Набат. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович 42 стр.

— А я думал, ты храбрый.

— Мы сами слышали, как ты назвал себя, — протянул Толстяк.

Алаярбек Даниарбек упрашивал, умолял, уговари­вал пастухов. В голосе его слышались слёзы, лесть, мольба.

— Хитрость меньше ума, — заметил Баранья Нога, — но мы все тоже хитрые. Ну как, друзья, яма готова?

И добавил:

— Хорошее дело сделаем. Тебя, злодея, кровопийцу, похороним, никто до скончания века не узнает, где тебя закопали.

— Месть узнаете. За меня отомстят. Дела хороших людей — благородные, дела дурных — дерьмо! — пригро­зил, отчаявшись уговорить пастухов, Алаярбек Даниар­бек.

Но Баранья Нога не испугался, только покачал голо­вой и сказал убеждённо:

— Эге, от воя волк страшнее. А ты говорил: «Я не Даниар!» Вот теперь мы видим, что ты сам Даниар и есть. Самый настоящий бек-людоед.

И он незлобиво подтолкнул несчастного Алаярбека Даниарбека в плечо к почти готовой яме.

— О аллах, ты господь высоты и низины! — застонал Алаярбек Даниарбек. — Не знаю, что ты, но все, что есть в мире, — это ты! Посмотри на них, на невежд. Они хотят живого человека похоронить, изверги, — вдруг воск­ликнул Алаярбек Даниарбек в смертельный тоске. — Вы не смеете!..

Но все толпились вокруг в суровом молчании, и Ала­ярбек Даниарбек покорно сказал:

— Пустите меня совершить омовение.

— Обойдешься, господин Даниар. На том свете толь­ко и дел, что молитвы да омовения совершать. Довольно. Пора поставить предел колдовству колдующего.

— Ладно, — сказал Толстяк, — молитва не просит ни соломы, ни ячменя. Пусти его! Известно, умирать не хочется, вот и канителится. Дай помолиться человеку!

— Разве человек он? Животное.

Поколебавшись немного, Баранья Нога сунул в руку Алаярбеку Даниарбеку чугунный кувшинчик:

— На, да не задерживайся, — и показал на неболь­шую глиняную загородку около дувала, — иди вон в место освобождения, обмойся... Только не вздумай там...

— Ничего, жеребенок сколько ни прыгает, да от табуна не уйдёт, — хихикнул Толстяк.

Но он не успел закончить фразу, Алаярбек Даниар­бек, не ускоряя шага, прошёл за загородку нужника. Поставив кувшин на землю, он одним рывком встал на дувал, прыгнул на коня и погнал его, не разбирая доро­ги, в ночную степь. Кишлачишко взорвался визгом и лаем собак. «Держи его! Дод-би-дод!», — кричали пас­тухи. Кто-то скакал по дороге на лошади с воплями: «Стой! Стой!» Как ни хлестал коня Алаярбек Даниар­бек, но преследователи настигали его.

Несколько раз один из наиболее рьяных, поравняв­шись, протягивал руку и пытался схватить Алаярбека Цзнцарбека, но каждый раз это ему не удавалось. Они скакали теперь по узкой тропинке, белевшей среди камыша. Позади слышался топот и конский храп. Ала­ярбек Даниарбек стащил с себя свой любимый белый халат верблюжьего сукна, свернул его в комок, обер­нулся и бросил под ноги лошади ближнего преследова­теля. Лошадь с размаху грохнулась оземь. Сзади нале­тел ещё один.

Через минуту Алаярбек Даниарбек вырвался в степь. Конь оказался молодой, бойкий, скакал хорошо. Алаяр­бек Даниарбек долго мчался во тьме и пришёл в себя только тогда, когда вдали стихли крики пастухов и ди­кий лай собак. Один пёс долго бежал сзади, рыча и задыхаясь от быстрого бега, но и он, наконец, отстал.

Глава девятнадцатая. ВРАЧЕБНЫЕ СОВЕТЫ

Смотри, не считай дородства до­стоинством.

Саади

С этими невежами, полагающими со своей

глупости, что они свет муд­рости, будь ослом,

ибо они от изоби­лия ословства всякого,

кто не осёл, называют неверным.

Абу Али ибн-Сина

Сопя и пыхтя, Ибратимбек обошёл стоящего посреди комнаты пленника. При всей трагичности своего поло­жения доктор нашел в себе силы усмехнуться. Усмешка получилась жалкая, почти незаметная, но Ибрагимбек её заметил и изумился:

— Ты смеёшься?

Насколько позволяли туго стягивавшие веревки, доктор пожал плечами.

— Чего ты смеёшься? — грозно заворчал Ибрагимбек, всё ещё топчась вокруг, и устрашающе засопел ещё громче.

— Нюхаешь? — сказал по-узбекски доктор. — Похо­же, как собака нюхаешь.

— А! — заорал Ибрагимбек и замахнулся, но тут же опустил руку, потому что доктор даже не откинул голо­ву, не попытался уклониться от удара, продолжая усме­хаться.

— Гм-гм, — пробормотал Ибрагимбек, — не боишь­ся, значит? Этого того... Я тебя могу... по кусочкам... этого того... и не боишься?..

Помотав головой, доктор показал, что не боится.

— Ты урус-табиб? — посопев ещё, спросил Ибрагим­бек и, наклонившись, ткнул мясистым пальцем-обруб­ком доктору в грудь.

Так как пленник по-прежнему молчал, Ибрагимбек повторил вопрос. Не дождавшись ответа, он снова замахнулся, но лениво поглядел с удивлением на свой кулак, на равнодушное лицо доктора с чуть ходящими под скулами желваками и, перестав топтаться, вышел во двор.

Он долго, кряхтя и сопя, совершал омовение. Сняв осторожно с головы чалму и положив её рядом с собой, пробормотал с важностью: «Во имя аллаха милостивого, милосердного», — присел на корточки, троекрат­но вымыл правую руку, затем, громко вздохнув, левую. После этого он долго ополаскивал обе руки. Наконец он плеснул ладонью немного мутной тёплой водицы прямо в открытый рот и принялся полоскать его, урча и журча. Громко выплюнув воду в сторону, он скосил глаза и, убедившись, что проклятый кяфир стоит по­среди комнаты, всё так же не двигаясь с места, снова зачерпнул воды и втянул её ноздрями в нос, начал чмыкать и сопеть. Движения его стали совсем медлитель­ными, когда он принялся мыть лицо и вновь руки, теперь уже до локтей. На это ушло немало времени, потому что он повторил омовение три раза, в полном соответствии с установленным ритуалом. Сняв тюбетей­ку, он смочил покрытую отросшей щетиной голову и, расчесывая пальцами бороду, снова искоса бросил взгляд на пленника, надеясь увидеть на его лице стра­дание от пытки ожидания, но, ничего не обнаружив, вздохнул с сожалением, почистил, всё так же не торо­пясь, уши, омочил шею, а затем стал тщательно трижды мыть ноги до щиколоток, сначала правую, потом левую. Наконец он вытер осторожно руки и лицо, расправил платок и повесил на колышек в дувале. Только тогда он приступил к намазу. Уже встав в молитвенную позу, он бросил, словно невзначай:

— Когда прирежу тебя, проклятый кяфир, осквер­нюсь я, о господи, придётся опять трудиться, совершая омовение.

Пётр Иванович промолчал. В состоянии полного отупения он не мог поймать в мозгу ни одной связной мысли. Это бывает, когда человек переволнуется до того, что ему уже все безразлично, даже смерть.

Ибрагим кончил намаз, вернулся в комнату и уселся ка кровать.

Закрыв глаза, Пётр Иванович не подавал призна­ков жизни.

— Эй, Кривой, иди сюда, — вдруг заорал Ибрагим­бек.

Вбежал нукер с бельмом на глазу. Он переломился в пояснице так, что чуть не коснулся лбом паласа.

— Этого-того, — отдуваясь, как после больших тру­дов, приказал Ибрагимбек, — где мой сундук?

Не разгибаясь, Кривой вытащил из-под кровати кожаный яхтан, какие грузят обычно на верблюдов.

— Открой!.. Вынимай! — приказал Ибрагимбек.

— Эк его разбирает, что он ещё выдумал, азиат несчастный, — зло думал доктор.

От туго стянутых верёвок всё тело невыносимо болело, во рту пересохло, мучили жажда, голод.

Ибрагимбек занялся, по меньшей мере, странным делом. Кривой стал вытаскивать из яхтана один за другим халаты: суконные — синие и голубые, на вате и на меху, шёлковые, полосатые, самых немыслимых расцветок: зелено-розовые, пурпурно-жёлтые, красные, ядовито-сиреневые. Поразительно много халатов вме­щал небольшой, но уёмистый яхтан.

Утишив судорожное биение сердца и всячески стара­ясь изобразить на лице невозмутимость, доктор исподтиш­ка озирал комнату. «Очевидно, здесь главный аппартамент всемогущего Ибрагимбека, — думал он и поразился способности человека даже в смертельной опасности проявлять любопытство. — Комнатёнка неважная... Сыро, темно, грязновато, не слишком удобно. Комфорта никакого, если не считать кровати, обыкновеннейшей кровати с прозаическими никелированными шишечками. Наверно, в кровати даже и не панцирная сетка. Одеял много, но все изрядно потрёпанные, затрапезные, а вместо подушек — валики-ястуки. Впрочем для такой дубины и это хорошо!»

После такого определения доктор почувствовал удовлетворение и в душе остался собой доволен.

«Скотина! Что он тут возится с халатами, любуется, перекладывает? Чёрт, как ноют руки. Эх, скрутили! До кровоподтеков, наверно; даже саднит. Скотина! Мало убить, так хочет продлить мучения...»

Он всё стоял посреди комнаты около очага, и голова его почти касалась почерневших от копоти кривых неровных балок потолка. Ныло сердце от ожидания. А Ибрагимбек всё рассматривал халаты, заставлял Криво­го раскладывать их на кровати, подносить к двери на свет, распяливать на руках. Ничем не объяснимое пове­дение Ибрагимбека злило доктора.

Наконец басмач приказал убрать халаты в яхтан и спросил:

— Ну! Что скажешь, урус?

— Ничего не скажу.

Изумление отразилось на лице Ибрагимбека, он поскоблил пятерней открытую, поросшую ржавой шерстью грудь и снова приказал:

— Принеси... то самое.

Кривой принёс из соседнего чулана два грубо сколо­ченных ларца. В них оказались деньги. Золото, серебро, пачки николаевских кредиток, бухарские большие бумажки, покрытые стрельчатым замысловатым орна­ментом и красно-синими арабскими надписями.

Слюнявя пальцы, Ибрагимбек шуршал кредитками, звенел золотом и всё украдкой поглядывал на доктора.

«Богатствами хвастается, собака, экий примитив. Психология собственника-стяжателя», — думал Пётр Иванович. И вдруг чувство страха почему-то исчезло. Басмач опять засопел и важно спросил:

— Видал?.. — И добавил: — У меня ещё есть!

Он сказал это совсем как малое дитя, хвастающееся своими ашичками. Сочетание детского и звериного производило отталкивающее и страшное в одно и то же время впечатление, но доктор, отупевший от боли в руках, окончательно вышел из себя и зарычал:

— Животное ты! Развяжи мне руки!

Удивление разлилось по лицу Ибрагимбека.

— Ийе! — пробормотал он, тараща глаза. — Чего ты на меня кричишь?

Поразмыслив немного, Ибрагимбек приказал Кри­вому:

— Убери! — И мотнул головой на халаты и деньги. Сам он развалился поудобнее и, разглядывая из-под мохнатых бровей спеленатую арканом фигуру доктора, проворчал:

— Плохо твое дело, русский, а? Этого-того, а? А? Хе-хе. Даже тысяча дру-зей не прибавит плешивому Калю и волоска.

Очевидно, Ибрагимбек наслаждался силой. Он захи­хикал и, наклонившись, ткнул пальцем доктора в бок. Не дождавшись ответа, Ибрагимбек продолжал:

— Ты, урус, как тот плешивый из сказки. Теперь тысяча красных солдат — твоих друзей — не прибавят тебе и минуту жизни. А-ха-ха! О-хо-хо! Локайцы никого не боятся. На небе звёзд много, на земле локайцев много, хо, хо!

Он хохотал, держась за бока и странно подвизгивая. Наконец он успокоился и с удивлением поглядел на доктора.

— Ты чего губы надул, урус, ты понимаешь, что пришёл твой последний час? Ты почему жизни не про­сишь? Ты понимаешь: захочу — жизнь тебе дам. Жить-то хочется, а? Ночью коту снится бараний курдюк, а? Хо-хо!

«Нет, определенно эта скотина в добродушном настро­ении», — думал доктор.

— Это враги говорят, что Ибрагим плохой, что Ибра­гим кровопийца, нет, Ибрагим великодушный, хо-хо!

— Ты великодушный? Кормленная мякиной кляча скакуном не бывает, юрта с глиняной крышей не быва­ет, — не выдержал доктор. — К чёрту, к чёрту!

Всё тело ныло, саднило от тугих верёвок, и злоба прорвалась. Пётр Иванович даже не отдавал себе от­чета, что говорил, как говорил. Он бессильно опустился на кошму.

— Ишь ты какой! — удивился Ибрагимбек. — Не веришь, значит? А вот и великодушный я, — обиделся вдруг он. — Клянусь аллахом, великодушный я... Уви­дишь сам... Живи, вот! Этого-того.

Он даже засопел от удовольствия, но тут же опять забеспокоился.

— Почему не благодаришь? А? Гордый? О пророк! И воробей хочет, чтоб его подковали. Спеси сколько у тебя! Охо-хо!

Он принялся за чашку с кумысом. Громко чавкая, поглядывал с любопытством на лежавшего неподвижно Петра Ивановича, у которого вдруг засосало под ложеч­кой, так ему захотелось есть. Наконец Ибрагимбек кон­чил хлебать, вытер рукавом ватного халата усы, бороду,

— Вот ты табиб, значит, — проговорил он, отду­ваясь. — Да? Этого-того... У меня к тебе, табиб, дело…

— Ни о каких делах, собака, я говорить с тобой не буду!

— Ийе, как кричит! — снова удивился Ибрагимбек. — Почему не будешь говорить? Заставлю!

— Раз ко мне дело, значит, я гость, а это что? — И со стоном от резкой боли доктор повернулся спиной к Ибрагимбеку.

Мысли туго ворочались в голове Ибрагимбека, он посопел с минуту и только тогда крикнул:

— Эй, Кривой!

Вбежал слуга и снова переломился пополам.

— Дай ножик!

Ибрагимбек резко перевернул доктора лицом вниз и, кряхтя и сопя, долго возился. Пётр Иванович чувствовал резкую боль в спине, но стиснул зубы: «Ох, что он там делает!» Вдруг он испытал невообразимое чувство облегчения: верёвки ослабли и сползли на пол. По­шевелив пальцами и помахав руками, чтобы восстано­вить кровообращение, доктор сел рядом с Ибрагимбеком поближе к пышущим жаром углям в очаге.

— Прибери ножик, — сказал Ибрагимбек Кривому, — аркан сверни, положи на место.

Только теперь доктор увидел, что верёвка не разреза­на, а, очевидно, аккуратно развязана: «Вот чего он ко­пался».

— Этого-того, сейчас чай будем пить, а? — сказал Ибрагимбек. Голос его стал в высшей степени добро­душным.

— Чай хорошо, — в тон ему ответил доктор и доба­вил, правда в нарушение всех правил восточной вежли­вости: — но хорошо бы гостя и покормить.

Он разминал руки и размышлял: «Азия! Невероят­но. Только что ждал смерти, а сейчас — в гости попал. Думаю: «Хорошо бы закусить». С того дня, как он заболел «папатачи», Пётр Иванович почти ничего не ел и только теперь по-настоящему ощутил, насколько пусто него в желудке.

— Ой молодец, доктор, правильно. И я голоден, — располагающей готов-ностью проговорил Ибрагим, — хорошо бы, этого-того, бешбармаку, а?.. Или казан-кабаб сделаем, а? Что поскорее.

Он всё заглядывал в лицо доктору, хитро щуря свои глазки, и расплывался в улыбке. Переход от холодной и тупой жестокости к радушию гостеприимства и даже изъявлениям дружбы в Ибрагимбеке произошел совер­шенно незаметно и непосредственно. Ибрагимбек совсем забыл, что он только что издевался и истязал пленника и даже грозился убить. Да, собственно говоря, и плен­нику не приходилось жаловаться. Ибрагимбек подарил ему жизнь, обласкал, хочет накормить. Естественно, пленник должен отнестись к нему с великой благодар­ностью. Удивительно только, что сидит этот русский, как истукан, не благодарит, не обнимает ему ног, ни словом не изъявляет своей признательности.

Пища у Ибрагимбека оказалась жирная, тяжёлая, и Пётр Иванович быстро наелся. Ибрагимбек всё потче­вал и потчевал: «Не могу больше есть, — не скажи! Такой пустой разговор — разговор людей чёрной кости». Но доктор решительно отказывался. Он ответил другой пословицей: «Мало говорить — велит мудрость, мало есть — велит приличие».

Хотел было опять Ибрагимбек рассердиться, да не­когда было, в голове его зародилась, закопошилась мысль, еще неоформившаяся, неясная, но очень важ­ная.

Уже за чаем и едой Ибрагимбек высказал свою мысль:

— Понимаешь, ты табиб, большой хаким. Тебя вся Бухара знает. Урус табиб, великий табиб. И вдруг ты ко мне в руки попал, бог мне споспешествует. Здорово получилось, а? Этого-того. Поэтому тебя я не позволил резать, этого-того. Зачем резать, когда можно пользу получить. Ешь, доктор, хорошенько ешь. Смотри, чувствуй — большой человек Ибрагим, главнокомандую­щий, а хороший человек, добрый. Ты всё знаешь, лекар­ства знаешь. Хорошие лекарства знаешь, чёрные лекар­ства знаешь, а?

Доктор недоумевал. Ибрагимбек пояснил:

— Хорошие лекарства излечивают, чёрные — убива­ют. Есть такие лекарства, я слышал, которые убивают, быстро убивают, есть, которые мало-пома-лу изнутри тело разъедают, точат. Потихоньку человека за горло берут. Уф!

Ибрагимбек отдувался. Для него речь была хуже тяжёлой работы. Он от разговора устал, но никак не мог добраться до сути.

— Вот мне табиб мой Ходжа Насрулла дал чёрное лекарство. Сказал Ход-жа: немного клади лекарства в плов, немного в похлебку. День клади, два клади, де­сять дней клади. Враг твой пусть мало-мало плов ест, похлебку ест, потихоньку подыхать будет. День я клал, два клал, десять дней клал чёрное лекарство и в плов, и в кавардак, и в шурпу. Никак, шайтан хитрый, не помирает...

— Куда клал, какой яд? Кто не помирает? — оше­ломлённо спросил Пётр Иванович. У него мурашки поползли по телу. Этого ещё не хватало: яды, отрава.

А Ибрагимбек твердил свое:

— Сыпешь, сыпешь, всё без толку, — и, доверитель­но наклонившись к самому уху доктора, зашептал: — Может быть табиба Ходжа Насруллу заду-шить, а? Теперь ты станешь моим табибом, а? Чёрное лекарство настоящее сделаешь, а? Чтоб, этого-того, Энвера, а? Тсс...