Набат. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович 46 стр.

Но взрыв криков, треск ломающихся досок застави­ли его выскочить во двор.

— Пали в воздух! Гони их! — скомандовал комэск бойцам, залегшим на крыше и у ворот. Под гром выст­релов он, весь дрожа от злобы, кинулся к низкому по­мещению в глубине двора. Оттолкнул часового и вско­чил в полутёмную каморку. Посреди неё сидел ишан кабадианский. Несмотря на духоту, он зябко кутался в ватный халат. Глаза его взметнулись, и, чёрт побери, мог поклясться Сухорученко, в них метались ироничес­кие огоньки.

— Обманывал меня, шпион! Ты шпион, сукин сын! — брызгая слюной, прохрипел командир и пома­хал перед самым лицом Сеида Музаффара письмом.

Ишан поднял голову и тягуче, с расстановкой прого­ворил:

— Сплетня унавоживает кичливый ум. Есть китай­ское правило: на пленника не кричи, пленника не ругай.

В голосе его звучала такая убежденность в своей правоте, что Сухорученко сразу же остыл.

— Зубов не заговаривай, ты, английская морда.

— А ты живого англичанина видел?

Сеид Музаффар смотрел так, что Сухорученко по­чувствовал себя провинивщимся мальчишкой.

— Ты обманщик, — вдруг взорвался он, вновь вспом­нив про письмо. — Ты наврал мне насчёт заупокойной молитвы...

Сеид невольно усмехнулся.

— Вежливость на базаре не купишь, я зижу. Молит­ва и письмо! От крика твоего лопается причинная жи­ла. Письмо и молитва! Что понял ты в них?

— Всё равно ты шпион. И тебе, ваше степенство, каюк.

Ишан кивнул в сторону двери.

— Слышишь! Все горы, вся степь явились сюда за­щитить меня.

— Если они полезут сюда, за твою жизнь я и гро­ша медного не дам.

— Послушай, командир, ты человек разумный. Сей­час я выйду на крышу и скажу народу успокоительное слово.

— Дальше! — с подозрением спросил Сухорученко.

— Ты Пантелеймона Кондратьевича знаешь? — на вопрос вопросом ответил Сеид Музаффар. — Вижу, знаешь. Ты пошлёшь к нему человека на самом быст­ром коне с моей запиской.

— А тем временем эта банда — ворота в щепу и... Нет, уж лучше мы пробьёмся.

— И лишите жизни ни в чем неповинных людей... Разве хочешь ты, чтобы Красную Армию прокляла вся горная страна? А потом за каждый волосок из бороды ишана кабадианского они потребуют жизнь одного тво­его кзыласкера.

Сухорученко смотрел на Сеида Музаффара и думал. Он не был трусом. Военное дело он знал. Байский сад он сумел превратить в неприступный опорный пункт. Запас продовольствия — зерно, мука, скот — имелся надолго. Вода плескалась в источнике из корней двухсотлетних чинаров. Все подходы к саду находились под обст­релом. Отбиться Сухорученко мог, но кто поручится, что с часу на час не пожалует сюда сам Ибрагимбек со своей бандой? Тогда оставалось прорываться, ну а как поступить тогда с этим ишаном и шпионом?.. Сухоручен­ко знал... Дело военное.

Предложение ишана отправить записку к Пантелей­мону Кондратьевичу смутило комэска, вызвало полное смятение мыслей. Такие хитросплетения не по нему. Он не понимал, в чем дело. Ясно было одно. Ишана кабадианского сейчас трогать нельзя.

— Что будет в записке?

— Это дело моё и Пантелеймона Кондратьевича.

— Опять тайна, — с досадой выдавил из себя Су­хорученко.

— Хотите знать?.. Ладно, — примирительно усмехнул­ся ишан, — я спро-шу его, соглашаться мне, чтобы вы меня расстреляли, или нет.

— А, чёрт!

— Спокойствие мира, командир, основано на двух правилах: благородство по отношению к друзьям, уме­ренность — к врагам.

— Всё загадочки! Мраку нагоняете. Не поможет.

И тем не менее Сухорученко позволил ишану выйти на крышу. Было уже темно, и поэтому по обеим сторо­нам Сеида Музаффара стояли его мюриды с самодель­ными факелами. Зрелище получилось внушительное, и даже фантастическое. Малиновое пламя плескалось и переливалось, превращая ишана в статую красной меди. Статуя была особенно впечатляюща из-за бороды, ко­торая на треплющем её ветру сама походила на языки огня. Зрелище усугублялось мечущимися в тёмном не­бе багровыми голубями, которые издавали крыльями громкие хлопающие звуки.

Как перевёл Сухорученко Хаджи Акбар, ишан не сказал успокоившейся, умолкшей толпе ничего особен­ного.

— Каждый свою драгоценную душу отдает отцу-не­бу, а бренное тело вручит матери-земле, — говорил он, — из тайны небытия появились мы в пределы существо­вания, но время удалиться в небытие не наступило. Со сво-им другом, командиром Красной Армии, я сажусь за мирный дастархан, ибо я проголодался. Разойдитесь! Не бросайте в воду камни, дабы не замутить её.

Он бодро спустился по лестнице и, войдя в михмалхану, потребовал калам и бумагу. Он сам посмотрел, как со двора выехал вестовой Сухорученко в сопровож­дении одного из мюридов.

За ужином Сеид Музаффар рассказывал Сухоручен­ко о пэри огня, живущей в дереве грецкого ореха в байском саду, о том, как смертельно опасно её объятие для простых смертных. Он держался с комэском просто и спокойно, как будто и не было только что угроз и кри­ка. Перед уходом спать ишан попросил:

— Прикажите своим аскерам, чтобы никого не пус­кали ко мне.

— Что, что, а часовой будет! Уж не думаешь ли, что я дам тебе улизнуть?

С усмешкой смотрел Сеид Музаффар на Сухорученко.

— Ты охраняешь не меня, а свою жизнь. Ты её очень любишь, а? Пока я живу, жизнь твоя цела, и твоя, и твоих аскеров. И ты это понимаешь, поэтому ничего плохого мне не сделаешь. Но вот бродят тут кругом кабаны, а смерть от кабана нечиста. Сто лет потом гореть в чистилище придется.

Он говорил многозначительно и притом так смотрел на Хаджи Акбара, что Сухорученко вдруг стал сообра­жать.

Уже давно спал Сеид Музаффар, или делал вид, что спит в своей михманхане, со своими мюридами; уже спали на крышах и у ворот, не раздеваясь и не расста­ваясь с оружием, бойцы; уже затих кишлак Хазрет-баба, а Сухорученко всё ворочался с боку на бок: «Поче­му он так смотрел на нашего толстопузого?»

Он вышел во двор. У дверей каморки ходил, позва­нивая шпорами, боец, а на самом пороге в открытых дверях сидел бледной тенью мюрид в белой чал-ме...

«Ого, не доверяет нам, — подумал Сухорученко, — бережёт себя. Береги, береги! Ты мне пригодишься там, на трибунале, расскажешь кое-что...»

Но Сухорученко вынужден был признать, что Сеид Музаффар знает цену своим словам. Назавтра к вечеру в Хазрет-баба прискакал с границы Пантелеймон Кондратьевич.

Толпа горцев, хоть и поредевшая после ночной речи ишана, но не расходившаяся целые сутки и насторо­женно прислушивавшаяся ко всему тому, что происхо­дит в байском дворе, безропотно пропустила Пантелей­мона Кондратьевича и его пограничников в байский сад.

Все собрались в михманхане.

— Валяешь с плеча, как всегда! — встретил Панте­леймон Кондратьевич Сухорученко.

Он внимательно выслушал его рапорт.

— А теперь послушаем товарища уполномоченно­го, — сказал Пантелеймон Кандратьевич.

И тут вдруг выяснилось, что Амирджанова нет.

— Извините... те... те... Он пошёл к местному имаму покушать кислого молока, — разводил своими руками-коротышками Хаджи Акбар. — Извините.

— Что он, другого времени не нашёл, что ли?

— Те... те... они сейчас будут.

Но ни сейчас, ни позже Амирджанов не появился. Он исчез.

— Он такой же уполномоченный, как я китайский богдыхан. А теперь, товарищ комэск, — обратился Пан­телеймон Кандратьевич к Сухорученко, — пойди изви­нись перед господином ишаном, и отпустите его...

— Почему?

— Погремел ты, брат, недолго — и хватит... Рубать ты горазд, а вот в дипломаты не годишься... Если бы не сам ишан, труба бы вам тут. Разве можно?!. Тронь его, во всем Туркестане, да что там, на всем Востоке такой резонанс... Хуже, чем двадцать Энверов...

— Но про него же говорили... сказали... шпион...

Несколько минут Пантелеймон Кандратьевич мол­ча смотрел в делёкий угол сада. Там, освещённый огромным ведьмовским костром, сидел под багровым чи­наром, сам похожий на багрового джина, Сеид Музаффар. Он величественно принимал поклонение толпы. К нему подбегали, согнувшись в поклоне, старики, жен­щины, дети. Все старались прикоснуться к его халату, цветы которого пылали в отсветах костра.

— Восток, загадочный, непонятный, — пробормотал, точно говоря сам с собой, Пантелеймон Кондратьевич. — Всё это бедняки. Ничего у них за душой нет. Видят они плов в котле бая, а масло в светильнике мечети, а смот­рите, комэск. Они думают, что если тронут рукой этого дервиша, тем самым приобретут частицу его заслуг... Ползают на коленях, верят, молятся... Страшная это си­ла, фанатизм...

Он вытянулся поудобнее и, закинув голову, смот­рел на звёзды. Была полночь — сердце ночи, по выра­жению восточных поэтов. Но спать не хотелось. Сад ды­шал в лицо дневным жаром и дымом гаснувших кост­ров. Медленно скользили угольно-чёрные тени. Пряно пахли каперцы, стелящие свои плети под дуваламя. Они были невидимы сейчас, но их ясно представлял се­бе Пантелеймон Кондратьевич с мясистыми, точно вос­ком покрытыми, листьями, иглообразными колючками, белыми тропическими ароматными цветами, расцве­тающими прямо на горячей глине...

Сухорученко сдержанно кашлянул. Пантелеймон Кондратьевич шевельнулся.

— Да, комэск, не там ты ищешь шпионов...

Глава двадцать первая. ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Кто много ходит, заблудится.

Узбекская пословица

Цену друга узнают, когда разлу­чаются,

цену лекарству — когда сло­мают кость

Махмуд Кашгари

Есть пределы и человеческим силам. Двухдневное скитание по степи, бессонная ночь, бешеная скачка по дорогам и тропам окончательно оглушили Алаярбека Даниарбека. Наступает момент, когда человек настолько устает, что не обращает внимания уже на смертельную опасность. Всё делается ему безразлич­ным.

Где и когда слез с лошади Алаярбек Даниарбек, он не помнил. Возможно он заснул, согретый утренними горячими лучами солнца, ещё сидя на лошади, сполз безжизненным кулем в сухую колючую траву, пахнущую солью и горькими травами, да так и остался ле­жать.

Солнце палило и жгло, под одежду забирались боль­шущие степные муравьи, по лицу бегали фаланги, впи­вались в тело комья сухой глины и жёсткие шипы ко­лючек, кусались мухи, а Алаярбек Даниарбек спал. Спал он так, что Сулёйман Баранья Нога с дузьями, если б нашли его, могли так сонным и закопать в зем­лю. Но судьба сжалилась, видимо, над Алаярбеком Даниарбеком, и за весь день никто не заметил его, хо­тя в ровной, как стол, степи за двадцать верст отлично можно разглядеть коня. Весь день конь кружился на аркане, обмотанном вокруг руки спавшего мёртвым сном Алаярбека Даниарбека. Только к вечеру, когда солнце уже купало свои лучи в мутных водах Вахша, на юг от трех древних могильных курганов возникли, точно из-под земли, тёмные фигурки всадников. Их было много, и ехали они быстро. Сердитый горбоносый боро­дач привстал на стременах и показал рукояткой камчи на далекое пятнышко:

— Он! Даниар!

И все поскакали в ту сторону.

Сон Алаярбека Даниарбека можно было сравнить только с пребыванием в райских садах Ирама, но про­буждение не относилось к разряду приятных.

До самых глубин сознания донеслись лошадиный храп, сопение, бряцание сбруи. Сулейман Баранья Нога, пастухи, роющие могилу, дикая скачка по тугаям — всё мгновенно воскресло в памяти. Алаярбек Даниарбек проснулся. Холод смертельной опасности, надвигающей­ся гибели пронизал его.

«Догнали! Поймали!»

Но он не торопился показывать, что он проснулся. И враги почему-то мешкали: не хватали грубо, не тол­кали. Ничего, значит, и ему нечего торопиться. Мед­ленно, очень медленно он начал приоткрывать один глаз. Но хитрость не удалась. Едва он различил лоша­диные ноги, целый лес ног, как трескучий голос вос­кликнул:

— Господин Даниар изволили проснуться!

И множество голосов загалдело, зашумело.

С тоской Алаярбек Даниарбек зажмурился: теперь начнется. Сейчас схватят, поволокут. Теперь уж ему не вырваться.

Он открыл глаза и нехотя поднялся. К нему под­скочили и начали вежливо стряхивать соринки и солому с халата и комзола. Какая насмешка!

— Ассалям алейкум! — послышались вежливые, чуть ли не подобострастные голоса.

— И вам салом, — быстро заговорил Алаярбек Да­ниарбек. Голос его постыдно дрожал, и он ничем не мог сдержать эту дрожь. — Несчастный рок привёл меня сюда. Но, клянусь высшей сферой небес, отец мой не по­лучал золота и не зарывал, а мне в наследство от бабуш­ки моей тетушки достался оселок, да и то с трещинкой... Зачем я вам? Отпустите меня.

Спросонья Алаярбек Даниарбек не соображал, что за люди стоят перед ним, и считал, что он попал снова в руки Сулеймана Бараньей Ноги и Толстяка. «Неуже­ли я их не умолю... Баранья Нога до виселицы дойдёт, но с виселицей подождет».

— Мы крупинка, что идёт не в счет... Мы вам не повредим, — начал он снова.

Но, к счастью встретившись взглядом с удивлёнными глазами ярко разодетого, сидевшего на великолеп­ном аргамаке горбуна, он поперхнулся и умолк.

Горбун слез с коня и, взяв руки Алаярбека Даниар­бека в свои ладони, начал пожимать их:

— С вас, господин Даниар, причитается «суюнчи». Головы тех злодеев, у которых отцы не мужчины, были воткнуты на шесты, и птицы выклёвывают их глаза. Поздравляю вас со счастливым избавле­нием.

— Какие головы... шесты... птицы? — машинально пробормотал Алаярбек Даниарбек.

— Головы проклятых пастухов, что осмелили поку­ситься на вашу драгоценную жизнь!

— Мою?.. Но зачем?

— О, конечно, вы пожелали бы увидеть цвет их крови, но мы не знали, где ваша милость. Не знали, что с вами. А время не позволяло...

Мозг Алаярбека Даниарбека усиленно работал. Как ему, несчастному, не везёт. Говорят же — покупал сироп, оказалось варенье. Страшился пастухов, а теперь попал в лапы зверей. Так значит и эти, чтоб стукнуть­ся им головой о надгробье, когда их похоронят, опять принимают его за Даниара — басмаческого курбаши, О покровители путешественников, чильтаны! Где вы? О сила и могущество пророка! Очевидно, проклятые на­пали на пастушье стойбище и там узнали про него, Алаярбека Даниарбека, нет, про Даниара-курбаши, нет... тьфу... видимо, дорого заплатили Сулейман Ба­ранья Нога и Толстяк за свою ошибку. Но и ему не сладко. Совсем как в рассказе об арабе: «Нога у вас хро-мая, а провал далеко. Рука у вас короткая, а фи­ники на пальме!»

Мысли вспыхивали в мозгу молниями. Что делать? Сказать: «Я не Даниар», — и его голову, как тех пас­тухов, — без всяких проволочек насадят на шест. Сог­ласиться: «я — курбаши Даниар», — совсем опасно. Разница только в том, что во втором случае оставалось время, на размышления...

Кончиками пальцев Алаярбек Даниарбек осторожно коснулся чалмы, поправил её на голове и сдвинул чуть-чуть на левую бровь, что сразу же придало ему нес­колько надменный вид, и провел руками по бородке: в сердце его совсем не осталось злобы на пастухов, и даже он сейчас жалел Сулеймана Баранью Ногу. Что взять с него, с тёмного, запуганного?

Затем Алаярбек Даниарбек, незаметно водя глаза­ми, осмотрелся. С тревогой он убедился, что вокруг тол­пятся, по меньшей мере, сотни две вооруженных, хоро­шо одетых, сидящих на сытых гладких конях ферганцев. Он отлично распознал их по говору, по одежде, тюбетейкам, фасону шапок, по сапогам. И удивился: откуда здесь, на берегах Вахша, ферганцы? Но недо­умение его тут же разъяснилось.

Поискав кого-то в толпе вооружённых, горбун про­тянул руку и вытащил за плечо приземистого подсле­поватого паренька в белой чалме.

— Скажи, мирза, ты говорун, господину Даниару о нас.

Подслеповатый паренек приложил руки к животу и, сложившись пополам, визгливо прокричал:

— О гений доблести и воинского совершенства, господин командующий легионами истребителей неверных, досточтимый и преславный Даниар-курбаши, краса му­жества и храбрости, перед вашей милостью предстоит лев ярости и солнце мудрости, рука, держащая молнию разящую... э... э... разящую... — Тут этот штатный восхвалитель захлебнулся в своих непомерных эпитетах и, окончательно запутавшись, выпалил:

— Батырбек Болуш!

И, боясь, что он сказал недостаточно высокопарно и цветисто, добавил:

— Батырбек Болуш из Андижана, полковник войск ислама.

И хоть Алаярбек Даниарбек ещё раньше сразу же понял, что он попал в лапы настоящих басмачей, но теперь ему стало совсем худо. «Проклятый говорун ударил меня об землю, подобно льву», — успел только подумать он. С тех пор, как Алаярбек Даниарбек при­ехал сюда в Восточную Бухару, он достаточно наслы­шался о Батырбеке Болуше и о его банде, известной своими зверствами и дикими грабежами. Свергнутый с трона, бежавший из Бухары на восток в Гиссар эмир Сеид Алимхан послал своих гонцов в Фергану к главе андижанских басмачей Курширмату с призывом по­мочь ему — эмиру — в его богоугодном намерении вес­ти борьбу с нечестивыми большевиками и прислать подмогу. Не мало в то время бродило и шлялось по опустошенной Фергане всяких головорезов и авантю­ристов, и Курширмат довольно быстро сколотил вну­шительную банду в полторы тысячи человек. На масляхате андижанских курбашей порешили поставить во главе экспедиции для спасения эмирского трона Нурмата — родного брата Курширмата. Напутствуя Нур-мата, Курширмат важно сказал: «Поезжай. Пусть меч твой прославит знамя пророка! Ты ведёшь газиев». Но Нурмат уже имел немалый опыт поражений и раз­громов и, отложив в сторону разговоры о пророке и знамени джихада, спросил: «Что я сделаю? Винтовок ты дал мало, патронов совсем нет. Кони — дохлятина... В деньгах ты отказал». «Эмир даст винтовки и патроны, коней возьмете по пути. Деньги?.. А на что с тобой Батырбек Болуш едет? Он умеет деньги и под землей находить, из камня выжимать!» Чёрными уг­лями и красной кровью наследили газии на своем пути через Алайскую долину, Каратегин вдоль Сурхаба, через Кала-и-хаут, Гарм, Оби-Гарм, Дюшамбе. На снеговых вершинах полыхали зловещие отсветы подож­жённых юрт и хижин. К облакам неслись вопли жен­щин и детей. Нурмат-курбаши не мешал бесчинство­вать своим басмачам, шедшим восстанавливать эмира мусульман на троне благородной Бухары. Да и в чём дело? Что церемониться с какими-то киргизами Алая? Издавна известно, что они плохие мусульмане, но зато стада баранов у них неисчислимые, а баранина слад­кая и вкусная. Что касается жителей Каратегина, то они нетверды в вере исламской и, ещё со времен кокандского ханства, находились в кровной вражде с ферганцами, а потому не грех припомнить им старые счёты и обиды. А всем известно, что кони ка-ратегинцев в горных условиях непревзойдённы, а женщины каратегинцев умопомрачительно красивы. Ну, а если во время ссор и скандалов, по воле божьей, некоторое количество киргизов или каратегинцев, не очень охотно пожелавших расстаться со своими овцами или конями, нашли предел своей жизни, то, очевидно, того хотел аллах. Сам Батырбек Болуш мало обращал внимания на лошадей и женщин. Коней он имел славных, а с бабами в пути возиться некогда: крику не оберёшься. Нет, Курширмат знал, кого посылать с братом. Батыр­бек Болуш в каждом селении уединялся со своими помощниками куда-нибудь в глухое место, на старую мельницу, в пещеру, в пастушью хижину. Ему туда тащили силком людей. Всю ночь слышались неистовые вопли и стоны, воняло чем-то палёным. Суетливо бега­ли в кишлак его джигиты, поговаривая: «Ну, хозяин шашлычок готовит». А наутро Батырбек Болуш, с довольным видом шепча «бисмилля!», прятал в мешо­чек золотые серьги, серебряные браслеты с бирюзой, николаевские империалы и полуим-периалы. Не брезго­вал он и серебром — рублями и полтинниками. Во сне ничуть не беспокоили его призраки замученных пытками жертв.