Набат. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович 45 стр.

— Ага, Касымбек, видишь?! — забормотал Ибрагим­бек. — На плохой лошади больше мух.

Опешив, Касымбек только открывал и закрывал рот.

— Ты болен проказой, махау, друг, — продолжал док­тор, — а сидишь за общим дастарханом, разносишь за­разу.

Слово «махау» прозвучало в комнате, как выстрел, и все сразу же шарахнулись от Касымбека. Кто-то даже взвизгнул: «Дод, бидод! Караул!»

— Да, да, и мой долг врача — сказать об этом во всеуслышание.

Что произошло дальше, Пётр Иванович помнит смут­но. Началось нечто дикое. Всё смешалось в возникшей свалке. Касымбек рвался убить проклятого уруса. Хозя­ин рычал и призывал своих нукеров. Разбили стекло у лампы, и стало почти совсем темно. Запомнилось мель­кавшее в хаосе тел, рук, физиономий недоумевающее, старающееся сохранить невозмутимость лицо зятя халифа.

Кажется, не стреляли, выстрелов Пётр Иванович не слышал, но могли и стрелять, потому что немного поз­же доктора водили к почтенному бородачу, у которого живот оказался простреленным револьверной пулей навылет.

Когда скандал достиг своей кульминационной точки, чья-то железная рука буквально вырвала доктора из рук душившего его Касымбека и вышвырнула на двор в прохладную тьму локайской ночи. Липкие следы паль­цев на шее жгли кожу. Бессознательно поплелся Пётр Иванович, стараясь припомнить, где арык. Ему ужасно хотелось помыться, прежде всего помыться, но он плохо ориентировался. Некого было спросить, басмачи около мяхманханы, изнутри которой доносились душе­раздирающие вопли. В конце двора доктор почти нат­кнулся на какие-то шушукающиеся тени и невольно вос­кликнул: «Кто здесь?» В ответ он услышал робкие воз­гласы, и тени исчезли.

Мягкие женские руки коснулись его груди.

— Вы?.. Спасите меня!

Инстинктивно Петр Иванович (проклятая профес­сиональная привычка!) осторожно отстранил молодую женщину и, не скрывая радости, тихо пробормотал:

— Осторожно, Жаннат... я соприкасался с прока­жённым...

— Ну и что? Чума, проказа! Что мне до них. Вы здесь. Вы меня спасёте.

— Касымбек... — сказал Пётр Иванович только од­но слово.

— Что Касымбек? — удивительно просто и безраз­лично прозвучал голосок Жаннат.

— Он... ведь ты... он держал тебя два месяца и... он...

Жаннат засмеялась.

«Так говорить, так смеяться!» — подумал доктор.

— О, неужели вы думали!

— Господи, — пробормотал поставленный в тупик доктор, — что ты говоришь?

— А... говорю я то, что говорю. Ты боишься, как бы я не была с... прокажённым, но тебе, значит, всё равно, если б он был здоровым... о... как плохо ты обо мне ду­маешь!..

Снова послышался странный её смешок.

Из бессвязного торопливого рассказа Жаннат Петр Иванович только теперь узнал повесть о том, как она, вызволенная из касымбековского плена Гриневичем, вновь попала в более тяжёлый плен. Едва Гриневич с Шукуром-батраком уплыли на гупсаре, Жаннат почув­ствовала себя тоскливо и одиноко. Ещё несколько мгно­вений в мокрых отбелесках факелов можно было раз­глядеть что-то тёмное.

В темноте, удаляясь, всплески стихли. Теперь толь­ко слышался шум неугомонного Вахша да приглушен­ный рев далекого перепада в Трубе.

Ветер рвал дымное пламя факелов.

Возбуждение прошло, страх сжал сердце. Жаннат испуганно посмотрела вокруг. Лицо старика-паромщика, обращенное к воде, выражало напряжение и любопыт­ство. Встревоженно смотрел, сжимая винтовку, Кузьма, Он напрягал глаза до боли, точно пытаясь пробуравить темноту. Стояли, пряча лица, крестьяне селения Ширгур.

И вдруг раздались поспешные тревожные шаги. Кто-то бежал по тропинке. Хрипло прозвучал возглас:

— Тушите огонь! Скорее!

Зашипели горящие ветви в воде. Никто даже и не спросил, в чём дело.

В темноте послышалось:

— На горе... в селении сам Касымбек... Слушайте. Откуда-то сверху послышались крики, ржание ко­ней.

В безумном страхе бежала Жаннат через ночь, ска­лы, горы...

Кузьма вёл лошадь под уздцы. Она спотыкалась, скользила, скрежеща подковами о камни.

— Но, дура! — ворчал где-то в темноте Кузьма.

— Тише, — шептал горец, взявшийся вести их че­рез горы.

Перед рассветом Жаннат задремала в седле.

Очнулась она от выстрела.

В серых сумерках Жаннат различила домики киш­лака, каких-то всадников, бегущих людей. Кузьма ис­чез. Жаннат стащили с коня и втолкнули в хижину.

Бородатые угрюмые лица смотрели на неё, сжав­шуюся в комок у очага.

— Кто ты такая? — спросил, повидимому, главарь.

— Я... я... — бормотала в ужасе Жаннат.

— Да это касымбековская женщина, я знаю, — ска­зал кто-то.

— Пусть идёт на женскую половину.

Жаннат перехватил двоюродный брат Ибрагимбека. Вместе с десятком всадников он пробирался после раз­грома своей банды на восток. Он не нашёл ничего лучшего, как преподнести Жаннат в подарок своему бра­ту и тем в какой-то мере искупить позор поражения. По счастливой случайности Ибрагимбек не узнал в Жаннат той самой отчаянной комсомолки, которая осмелилась вступить с ним в борьбу в Курусае. Впрочем, тогда было так темно, что он и не разглядел её.

Сейчас Жаннат жила в ичкари под строгим надзором ибрагимовских жён. Казалось, о её существовании за­были. Но Ибрагимбек недаром имел славу «гали» — пустой. Что, что, а про красивую пленницу он отлично помнил. Очевидно, он приберегал её для себя, когда вдруг в голове его сложился хитроумный план.

— Господи, — бормотал Пётр Иванович, — и нужно же было, чтобы это оказалась ты, Жаннат!

— Там тихо стало, сейчас придут. Что мне де­лать? — всхлипнула молодая женщина.

— Надо бежать.

— Никуда не убежишь. Увы, скоро меня отдадут турку. Несчастная я.

Шум в михманхане действительно стих. Только гром­ко и пьяно что-то выкрикивал Ибрагимбек: «Этого-то-го!.. Проклятие!»

— Что делать? Что делать? — Пётр Иванович толь­ко крепче сжимал руку Жаннат и с тоской пытался зачем-то разглядеть в темноте её глаза.

— Доктор, — заорал Ибрагимбек на весь обширный двор. — Доктор, ку-да ты запропастился?! Кривой, найди доктора.

Послышалось шлепание каушей по двору.

— Прощай.

Рука Жаннат выскользнула из руки Петра Ивано­вича, и лицо её растворилось в темноте. Точно её и не было.

Тогда-то Петра Ивановича повели к раненому.

— Как я буду его лечить, — рассвирепел доктор, — и без инструментов, без бинтов? Безобразие.

Накладывая повязку на огромное волосатое брюхо стонущего басмача, доктор уже один за другим созда­вал планы спасения Жаннат, но тут же решительно отвергал их. Отчаяние охватывало его. В ярости он грубо ворочал раненого. С радостью он схватил бы скальпель и распорол бы это покрытое слоем жира в пять пальцев чрево, но опять сказывалась профессио­нальная привычка — раненый неприятель для врача уже не враг, а больной, нуждающийся в медицинской по­мощи...

Глава двадцатая. ШПИОН

Жалко слова на глупого,

жалко взгляда на дурного.

Узбекская пословица

Хаджи Акбар, сделавшись проводником Красной Армии, держался с Сухорученко запанибрата, но весь­ма почтительно. Грузный, неуклюжий, он бежал на зов комэска не иначе как вприпрыжку, чем немало поте­шал бойцов... «Держи пузо — потеряешь!» — кричали они ему вслед. Но Хаджи Акбар не обижался.

Он никогда не позволял себе возражать комэску, не смел указывать, а только, прижав ладони к животу, сладеньким голоском мямлил: «Не соизволит ли ваша милость... те-те... задуматься над нашими ничтожными мыслями?»

И сегодня, когда он заговорил, голос его журчал и плескался, точно горный ручеёк. Сухорученко даже не сообразил сразу, что в словах этого чёртового провод­ника имеется «хреновника».

— Волей всевышнего, Сулеймана-эфенди расстре­ляли. Видно нехороший человек был.

У Сухорученко даже сердце, по его смачному вы­ражению, «хлобыстнуло». Хоть и не мало прошло с кабадианского рейда, а история с базарным вором или военкомом Термеза, «чёрт его разберет», нет-нет да всплывала в памяти, чтоб лягушки его залягали, этого эфенди. Не досмотрел тогда, по дороге из Кабадиана в Дюшамбе, за ним Сухорученко, сбежал турок, ловка­чом оказался. Ну и черт бы с ним. Но вот беда, не сдал тогда Сухорученко командованию письмо, которое об­наружилось у Сулеймана-эфенди и которое переводил ему на кабадианском базаре дервиш. Забыть комэск не забыл, но чего возиться с какой-то заупокойной мо­литвой. Тем не менее червячок сомнения грыз и грыз потом. Не во всём Сухорученко поступил правильно. А вдруг там не молитва, а что-нибудь другое? Вдруг дер­виш, переводя, обманул. Сухорученко невольно схватил­ся за нагрудный кармашек гимнастерки, где уже много месяцев намокало в поту и прело письмо, и подозрительно глянул на ухмыляющуюся рожу Хаджи Акбара.

— Больно ты палава жрёшь много, лопнешь... А насчёт того турка, ты к чему?..

— Я считал... те-те... я думал, вы его, командир, знали?

— Ты что? Меня на пушку взять хочешь?

Не нравились Сухорученко лукавые огоньки в глаз­ках-щёлочках Хаджи Акбара. И правильно, что не нра­вились. Покряхтев, Хаджи Акбар сказал:

— Плохой человек был турок Сулейман, подлец, вероотступник. Правильно его большевики того... те-те... Теперь других предателей ищут... у других допыты­ваются, кто ему помог сбежать.

— Э-э, — возмутился Сухорученко, — не на такого попали, — и неожиданно пропел:

«Не волнуй меня, Маруся,

Не волнуй, тебя прошу.

Я и так уж всю неделю

Разволнованный хожу!»

Почтительно выждав, когда командир закончит своё вокальное упражнение, Хаджи Акбар ухмыльнулся:

— Конечно, я вожак каравана, глупости... но они опасные люди, плохие люди! Играют... мало-мало, с инглизами, плохо играют. Человек, именующий себя Сеидом Музаффаром, совсем не Сеид... совсем не шейх... совсем не Музаффар.

— Ну тебя со всякими твоими попами. Короче да­вай!

— Он... инглиз.

— Ты откуда знаешь? — Сухорученко всем телом повернулся к собеседнику.

— Знаю, — прыщавое лицо Хаджи Акбара отражало скромное удовлетворение, он понимал, чем можно взять Сухорученко. — Лишь тот, кто обожжётся, знает силу огня. Я всё знаю, на то я и проводник доблестных красных аскеров... В кишлак человек приехал. Мало-мало упол­номоченный из Бухары. Всё рассказал. Мандат у него, есть арестовать Сеида Музаффара.

Мандат у уполномоченного оказался по форме. В нём было сказано:

«Именем революции тов. Амирджанов уполномачивается Назиратом Внутренних Дел и Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией немедленно арестовать и доставить в Бухару человека, именующе­го себя Сеидом Музаффаром».

Имелось в мандате обращение ко всем командирам воинских частей оказывать содействие уполномоченно­му Амирджанову в выполнении его ответственного опе­ративного задания.

Печать, подписи были в порядке.

— Экое падло этот ишан! — разволновался Сухору­ченко.

Хаджи Акбар и Амирджанов чуть заметно перегля­нулись.

— Очень опасный, очень хитрый, простым ножиком женский волос вдоль разрежет, — пробубнил толстяк.

— Льщу себя надеждой, что вы мне поможете, — за­говорил Амирджанов. — В назирате вы, товарищ Сухо­рученко, на хорошем счету. Вам можно доверять дело государственной важности.

Шкуру свою Сухорученко считал непробиваемой для лести, а тем более от Амирджанова. Про него ему бы­ло известно, что демобилизован он из особого отдела не совсем хорошо, но всё же слова его точно смазали ему всё внутри. Он шумно откашлялся, чтобы скрыть смущение, и громогласно осадил собеседника.

— Ну-ну!

Но Амирджанов с важностью продолжал:

— Позвольте быть откровенным. Ишан или человек, именующий себя ишаном, совсем не ишан. Этот чело­век... — Амирджанов многозначительно прищурил глаз­ки, — английский шпион, подосланный в Кабадиан вре­дить Красной Армии. Все басмачи — под его рукой. Получают от него винтовки, деньги.

Сухорученко вскочил.

— Дело вы подсудобили, мое почтение. Он крикнул в дверь:

— Седлать!

Снова Хаджи Акбар переглянулся с Амирджановым, но комэск ничего не заметил. Охотничье возбуж­дение трясло его.

— Вы собрались ехать? — спросил Амирджанов.

— Да, надо... Съезжу в комендатуру, к Пантелей­мону Кондратьевичу.

— Вы что, кошка, которую заставляют плясать для кого-то? — со смешком проговорил Хаджи Акбар, — Пантилимон далеко. Разве такой командир, как вы, сам не может поймать какого-то шакала-ишана? Давайте своих героев, ловить будем.

— Это ещё как? До Кабадиана сколько киселя хле­бать.

— Зачем Кабадиан? — проговорил Хаджи Акбар. — Сегодня собака Сеид Музаффар ночует в кишлаке Хазрет-баба в трех сангах отсюда. На рассвете выехал из Акмечети. К вечеру будет молиться на могиле Хазрета.

— Молиться, говоришь?

— Да! Видишь, командир, и плов ем, и дело знаю, — толстяк усмехнулся. И злая же это была усмешка, но Сухорученко опять ничего не заметил.

Что-что, а по части конского состава за эскадроном Сухорученко угнаться было трудно, и двадцать с лиш­ним верст до Хазрет-баба, что лежит среди лысых, сож­жённых пламенем солнца круглых холмов у вечно шумящего Кафирнигана, конники проскочили за какие-нибудь три часа. Селение Хазрет-баба оказалось кро­хотным: дувалы, клетушки, двор мечети, обсаженный урюковыми деревьями байский сад за высокой оградой, груда кирпичей — остатки какого-то надгробного соору­жения.

— Слезай, шут гороховый, приехали. Арестую я те­бя, — гаркнул Сухорученко, схватив за повод коня ишана Сеида Музаффара, как раз в тот самый момент, когда тот — запылённый, усталый — въехал по каме­нистой дороге в кишлак.

— Салям алейкум, командир! — поздоровался не­возмутимо Сеид Музаффар. — Забыть твоё лицо можно, а вот громыхание твоего голоса — никак...

— Ба, да это ты, языкатый монах... Переводчик чёр­тов! — воскликнул совершенно поражённый Сухоручен­ко, узнав в ишане кабадианском дервиша, переводив­шего ему письмо, найденное у Сулеймана-эфенди. — Попался. Теперь-то я узнаю, откуда ты по-русски зна­ешь, английская шкура. А ну, слазь!

Ишан кабадианский только расправил пальцами бо­роду, не торопясь, не теряя достоинства, слез с коня. Да и что мог он сделать, когда живая ограда из бой­цов обступила его и немногочисленных мюридов.

— Что бояться нам, у которых совесть чиста! — пробормотал он.

— Обыскать! — скомандовал Сухорученко. И тут же воскликнул: — Ага, и винтовочки-то британские, и ре­вольвер. Порядочек.

У схваченных отобрали оружие и повели их в сад местного бая. Подымаясь по каменным плитам к воро­там, Сеид Музаффар вдруг остановился. Он смотрел пронизывающе и страшно на Амирджанова, выдвинув­шегося из-за спины красноармейца.

— Кто садится меж двух сёдел, у того зад на зем­ле, — проговорил с ненавистью ишан, — недолго будешь ты обманывать и одних и других.

И он быстро добавил что-то, чего Сухорученко не по­нял. Амирджанов мгновенно исчез, растворился в су­мраке.

— Давай, давай! — зашумел Сухорученко. — Разго­ворчики отставить. Шухмиться не позволю. В трибуна­ле наговоришься!

Но комэск напрасно торжествовал. Уже через десять минут он стоял на крыше и со злобой, смешанной с удивлением, взирал на бьющееся море чалм и шапок, запрудивших горбатую улочку перед байским домом. В вечернем воздухе стоял стон от угрожающих во­плей.

Горцы пришли требовать ишана кабадианского.

Ни к чему не привели попытки успокоить толпу. Трубный глас Сухорученко тонул в нарастающем реве. Ворота сотрясались и качались под напором спин и рук.

Хаджи Акбара, вышедшего к толпе, забросали наво­зом и камнями.

— Ну и баня! Сбесились они, что ли? — спросил Су­хорученко у Амирджанова, спустившись с крыши и зай­дя в михманхану, где дымил костер. Лицо Амирджано­ва так побледнело, что казалось зелёным.

— Убить ишана! Они ворвутся… освободят. Если не убить, он прикажет нас убить. Ох, если убьём его, нас растерзают.

Амирджанов был вне себя от ужаса, он говорил не­внятно, неразборчиво, сам не понимая, что говорит.

— Посади ишана на лошадь, окружи солдатами и давай... скачи из кишлака, — выдавливал из себя Хаджи Акбар. Он сам был напуган. Толстые, рябые от угрей щёки его покрылись пятнами.

— Скорее! — взвизгнул Амирджанов. — Они сломают ворота. Дайте команду расстрелять. Разрешаю именем Республики. Мой мандат...

— Иди ты к... — грубо сказал Сухорученко. Как всегда, опасность сделала его рассудительным. — Твой мандат мне сейчас ни к чему, бумажка!

— Что? Теперь вы, командир, отвечаете за него. Ес­ли упустите, то...

— Договаривай!

Он так сказал, что Амирджанов отшатнулся.

Но рёв в кишлаке нарастал.

Вдруг Сухорученко вспомнил. Лихорадочно порыв­шись в кармашке гимнастерки, он достал слежавшую­ся замусоленную бумагу и сунул под нос Хаджи Акбару:

— Читай!

Уже первые строчки заставили толстяка буквально выпучить глаза.

— Здесь... те-те... — зацокал он, — вонючее письмо... оружие... инглизы... золото... ой-ой-ой.

— Перевод давай! — сдавленным голосом, зады­хаясь, выдавил из себя Сухорученко.

Но взрыв криков, треск ломающихся досок застави­ли его выскочить во двор.

— Пали в воздух! Гони их! — скомандовал комэск бойцам, залегшим на крыше и у ворот. Под гром выст­релов он, весь дрожа от злобы, кинулся к низкому по­мещению в глубине двора. Оттолкнул часового и вско­чил в полутёмную каморку. Посреди неё сидел ишан кабадианский. Несмотря на духоту, он зябко кутался в ватный халат. Глаза его взметнулись, и, чёрт побери, мог поклясться Сухорученко, в них метались ироничес­кие огоньки.