Эх, Ярманка, Ярманка.
— Но разве из соли, воды, перца, тмина ужин сготовишь?
— А если взять её и добавить волшебной степной травки трёх сортов?
— Но травка не насыщает.
— А если найти у здешних дехкан немного муки?
— Трудно, но попытаюсь.
— А если купить маслица и сальца, а?
— Трудновато.
— А если найти баранинки, а?
— Совсем невозможно. За расписку баранов здесь кишлачники не дадут. Не доверяют.
— Эх, Ярманка, Ярманка, голова ты пустая. Да разве мы энверовские воины ислама какие-нибудь, разве мы грабители?!
Алаярбек Даниарбек медленно полез за поясной платок, вытащил размером с торбу матерчатый кошелек, встряхнул его и прислушался. Все услышали звон.
Засунув руку глубоко в кошелек, Алаярбек Даниарбек нарочно долго шарил в нем. И когда любопытство накалилось до предела, он с ловкостью фокусника извлёк пачку денег.
— О, — вздохнул Ярманка.
Мгновенно Ярманка склонился в полном поклоне.
— Лови, эй ты, золотопоклонник! — закричал Алаярбек Даниарбек. Теперь, надеюсь, ты не заставишь нас ждать?
Ярманка мгновенно исчез. За ним побежало несколько бойцов. Диалог Алаярбека Даниарбека с Ярманкой все слушали с возрастающим интересом. Усталость, уныние как рукой сняло.
Тем временем Алаярбек Даниарбек исчез на несколько минут и появился с пучком душистых трав. Он уже снял халат, засучил рукава камзола, извлёк нож, положил «перед собой доску и быстро-быстро застучал, нарезая появившуюся словно из-под земли жёлтую морковь...
А вот уже прибежал Ярманка с мешком. Заблеяли пригнанные бойцами бараны. Запылал огонь в очаге, зашипело что-то, забулькало в котле. Защекотало ноздри приятными запахами!
Ни секунды не находит покоя Алаярбек Даниарбек. То нож в его руке мелькает с мясниковой ловкостью и быстротой в туше свежуемого барана, то он бежит к котлам, ворочает в них большой железной шумовкой, то снова кидается к своей доске, где растет гора нарезанного лука, мяса, сала.
Своим примером он заражает окружающих. Даже раненые и больные стараются помочь. Из степи тащат колючку, в тугае собирают валежник. Носят воду в глиняных хумах. Кто-то вытащил дутар и затянул песню. А над лагерем гремит голос Алаярбека Даниарбека:
— Ярманка, тесто!
— Ярманка, пожарче огонь!
Словом, Ярманка — туда, Ярманка — сюда.
И Ярманка, потный, красный, но полный энтузиазма, старается вовсю.
Снял рубаху Алаярбек Даниарбек. Мускулистая рука уже растягивает упругое, точно резиновое, тесто. Жгут, толщиной с баранью ляжку, ходит, играет, превращается в два жгута потоньше, а вот уже четыре, а там уже шестнадцать. Пот течёт по лицу, по плечам, по груди...
Алаярбек Даниарбек путешествовал когда-то в стране уйгур, и он в совершенстве умеет приготавливать лапшу по-уйгурски, не нарезая ее, как всюду во всем мире, а растягивая тесто, как это делают в Кашгаре и Урумчи. Ярманка тоже умеет делать лапшу. Бешено работая, Алаярбек Даниарбек и Ярманка умудряются наготовить достаточно лапши на весь отряд к моменту, когда мясо с луком, со всяческими специями, аппетитно поджарено. Картинно Алаярбек Даниарбек бросает а казаны морковь, и она сверкает золотом в свете костров.
— О ленивейший из лентяев, где же лапша? — вопит Алаярбек Даниарбек.
Но упрек совсем несправедлив. На своих могучих руках Ярманка растягивает целую сетку из тончайших полосок лапши, великолепной, замечательной лапши.
— Вари скорей, а то поздно!..
Глаза Алаярбека Даниарбека горят, он мечется, кричит, бегает от котла к котлу. Проклинает, клянётся чильтанами и дьяволами, торопит Ярманку.
— Блюда! Где блюда? Где миски? Эй вы, сонные суслики, бегите за мисками.
И здесь он начинает колдовать в свете красного пламени, в дыму, в столбах вкусного пара.
Густой, коричневый пахучий соус он накладывает на дно глиняных глубоких блюд и мисок, за ним нарезанную короткими кусочками лапшу, затем снова подливает острейшей приправы, опять кладёт слой лапши. И всё у него не расплывается, не разлезается, а вырастает на блюдах горкой, дразнящей язык и нёбо и вызывающей потоки слюны.
И вот Алаярбек Даниарбек, одетый, снова сидит на почетном месте, а Ярманка льет ему на руки тонкой струйкой воду из медного кувшина с длинным изогнутым лебединой шеей носиком и протягивает платок, грязный-прегрязный. Как ни в чем не бывало Алаярбек Даниарбек жестом приглашает к блюду Файзи, Юнуса, доктора, бойцов и во всеуслышание объявляет: «Пожалуйте, пища готова!»
И всё это за совсем небольшой промежуток времени. Даже вечерняя звезда не успела закатиться, хотя на изготовление одной только лапши и силачу понадобилось бы часа два-три.
— Мам-пар, кушанье уйгурских ханов! — восклицает Алаярбек Даниарбек, протянув пригласительным жестом к соблазнительной горе яств руки. — Божественный вкус! Такого не едал и сам наш пророк Мухаммед, да произносят имя его с почтительностью!
И хоть слова Алаярбека Даниарбека очень смахивают на богохульство, но все едят мам-пар с величайшим наслаждением, и в их числе подсевший к бойцам настоятель местной мечети, потому что кушанье, действительно, уда-лось на славу. Лапша тает во рту, кусочки баранины сладки и в то же время обжигающи, вязкая жидкость, в которой купаются лапша и мясо, до того остра, что во рту, в желудке всё пылает, аппетит разыгрывается, и хочется есть и есть мам-пар ещё и ещё...
Когда блюда опустошены, Алаярбек Даниарбек кричит:
— Чаю!
Почтительно Ярманка подаёт чай.
Оргия чревоугодия завершена.
Точно по сигналу, из темноты выдвигаются круглые головы с жадно горящими глазками. Это голодные кишлачные ребятишки. Они терпеливо затаились и ждали, пока варился мам-пар и шло пиршество. Сейчас наступил их час. Алаярбек Даниарбек хватает из-под носа разомлевших, распаренных бойцов блюда с остатками, объедками и суёт их детишкам. И почти тотчас же оттуда доносится жалобный визг. Дети затевают драку.
— Эй, молчите! — вопит Алаярбек Даниарбек, — вы исчадье зла и рас-путства, не мешайте мне. Я пью чай. Он хватает с дастархана куски лепёшек, целые лепёшки и швыряет в темноту.
Алаярбек Даниарбек с наслаждением тянет мутноватый, пахнущий болотом чай. Но пьёт он с таким довольным видом, как будто этот чай настоен на родниковой воде байсунских кристальных источников.
— Какое счастье, — говорит он. — Счастье, что аллах не забывает нас милостями и позволил нам иметь приличные достатки, в то время как людоеды Энвера готовы жрать себе подобных, чего не делают даже, насколько мне известно, самые гнусные из творений — свиньи. О аллах!