А Алаярбеку Даниарбеку ужасно хотелось есть. (Напиться он уже успел, переходя вброд небольшую протоку.) В желудке он ощущал спазмы от запаха свежего хлеба, доносившегося со двора. Но скорее бы он умер с голоду, чем заикнулся о еде первый. Разве почтенный человек просит милостыню? А попросить поесть — значило, по мнению Алаярбека Даниарбека, просить ми-лостыню. Точно так же он не спешил задавать вопрос о коноводах. Сказанное слово — потерянное, не сказанное — своё.
Он важно молчал.
Сев на пятки перед очагом и пошуровав веткой в огне, так что искры полетели в дымовое отверстие потолка, Баранья нога проговорил:
— Хорошо путешествовали, господин учёный домулла?..
— С помощью господней хорошо.
— Не причинил ли в пути горячий «афганец» беспокойства вашему достоинству? Надеюсь, ветер и солнце благоприятствовали вашему путешествию?
— Вы очень любезны, заботы оставили нас в покое.
— О, ваши почтенные родители должны быть довольны.
Разговор оборвался, так как неприлично задавать гостю вопросы.
Но муки голода стали поистине нестерпимы. Какие недогадливые эти невежды-пастухи?. Или они воображают, что учёные люди сыты вежливостями? И Алаярбек Даниарбек заговорил:
— Рассказывают: царь Афросиаб заблудился и зашёл в шалаш чабана. Узнав царя, чабан воскликнул: «О великий царь, сияние твоего солнца озарило мое скромное жилище. Говорят, что достаточно тебе прикоснуться рукой к железу — и оно превращается в золото.» «О, — сказал царь Афросиаб, которого терзали муки голода, — если не изменяют мне глаза, я вижу на пылающем очаге чугунный котёл». Обрадованный хозяин хижины схватил котел с варевом и поставил его почтительно перед царем Афросиабом. Насытившись, царь Афросиаб попросил воды, чтобы умыть руки... «О царь, — спросил пастух, — а когда же ты сделаешь котёл золотым?» «А разве ты не знаешь, — ответил мудрый царь, — что у гостеприимного человека вся посуда золотая!»
Сулейман Баранья Нога несколько секунд сидел с широко открытым ртом, и вдруг понял. Он смущенно улыбнулся и выбежал из комнаты. Через минуту перед Алаярбеком Даниарбеком на грубом дастархане лежали чёрные ячменные лепешки, а в деревянной миске белела болтушка из кислого молока с горохом. То, что дастархан, судя по цвету и запаху, не стирался с сотворе-ния мира, а с краев миски можно было счищать застывшее слоями сало, не помешало Алаярбеку Даниарбеку насыщаться с усердием. Со всей присущей ему любезностью он при этом поддерживал оживлённый разговор с хозяином и другими сидевшими тут же пастухами. Правда больше говорил Алаярбек Даниарбек. По мере того, как наполнялся его желудок, язык его работал всё быстрее. В то же время Сулейман Баранья Нога делался всё сдержаннее. В его тёмном сознании копошились мысли, одна неприятнее другой: «Белая чалма... халат дорогой... ичиги дорогие, ест много... говорит много — наверно, большой человек!»
— Живем хорошо, не жалуемся, — бормотал он в ответ на вопросы Алаярбека Даниарбека, — хлеб есть, сыр овечий есть, одеты, обуты. Не жалуемся.
С интересом поглядев на босые с растрескавшейся кожей ступни ног пастуха, на лохмотья, едва прикрывавшие жёлтые сухие рёбра, на обратившуюся в клочья кошму, Алаярбек Даниарбек заметил:
— И ты, господин Баранья Нога, самый большой богач здесь, говорят?..
— Ох, какие наши достатки... — испуганно протянул хозяин.
Окинув взглядом убогое жилище, более похожее на пещеру первобытного человека, Алаярбек Даниарбек сказал:
— О, я вижу, вижу!
— Приезжал к нам в степь сам верховный главнокомандующий, зять халифа, — начал чабан, и при этом сам и все присутствующие испуганно поглядели в открытую дверь и провели ладонями по бородам, — приехал и созвал народ... «Приходите» — говорит. Ну, мы пришли. Собралось много людей, ну и мы тоже. Господин зять халифа сказал: «Возношу благодарение аллаху, что вижу вас здоровыми и зажиточными».
— Знаю, знаю, — бодро заметил Алаярбек Даниарбек, хотя новость о появлении в этих краях самого Энвербея неприятно кольнула в сердце. — Однажды ястреб пришел в дом к куропатке. Видит, у неё дети-птенчики подросли. Ястреб и говорит: «О, вижу, вы, госпожа куропатка, не лишены милости аллаха! Помолимся вместе, дабы всевышний сподобил вас ещё большими благами». Куропатка обрадовалась и давай так и этак прислуживать ястребу, обхаживать его, ластиться к нему. А ястреб цап птенчиков, растерзал и пожрал. Вот тогда-то куропатка и сообразила, что к чему, а?
Он обвёл сидевших у очага взглядом и увидел выражение страха на их ли-цах, точно он был не Алаярбеком Даниарбеком, а хищным ястребом.
Не вставая, согнувшись в глубоком поклоне, едва не касаясь лбом кошмы, Баранья Нога спросил:
— Вы... не казий будете?
— По судам ходить — ходил, но не казий.
— А вы не святой ли имам — настоятель мечети?
— В ракатах склоняюсь под крышей мечети, но не имам.
— Вы... купец? — обрадовался чабан.
— Нет.
— Кто же вы, господин?
— Я — Алаярбек Даниарбек.
Едва ли рассчитывал Алаярбек Даниарбек произвести столь сильное впечатление. Он всегда и при всех обстоятельствах с гордостью произносил свое звучное имя, но сейчас сам растерялся, увидев на лицах своих собеседников настоящий, ничем не прикрытый ужас.
Несколько мгновений все молчали, точно удар грома оглушил их и заставил онеметь. И вдруг Сулейман Баранья Нога упал ниц на кошму и простонал:
— Пощади!
Все последовали его примеру.
— Пощади! Пощади! — вторили они хозяину.
— Прости нас, мы не узнали тебя! Не казни нас! О!
Они бились на полу, поминутно оглядываясь на дверь, точно ожидая, что оттуда появится нечто ужасное.
— Умоляем, пощади, — нечленораздельно лепетал Сулейман Баранья Нога. — Сколько несчастий, люди помирают там, где стоят. Чёрный год!.. Хлеб пропал... покойники валяются в степи без погребенья... Совсем затуманило башки наши... Пощади!
Он вскочил, схватил за плечо приземистого, кожа да кости, парня, подтащил его к двери:
— Беги, толстяк! Беги! Веди барана! Режь.
— Бежать? — обрадовался парень со столь неподходящим прозвищем и подмигнул неизвестно кому не только глазом-щелочкой, но и приплюснутым носом, и ртом до ушей. На его грубом лице появилось умное, хитрое выражение, очень не понравившееся Алаярбеку Даниарбеку.
И почему он тут же не остановил этого Толстяка, заслуживавшего скорее прозвище «мумия»! Всё дело в том, что Алаярбек Даниарбек безумно проголодался, а твёрдый, точно камень, ячменный хлеб вызывал резь в желудке.
Он даже пробормотал вполголоса:
— Сначала пища, а потом слово.
— Нужда у нас, — говорил Сулейман Баранья Нога, — жрать нечего, ну-жда горемычная... То бекские люди за горло хватают... то закетчи деньги за три года вперед давай... то эмир наехал — баранов порезали... Раньше нам русский хлеб привозили, а теперь господин Энвер ездить за хлебом к русским запретил... — тут он снова трусливо поглядел на дверь. — Вы уж не подумайте чего. Обнищали мы. Кареглазенькую белокожую дочку за реку Пяндж чужим людям продал, на деньга купил тридцать баранов... Наскочили на прошлой неделе энверские люди... двадцать баранов угнали, набежали иб-рагимбековские люди — последних забрали... Вот теперь, как раньше, байское стадо пасем... Есть такой бай Тишабай ходжа...
Сулейман плакал, он старался разжалобить страшного гостя, жаловался на горькую долю, и вдруг, спохватившись, что говорит крамольные вещи, начинал хныкать и умолять:
— Не слушайте мои подлые слова... Сколько кишлаков здесь: все люди вымерли... одни черепахи ползают, да ящерицы бегают... Налоги задушили... Теперь не с кого и налоги брать. Кого побили, порезали собаки эмира Музаффара, а потом стал эмиром Сеид Алим... Народ угнали в дальние места... целые селения за непокорность переселили.
Баранья Нога кричал так, что в хижину набралось полно народу. Стало тесно и душно. В комнату всунулось тощее, похожее на пилу, лицо Толстяка.
— Сейчас резать или подождать? — спросил он.
— Режь, всё равно перед Тишабаем ходжой отвечать, — крикнул ему Сулейман Баранья Нога.
— Дикие люди мы... Тёмные люди, вы уж на нас не гневайтесь.
Он подбросил в огонь хворосту, и пламя, взревев, вскинулось до потолка. И тут в душу Алаярбека Даниарбека закралась тревога. Стало светло, и он разглядел большие с короткими пальцами руки пастухов, судорожно мнущие отполированные долгим употреблением тяжеловесные дубины, которыми чабаны воюют в степи с волками и барсами. «Э, — подумал Алаярбек Даниарбек, — а что если они с этими дубинами — да на меня?» И он поспешил спрятать глаза, чтоб не видеть тяжёлых, мрачных взглядов, которые пронизывали и тревожили его.
Он подбросил в огонь хворосту, и пламя, взревев, вскинулось до потолка. И тут в душу Алаярбека Даниарбека закралась тревога. Стало светло, и он разглядел большие с короткими пальцами руки пастухов, судорожно мнущие отполированные долгим употреблением тяжеловесные дубины, которыми чабаны воюют в степи с волками и барсами. «Э, — подумал Алаярбек Даниарбек, — а что если они с этими дубинами — да на меня?» И он поспешил спрятать глаза, чтоб не видеть тяжёлых, мрачных взглядов, которые пронизывали и тревожили его.
— Мы ничтожные; мы рабы,— не прекращал ни на минуту своей горькой жалобы Сулейман Баранья Нога, — только покорные слуги... Мы всё готовы делать... Мы помогать готовы. Вот зякетчи Фатхулла от пресветлого эмира к нам приезжал. И он по-мусульмански с нами, по справедливости, и наши чабаны по справедливости. Он нам добро — и мы ему добро. Налог с нас взял, мы дали. Всё хорошо. Фатхулла остался доволен, и мы остались довольны. А потом Фатхулла сказал: «Несите ещё!» «Что нести?» — мы спрашиваем. «То я собрал налог, а теперь несите мне». «Что ж, мы говорим, для хорошего человека можно и принести». А Фатхулла беззубый говорит: «Мало!» Мы ему ещё. А он всё: «Мало, мало!» Зачем же он переступил порог справедливости? Ну, а разве аллах может терпеть несправедливость? Очень мы его просили, уговаривали: «Господин Фатхулла, делай по справедливости. Взял три четверти урожая, хорошо, бери. Взял баранов — бери. А вот больше не бери». Не послушал Фатхулла наших слов… всё раскрывал рот жадности, и... — тут Баранья Нога вздохнул тяжело и добавил: — Получил Фатхулла небесное избавление.
Он сказал это так зловеще, что Алаярбек Даниарбек взглянул на него, а за-тем на сидевших у очага. Они так выразительно смотрели, и руки их так решительно сжимали палки, что стало ясно, каким путем получил беззубый сборщик налогов «небесное избавление».
— Вы, господин Даниар, хороший человек, достойный, вы от нас ничего не требуете. Поесть хотите, это хорошо. Человеку без пищи трудно. Почему гостю не дать поесть? Ешьте на здоровье. Сейчас барашка освежуем, мяса поджарим...
Все закивали согласно бородами.
— Что ты хочешь от меня, пастух? И запомни: меня зовут Алаярбек Даниарбек, — рассердился гость. — Что ты долго рассказываешь?
— Видите, — обратился к сидящим у очага Сулейман Баранья Нога, — господин бек недоволен, кричит. Зачем кричит? Мы же тихо, спокойно. Без крика. А он говорит: тащи барашка, режь барашка, шашлык делай, кебаб делай! Разве так по справедливости?!
— Я ничего не говорил. Какой барашек? — испугался Алаярбек Даниарбек.
— Я же спросил вас про барашка, господин. Вы молчали, господин. Я сказал: «Резать барашка», — а вы молчали, господин Даниар. Кто молчит, тот хочет, а? Ваша милость? — хихикнул Толстяк. — Известно, их благоро-дию мало бобовой похлебки, подавай повкуснее. Жирный барашек сытому кажется пёрышком лука, а для голодного и варёная морковка — жареная курочка.
Всего остроумия последних слов Бараньей Ноги уловить Алаярбек Даниарбек не мог, потому что мозг его лихорадочно выискивал способ выбраться поскорее из хижины, уйти от недобрых, угрожающих глаз степняков.
— Господин Даниар — очень смелый, очень храбрый господин, даже слишком храбрый, — проговорил, придвигаясь к Алаярбеку Даниарбеку, Сулейман Баранья Нога, кладя ему на плечо тяжёлую, как кузнечный молот, руку. — Господин притеснения ходит один по степи неосторожно... совсем один...
Дрожь прошла по всему телу Алаярбека Даниарбека от внезапно надвига-ющейся неведомой опасности.
— Один, совсем один, — сказали пастухи с угрозой.
— Вы знаете обычай? — спросил Сулейман Баранья Нога.
— Знаем, — сказали пастухи.
Алаярбек Даниарбек попытался стряхнуть с себя руку Бараньей Ноги, но и на другое плечо легла столь же тяжёлая ладонь.
— Слушай, господин Даниар!
Ничего не оставалось, как слушать, и Алаярбек Даниарбек кивнул головой. Внешне он сумел сохранить спокойствие, только посеревшие щёки да выступивший на лбу пот выдавали его волнение.
— Господин берёт налоги с бедняка, господин берёт у бедняка его красивую жену и блудодействует с ней, господин тащит дочь бедняка и насилует её. Господину — веселье и плов, наслаждение и деньги. Бедняку — голод, слёзы, бесчестье. Господин — на коне, пастух идёт пешком своими ногами. Господин в холе и неге лежит на атласном одеяле, пастух мерзнет в снегу, го-рит на солнце. Господин сыт, бедняк голоден. Господин ложится в удобную могилу, пастух подыхает в степи, и шакалы растаскивают его кости.
Он обвел взглядом тёмные, точно выточенные из дерева, лица пастухов, сидевших у огня.
— Господин — кошка, бедняк — мышь. А сегодня, — закончил он, — кошка пришла к мышам, а? У мышей праздник.
Вдруг все засмеялись, и Алаярбек Даниарбек, ощущая нестерпимый страх, криво усмехнулся:
— Я гость ваш!
— Э, сладкоречивый! Разве господин может быть гостем у раба? Такой гость раза два заедет — с голоду помрёшь.
— Но разве я сказал плохое? — закричал в отчаянии Алаярбек Даниарбек. — Разве я сделал плохое?
— Э, — грубо прервал его вошедший в хижину Толстяк, — и самая злая собака виляет хвостом. А у тебя. Баранья Нога, двенадцать языков во рту. Не хватит ли говорить?.. Язык устанет, а?
Только теперь Алаярбек Даниарбек заметил у Толстяка в руке длинный нож. «Ох, отбившуюся овцу волк сожрёт», — подумал он.
— Что мы, всю ночь с ним говорить станем, — сказал другой, — принести кетмени, что ли?
— Неси, — сказал Баранья Нога.
— Что вы хотите делать? — закричал с тоской Алаярбек Даниарбек.
— О господин, — издеваясь, сказал Баранья Нога и подмигнул Толстяку, — мы только выкопаем ямку и... закопаем тебя.
— Дод! — взвизгнул Алаярбек Даниарбек таким тоненьким голоском, каким кричит какая-нибудь махаллинская тётушка, когда обнаруживает, что кошка съела цыпленка.
— Не кричи!
— Вы не посмеете меня убивать.
— Зачем убивать? Крови мы твоей не увидим. Мы только положим тебя тихо в ямку и засыплем вот на четверть землицей, а дальше всё в воле божьей...
— Кто дал право вам меня судить? Берегитесь, плохо вам придется.
— Э, не кричи, потише. Со своими кровопийцами Ибрагимом да Энвером ты, господин, сколько людей поубивал?!. Сегодня небо стало землей, земля — небом. Господа были над рабами всегда, теперь рабы стали над господами...
— Вы ошибаетесь, — смутно стал соображать Алаярбек Даниарбек, — вы меня приняли за басмача...
— Да ты и есть басмач, — сказал Сулейман и стал крутить руки Алаярбеку Даниарбеку назад.
— Клянусь, нет!
— Не клянись! В могиле клятвопреступникам плохо...
Отчаяние охватило Алаярбека Даниарбека. Душа у него подошла, как говорится, к устам, когда его, онемевшего, ошеломленного, вывели во двор. Светились в небе звёзды, дул прохладный ветерок. Около стены в большом котле булькало и шипело. Тёмные фигуры дехкан разделывали тушу барашка, белевшую в темноте салом.
— Вы зарезали барана для меня, — вдруг сказал Алаярбек Даниарбек, — и вы не смеете меня убивать, пока я не поем его мяса. Я знаю обычай.
Сблизив головы, пастухи стали совещаться.
— Нет, господин, — наконец сказал Сулейман Баранья Нога. — Мы сначала тебя закопаем, а потом уж поужинаем. Заставил ты нас зарезать барана, так лучше мы сами его съедим.
Толстощёкое лицо Алаярбека Даниарбека исказилось болезненной гримасой. Глаза его рыскали по двору. Три пастуха возились с зарезанным бараном. Один сидел у костра и подкладывал растопку, дальше несколько копали яму... Алаярбек Даниарбек вздохнул, ему стало холодно, и он весь поёжился. Рядом стояли Баранья Нога и Толстяк. Пламя костра временами поднималось и выхватывало из темноты суровые лица пастухов, камышинки, торчащие из плоской глиняной крыши, морду коня, о тревогой поглядывавшего блестящими глазами из-за низенького оплывшего дувала. Небо опустилось над землей, чёрное, беззвёздное.
Втянув всей грудью свежий воздух с запахом дыма, Алаярбек Даниарбек заплетающимся языком проговорил:
— Куда вы торопитесь? Неужто Азраил подождать не может?
— Замешкайся с тобой — вся степь узнает.
— Не торопитесь! Вам польза будет.
— Знаем от твоих собак пользу, клыки у них острые.
— Какие собаки?
— Твои, даниаровские.
— А!
Сумасшедшая радость вдруг озарила мозг Алаярбека Даниарбека. Так вот в чём дело! Его принимали за знаменитого своими кровавыми делами главаря басмаческой банды Даниара. Он схватил за руки Баранью Ногу и, захлебываясь, проговорил:
— Ошибка! Ошибка, я не Даниар! Я...
Но Баранья Нога холодно отстранился и почти с сожалением заметил:
— А я думал, ты храбрый.