Алаярбек Даниарбек с наслаждением тянет мутноватый, пахнущий болотом чай. Но пьёт он с таким довольным видом, как будто этот чай настоен на родниковой воде байсунских кристальных источников.
— Какое счастье, — говорит он. — Счастье, что аллах не забывает нас милостями и позволил нам иметь приличные достатки, в то время как людоеды Энвера готовы жрать себе подобных, чего не делают даже, насколько мне известно, самые гнусные из творений — свиньи. О аллах!
Он со вкусом рыгает, что означает сытость и довольство судьбой.
Настоятеля мечети слова Алаярбека Даниарбека изрядно коробят, но он не смеет даже намеком выразить своё раздражение, так как только что сам наелся до отвала.
Конечно, Алаярбек Даниарбек преувеличивал, когда утверждал, что басмачи Энвербея голодают до того, что занимаются людоедством.
Но положение энверовских соединений за последние дни становилось всё незавидней.
Непрерывные изматывающие бои утомили басмачей до предела. Отношение дехкан к ним портилось с каждым днем. Воины ислама мародерствовали. За муку, за баранов, за фураж не платили ни копейки. Возмущение в кишлаках росло...
В результате трёхдневных изнурительных боев Энвербей сумел оторваться от Красной конницы и, пользуясь численным перевесом, потеснил добровольцев Файзи.
С холмов Энвербей уже видел далёкую зелёную, такую заманчивую полоску кабадианских садов.
Сухой, обжигающий ветер гнал песок по дороге. Небо заволокло коричневой дымкой. Песчинки залетали в дорожную жалкую чайхану и звенели о стенку позеленевшего от времени самовара, оседали в пиалах, хрустели на зубах.
В укрытии за полуобрушенной, комковатой стенкой, нахохлившись, сидел, скрестив ноги в начищенных до глянца сапогах, Энвербей. Безжизненные глаза его смотрели на расползавшуюся от старости, всю в дырах клочковатую кошму, едва прикрывавшую почерневшую циновку, на сучковатый столбик, подпирающий кровлю, в которой ветер трепал сухие камышинки, на пустынную дорогу, на голые горы с далёкими пилообразными хребтами, затянутыми всё той же коричневой вуалью. И, только изредка поглядывал он на своих людей, укрывшихся от ветра среди коней, стоявших понуро с раздувавшимися раскосматившимися гривами.
Дул, бесился горячий ветер. Стыл чай, налитый в старенькую, видавшую виды пиалушку, разбитую, сшитую медными скобочками. На дне её под мутно-клейкой жидкостью накапливался из оседавшей пыли и песка кружочком коричневый осадок. Дул «афганец».
— Кара постигнет чайханщика, — монотонно сквозь порывы ветра доносился удивительно певучий голос, — если он не вскипятит вовремя самовар Сказители преданий, рассказчики сказок и грызущие сахар сладкоречивые попугаи рассказывают, что в день страшного суда нерадивый, неугодивший посетителям чайханщик восстанет в образе свиньи и захрюкает, словно поганое животное, а если чайханщик поломает правила нашего устава, то надлежит развести его с его женой и прогнать из селения...
Рваная кошма, разбитая, склеенная пиала, лесок, пыль... Монотонный бред о каком-то чайханщнке... Мысли...
Рядом слышится покашливание.
А! Это Зиадулла-бин-Насрулла — сириец, мунаджим — колдун. Вечно надоедает со своими прорицаниями. Чепуха, бред!.. Но... иногда его нелепые предсказания как будто сбываются. И потом... Зиядулла сразу же при первой встрече признал перстень Мл'амуяа, увидел и запричитал: бормотал о мистической силе, вспоминал, что перстень происходит из таинственной Халкиди-ки в Греции, что перстню три тысячи лет. Якобы кольцо отнял Искандер Великий в юности у страшного одноглазого великана и с тех пор стал полководцем. С перстнем завоевал Искандер мир, а когда убил друга своего и побратима Клита, обронил перстень... и помер жалкой смертью. И будто потом носил агатовый перстень царь Рума, тоже великий завоеватель. Но украла у него перстень развратная жена, и царя убили ножами. Захватили потом волшебный перстень византийские императоры, но халиф Ма'амун отнял его и стал велик и могуч. И вот теперь...
— Что тебе, Зиадулла?
Но сириец уже своей тонкой чёрной палочкой что-то ковыряется в пыли, копает какие-то ямки, ряды ямок соединяет попарно канавками и бормочет. Да это рамль — гадание на песке. Равнодушно смотрит на ямки Энвербей, но почему-то сердце чуть сжимается. Быстро бормочет сириец Зиадулла, нервно соединяя полосками ямки:
— Печаль и услада, жало и услада. «Ниш ва нуш!» — Качает недовольно головой, хмурит брови. Сердце у Энвербея ещё больше сжимается. Последние дни столько неудач, а тут ещё выходит нечётное количество ямок... После соединений остаётся одна...
Раздражение в Энвербее растет. Он знает, что будет дальше. Сейчас этот надоедливый сириец вытащит свою «Китаб-уль-Рамль» — гадальную книгу, важно перелистает, найдёт соответствующий раздел и начнёт гнусавить: «Силы таинственные предопределили...»
Всё глупости, всё невообразимый бред, но что-то тянет с неистребимой силой в пучину таинственного.
Да, в руках сирийца книга. Уже он листает её.
— Уйди, — свистящим шёпотом говорит Энвербей. Он так боится услышать неприятное.
Отупело смотрит сириец.
— Уйди... Нельзя при всех... вечером.
Какое отвратительное самочувствие, какие неприятные мысли. Совсем недавно... нет, четыре года назад, разве он мог даже представить, предсказать, допустить... Тогда ковры... бронза и мрамор... Дворцы Стамбула... Шекер-палас... Камюр-палас... Гобелены, хрусталь... блеск, величие.
И непостижимо без связи, без логики... Великие грандиозные планы... Походы на Восток... Искандер Великий. Завоевание Кавказа... Захват Суэца... Кинжал в сердце британского льва. Тогда он, Энвербей, стоял во главе завоевателей мира. По его требованию под диктовку немцев султан, его тесть, объявил джихад — священную войну против неверных... Поднять всех мусульман... Присоединить Афганистан, Иран. Восемьдесят миллионов индийских мусульман... Какие планы! Британия растоптана... под ногами. Он, Энвербей, преемник английских императоров Индии. Победоносные турецкие дивизии маршируют по Закавказью, стирают с лица земли грузин, армян...
Непобедимые полки лавиной захлёстывают Кавказ. Удар в самое сердце исконного врага — России... Захват волжско-уральских районов... Миллионы татар, башкир преклоняют колени перед всемогущим властителем... Какое величие! Какие победы! А дальше захватить Туркестан... Западный Китай.... Индонезия... Мировая исламская империя...
— Во время похода пророк, да произнесут его имя с благоговением, блуждал в пустыне с войсками.
Чей голос звучный, громкий, слишком громкий? Ах, да, чайханщик. Как он надоел.
Да и он, Энвербей... блуждающий в пустыне... Как это вышло? Казалось, всё тогда продумали. И людские кадры, и прекрасное крупповское оружие, и снаряды, и артиллерия, и надежда на кавказских мусульман. Какое победоносное наступление! Какое начало! Торжество. Какие мечты о блестящем будущем! И вдруг... Сарыкамыш! Катастрофа! Поражение! Гибель семидесяти тысяч отборных войск из армии в девяносто тысяч… Падение Эрзерума... Трапезунд, Эрзииджеши... Начало конца...
А голос всё бубнил:
— Грозила славным последователям пророка смерть от жажды. Тогда по приказу пророка, да преклонят все колена перед его неслыханной мудростью, все знамена воткнули в землю у подножия горы...
— Горы... горы... горы турецких трупов на Кавказе... у Багдада, в Палестине... в Дарданеллах... Пусть прокляты будут Дарданеллы. Именно там взо-шла звезда Кемаля, того самого Кемаля, который вышвырнул из Стамбула его... покорителя мира.
— И тогда он, покоритель мира, простёр руки к горе и помолился, и вышел пророк Давид и... — рассказывал чайханщик.
— Проклятие... Никакой пророк не помог тогда предотвратить развал и разгром... Всё хуже и хуже становилось... Час пробил, и перед глазами всех предстала судьба мировых планов такой, какая она есть... Всё рухнуло, и тогда он, Энвер, сделал отчаянное усилие... Казалось, счастье повернулось к нему... Восемнадцатый год... год взлёта... Чтобы спасти то, что казалось можно было спасти, он бросил толпы голодных, обезумевших турок на Закавказье, откуда после революции ушла русская армия. Грузия, Армения лежали перед ним беспомощные, прекрасные, богатые... И он бросил на них турок под командой своего брата Нури-паши... И снова в сводках запестрели победные слова. Пал Баку... Снова полилась кровь армян... Он отдал приказ: «Убивайте!» И турки убивали... Но всё напрасно... Разве воскреснет труп?..
— И Давид-пророк даровал мусульманам самовар! Он вынул из скалы самовар.
— Самовар?!.. Что за издевательство... — Энвербей вскочил. Он наступал на перепуганного чайханщика, ободранного, жалкого человечка, прятавшегося за самоваром, и кричал: «Убрать, убрать!»
Он стоял посреди чайханы, топал ногами и кричал: «Убрать, убрать!».
Он стоял посреди чайханы, топал ногами и кричал: «Убрать, убрать!».
Подскочил мертвоголовый адъютант и, схватив за шиворот чайханщика, что-то сердито говорил ему. Подбежали кавалеристы из охраны. Дехкане, пастухи, стоявшие перед чайханой, в испуге закричали. Несколько минут никто ничего не мог понять. Думали даже, что на зятя халифа кто-то покушался и дехкан согнали в кучу, наставив на них дула винтовок.
Только теперь Энвербей сообразил, что он просто смешон. Он заулыбался и приказал адъютанту отпустить чайханщика.
— О чем ты говорил?.. Какой пророк Давид? Какой самовар?
— Господин —упал на колени чайханщик, — клянусь, я не виноват, кля-нусь, я только рассказывал твоим воинам рисоля — предание о покровителе чайханщиков пророке Давиде. Он дал людям первый самовар и...
— Хорошо, хорошо, — сказал благосклонно Энвербей.
Он уже перенесся из прошлого в настоящее. Он смотрел на чайхану, на дорогу, на толпящихся под дулами винтовок крестьян и думал о том, что вот он — человек, державший в руках бразды правления могущественного государства, командовавший одной из лучших армий в мире — ныне сидит в грязной чайхане и его окружают такие чужие холмы, а перед ним чужие люди, которые называют себя мусульманами, но которые совсем не горят желанием проливать кровь за знамя пророка.
В нём проснулось желание разъяснить, втолковать им величие идей джихада. Он лихорадочно искал доводов, ярких убедительных положений. Он горел желанием действовать.
Он приказал всем сесть. Став на шатком помосте в позу, он произнёс речь. Он говорил длинно, пространно. Он приводил выдержки из корана, ссылался на авторитет толкователей религиозных догм.
— Если я недоволен жизнью, то что я могу поделать, — проповедовал он. — Я не могу, я не смею быть недовольным божьим предопределением — текдиром. А аллах предопределил именно мне, зятю халифа правоверных, взять в руки меч пророка и прийти к вам, о мусульмане, и, поражая беспощадно неверных большевиков и им подобных, поднять вас, жителей Горной страны, на борьбу за создание великого мусульманского государства. По божьему предопределению, я пришел к вам и, избавляя вас от величайшего греха — впадения в неверие — призвал вас, люди, под знамя пророка, дабы раз и навсегда покончить с нечестивыми большевиками и повергнуть в прах нечестивое коммунистическое учение Ленина.
Все присутствующие в чайхане встали вдруг разом как один.
И это было так неожиданно, что Энвербей замолчал.
Дикими, остановившимися глазами смотрел он на поднявшихся горцев.
Воцарилось долгое молчание...
И вдруг он понял.
Он понял, что горцы встали при имени Ленина.
Да, присутствовавшие в чайхане не поняли, почти ничего не поняли из длинной невнятной речи Энвербея. До их сознания не доходили вычурные, заумные фразы, произнесенные к тому же с сильным турецким акцентом. Дехкане напрягали внимание, они вслушивались в незнакомые мягкие слова и ничего не понимали. Не дошли до них и изречения из корана, потому что никто не понимал здесь по-арабски.
Они с недоумением и с испугом смотрели на стоящего перед ними во весь рост невысокого военного человека, разглядывали с интересом и завистью его невероятно красивые блестящие сапоги, скучали и тоскливо ждали, отпустят их или не отпустят. Если бы они не знали, что это зять халифа, если бы не кровавые жестокости Энвербея, может быть, они и слушать бы не стали этого прищельца, чужого человека из чужой страны, который принёс столько горя, несчастий, бед их мирным долинам. Всё это смутно копошилось в их мозгах тяжелодумов, людей невежественных, неграмотных. Одно для них было ясно: этот большой начальник стоит в блестящих сапогах посреди чайханы и что-то им повелевает делать, а по ту сторону дороги выстроились люди большого начальника и держат наготове винтовки, которые так громко стреляют и так беспощадно убивают. Раз так, надо слушать. Он начальник. Надо его слушать и повиноваться.
Они сидели, покачиваясь на месте в такт чужим словам, произносимым чужим человеком, согласно мотали головами и начинали даже дремать под свист горячего крепкого ветра, который нет-нет да и врывался под жалкую кровлю чайханы.
И вдруг, словно молния сверкнула: — Ленин!
И безотчетно они вскочили при великом имени. Что? Почему? Зачем? Имя Ленина произнес этот начальник в лакированных сапогах.
Безотчетно они встали, тем самым отдавая дань великому имени, которое знало уже в то время всё трудящееся человечество, которое знали и они, таджики горной долины, знали не просто как имя, но как имя великого защитника трудящихся от гнёта и произвола.
Вот почему встали почтительно горцы, когда Энвер произнёс имя Ленина.
Поднятая в воздухе рука Энвербея бессильно опустилась. Из горла его вырвался неразборчивый, непонятный звук, похожий на сдавленное рыдание, вопль негодования. Он сделал два шага по кошме к стоявшим в молчании дехканам. Взгляд его, угрожающий и жестокий, заставил их попятиться. Энвер хотел сказать что-то, но вдруг повернулся и, звеня шпорами, побежал по скрипевшим ветхим доскам помоста, соскочил с возвышения, бросился к коню, взлетел на него и помчался по узкой горной дороге навстречу ветру, песку, пыли к далеким зубчатым горам...
Бои приближались к Кабадиану. Энвер упорно рвался на юг.
Надежда и умиление объяли умы и сердца обитателей ишанского подворья. Натерпелись они страхов, когда всемогущий эмир бухарский Сеид Алимхан, поднявший превыше купола небес и сияния солнца знамя войны с презренными кяфирами, нежданно-негаданно бросил на произвол судьбы кабадиганские святыни и дал тягу за реку Аму-Дарью. Святые хранители могил думали тогда, что наступил «страшный суд» — киомат и что демоны в рогатых шапках разорят святыни и истребят дервишей. Но оказалось, что они трепетали зря. Никто их не тронул. Но, увы, тысячу раз увы, разве подобает священному Кабадиану пребывать под пятой гяуров. И весть о приближении зятя халифа с воинством привела всё ишанское подворье в возбуждение чрез-вычайное. А тут ещё к ишану Музаффару приехали от Энвербея послы — турецкие офицеры.
В тёмных закоулках, под сводами мазаров, в глубине дворов возликовали всякие шейхи, ходжи, мюриды, странники, дервиши, прихлебатели, каляндары, странствующие от дома к дому, от двери к двери, от одной дервишеской общины к другой в поисках подаяния, крова, пищи, провозглашая молитвы, распевая псалмы, торгуя амулетами и ладанками. Грязные, вшивые, лохматые — их особенно много набежало в последний год в ишанское подворье из охваченных революцией Бухары, Шахрисябза, Гузара, Ширабада. Они сбежались сюда в ужасе перед революционной грозой. Здесь собрались самые разные, издревле враждовавшие представители всевозможных дервишеских орденов и кадирие, и бекташие, и накшбендие, и юнисийе, и мевлевие и многие другие. Раньше они друг другу бы головы проломили, в драку полезли бы, в ножи пошли бы, но сейчас они жили в мире и ладу, объединённые ненавистью к большевикам.
Но недолго радовались и торжествовали патлатые обитатели подворья. Дрожащим голосом они рассказывали друг другу веши, от которых им становилось совсем уж жутко на душе.
«Вышел ишан на айван, — говорили они, — и, о аллах справедливый, изрёк: «Пусть знает он, Энвербей, не могу взять я его меч для нашего дела, ибо он не выполнил обещания помогать народу, печься о народе, заботиться о народе, избавлять народ от насилия и угнетения. Ибо поломал он клятву, а в священном коране записаны в суре «бакрэ» следующие слова: «Нарушающие договор, порицающие религию, посягающие на свободную и счастливую жизнь — да будут они уничтожены!» Повернулся ишан Музаффар задом к посланцам господина зятя халифа и удалился в свои покои. А люди Энвера постояли-постояли, посмотрели-посмотрели, сели на коней и ускакали... О аллах, быть беде!»
И они смотрели на небо, холмы, трепетно прислушивались, не скачут ли с воинственными воплями люди зятя халифа, чтоб растоптать, разнести, развеять в прах Кабадиан за дерзкие слова ишана Кабадианского.
Что же касается жителей города Кабадиана, то они совсем не хотели вмешиваться в распри между зятем халифа и ишаном. Говорили они: «Кто силён да богат, тому хорошо воевать». Из-за последних лет разорения и грабежей кабадианцы впали в бедность и даже нищету. И хоть слова ишана согревали их души и сердца, но... ввязываться в драку... ну нет уж, лучше подальше и в сторонку... а то месть падёт на невинных.
Три дня, три долгих дня кабадианцы ждали.
Затих город, замолк базар. Запаршивевшие, тощие псы крались среди запертых лавчонок, рылись в свалках мусора. По ночам во дворах бродили огоньки, слышались удары кетменей. Предусмотрительные закапывали из имущества то, что поценнее...
На утро четвертого дня, когда напряжение достигло крайности, приехал на ишаке мулла имам из селения Дуоба. Вытаращив красные от бессонницы глаза, он кричал у ишанских ворот: