– Где‑то тут, хан.
– Ого! Покажи, где мы кочевали прошлой зимой.
– Здесь, – рука советника-китайца указала на нитку реки почти у ее впадении в море.
– Это река? Как она называется?
– Урусы зовут ее Волга.
– Тьфу, какой язык! Где сама земля урусов? Где Елисань?
Он намеренно не стал спрашивать про Козелле-секе, и про Сырну тоже, не хотелось ворошить старое, и без того нахлынули ненужные воспоминания.
– Вот.
– Откуда начинаются земли урусов?
Палец советника обрисовал примерные границы русских княжеств. Что ж, получалось и далеко, и близко одновременно, смотря ради чего смотреть. Если нападать, то близко, а если предупредить их нападение, то вполне далеко. Насколько помнил хан, там степь, где любое передвижение урусов будет заметно, недаром все неприятности у него были среди лесов и болот.
Мысленно джихангир прикинул: если сделать ставку вот здесь, то вполне удобно. Потом чуть подумал и поправил сам себя: нет, лучше на левом берегу реки Волги… Но это полдела, ему нужна не просто ставка. Не просто столица, а столица покоренных земель. Батый задумался, какие земли он может считать покоренными. Кипчакские точно, кипчаки просто влились в его могучее войско, добавив силы и знание местности. А уруские? Непокорные урусы сопротивлялись даже тогда, когда их города лежали в руинах, а его так вообще смогли… При одной мысли о тавре оно стало болеть, хотя Батый прекрасно знал, что рана там давно зажила и только небольшой шрам может рассказать о том, что что‑то было. Но память об унижении осталась. Он сумел загнать в ловушку женщину, столько времени выманивавшую его самого в подставленные западни. Сумел увидеть ее гибель, теперь можно не бояться, но что‑то упорно не давало покоя.
И все же урусов нужно, нет, не добить – с уничтоженных народов невозможно получать никакой дани, они должны жить и платить. Значит, надо заставить их под угрозой нового вторжения признать власть хана Батыя! Хан вдруг понял одно: в свое войско он урусов, например, Елисани, звать не будет, да они и не пойдут. На вечерние страны вместе с его войском ходили дружины неразграбленных княжеств, а эти не пойдут.
Субедей всегда говорил: нет ничего переменчивей счастья воина. Если ты счастлив, то можешь стать обладателем огромных богатств, но счастье способно отвернуться в один миг, и тогда вместо богатств получишь гибель.
Пока он удачлив, за гибель Субедея заплатил дорогую цену, но сумел дойти до последнего моря. Конечно, нашлись те, кто твердил, что это море вовсе не последнее, что туда, на заход солнца, до моря еще далеко. Но к тому морю не хотелось совсем, потому что идти надо было уже просто лесами, как на землях урусов. Смерть Великого хана хороший повод повернуть морды коней на восток. Что Батый и сделал, и никто не посмел возразить.
Никто не посмеет сказать и слова против, если он встанет и не пойдет дальше выбранного места. На курултай можно отправить своих людей из тех, кто захочет, а самому отговориться, например, болезнью. Гуюк будет только рад. Но Батый решил не торопиться, прекрасно понимая, что торопиться не станет и Туракина, уже получившая власть как регентша.
Туракина, старшая жена Угедея, она не монголка, она из пленных, женщина вовсе не красивая, но безумно властная. Батый еще до похода втихомолку посмеивался над дядей, мол, такая жена способна скрутить любого мужа. И к чему было Потрясателю вселенной женить сына на этой змее? И Гуюк удался в нее, такой же жестокий и властный. И вот теперь, когда Великий хан Угедей умер (не помогла ли супруга?), Туракина наверняка взяла власть в свои руки и добром ее не выпустит даже ради сына. Насколько Батый помнил ханшу, она будет тянуть с выборами нового хана, а потому можно просто сидеть и ждать. Только чего?
Нет, ждать он не станет, нужно пока показать урусам, что он никуда не делся, что по‑прежнему силен, знают ведь о разгромах в вечерних странах? Заручиться покорностью урусов, получить с них хорошую дань, разузнать об истинном положении дел в Каракоруме, а потом решать, ехать на курултай или нет.
Советник притих, мучаясь от невозможности поменять позу. Монголы спокойно сидели на пятках подолгу, а у него болели ноги, и теперь, после времени, проведенного вот так на корточках, всю ночь будут ныть колени и неметь ступни. Но джихангиру не возразишь. Сам хан спокойно сидел на небольшом троне, и его нимало не беспокоило неудобство какого‑то советника. Батыю даже в голову не пришло озаботиться самочувствием китайца; как бы тот ни был умен и талантлив, он не монгол, и этим все сказано.
Наконец хан вообще заметил, что советник никуда не делся, бровь чуть удивленно приподнялась:
– Ты еще здесь?
– Саин-хан желает узнать еще что‑то?
– Нет, иди, я все понял. Шкуру пока оставь, мне нужно подумать. А где Каракорум?
Вопрос вернул советника, уже начавшего осторожно выползать из юрты задом наперед со страшными опасениями задеть ногой порог. Он шустро вернулся обратно, обливаясь потом при мысли, что придется проделать этот путь второй раз, а ноги онемели уже настолько, что могут подвести в любую минуту.
– Вот здесь… – рука снова оказалась далеко за пределами шкуры. Да… далековато они забрались от родных мест.
– Иди.
Советник все же задел порог, но хан сделал вид, что не заметил. Этот толковый китаец был ему нужен, пусть живет. Кебтеулы, внимательно следившие за выражением лица Батыя, хотя оно никогда не менялось, по едва заметному движению глаз поняли, что им тоже не следует замечать страшного преступления, совершенного китайцем. Вообще‑то, они рисковали, хан вполне мог устроить проверку их внимательности, так уже однажды бывало, когда кебтеулов казнили «за недогляд», хотя сам Батый вот так же сделал вид, что не видит совсем явного.
Но сейчас хан был слишком увлечен разглядыванием шкуры с рисунком и размышлениями. Китайцу удалось уйти живым. Но ночью он умер, волнений не выдержало сердце, слишком много ему приходилось выносить страшных минут, бывая в шатре Саин-хана.
– Кумыса.
Хан приказывал, не оглядываясь и не заботясь, услышит ли тот, кто должен услышать. Знал, что все будет сделано, люди ценят жизнь, даже если она трудна и опасна, а рядом с ханом тем более. Почти сразу перед Батыем оказалась его любимая деревянная чаша с чуть надколотым краем. Из этой чаши пил его дед Великий Потрясатель вселенной Чингисхан. Чаша использовалась в дни торжеств, когда хан позволял отпить из нее глоток особенно отличившимся, вернее, тем, кого отличал он сам. А еще вот такие минуты размышлений. Беря в руки то, что держал дед, хан словно советовался с ним. Почему‑то казалось, что как только его пальцы касаются этой старой чашки, дух деда незримо появляется в юрте. Ну, или в шатре, вот как сейчас.
Батый поскреб голову под волосами. Надо сегодня же сказать, чтобы кто‑то из женщин выбрал гнид, которых развелось слишком много. Пусть переплетут косы, а заодно и передавят всех, кого выловят. Но это потом, сейчас он отвлекаться не желал, погонял сам и будет. Заодно почесал под мышкой и снова взялся за чашу с кумысом и за шкуру.
Он не станет ломать систему управления у урусов и своих людей ставить тоже не станет, пока не время. Подтвердит пайцзой право того коназа, который есть, все равно они все сейчас слабы. И не только главный, но и все коназы их улусов пусть приедут за разрешением. Это станет хорошим уроком, получив из рук хана пайцзу, они будут ему обязаны, да еще и между собой станут драться за такую милость.
Решив для себя, что делать с урусами, Батый снова стал думать о собственной судьбе. Правильно ли он делает? Может, нужно биться за власть? Чаша уверенно лежала в руке, согревая, несмотря на прохладный кумыс в ней. Дерево всегда на ощупь теплое, а уж такое тем более. Хан мысленно обратился к деду за советом. Верно ли поступает? Как сделал бы сам дед?
Почти наверняка Батый знал, что Чингисхан ввязался бы в драчку за власть. Но тем внук и отличался от деда, что для него власть над всеми монголами не столь важна. Батый понял, что у него созрела мечта поставить на ноги, сделать сильной и великой собственную Орду и ему не нужен Каракорум. Но при этом нужно, чтобы там правил человек, лояльный к этой новой Орде и ее хозяину. Гуюк таким не будет, они стали смертельными врагами после тех оскорблений, которые хану нанесли двоюродные братья Гуюк и Бури, и Батый пожаловался на принцев Угедею.
А если Великим ханом все же станет Гуюк (Батый прекрасно понимал, что так и будет)? Отправлять дань тому, которого презираешь и ненавидишь? Но дело не в дани, а в том, что Гуюк не станет терпеть двоюродного брата, он обязательно постарается уничтожить Батыя, и хан вынужден будет защищаться. Что тогда? Война между монголами? Когда‑то дед воевал со своим андой (побратимом) Джамухой, но это была жестокая необходимость ради объединения монголов, воевать ради спасения своей жизни со своими же, не преступление ли это?
И все‑таки Батый понимал, что не поедет в Каракорум, чтобы не погибнуть, что постарается держаться подальше от Гуюка, что создаст свою Орду, постарается как можно дальше оттянуть выборы нового хана, чтобы успеть встать на ноги и решить свои проблемы, а еще, что, если Гуюк пойдет на него войной, будет не просто защищаться, он поднимет одну часть монголов против другой.
Даже после столь тяжелого решения стало легче, у человека всегда так, хуже всего неопределенность. Хан стал едва слышно мурлыкать песню своего детства, ее пела мать. Детство для всех неприкосновенно, даже если бы оно было голодным и нищим, все равно казалось лучшим. Но у Батыя были добрые отец и мать, достаток во всем и любовь великого деда. Все не растраченные на сына чувства Чингисхан отдал внуку. Старшего сына Джучи он хоть и признал своим, но в глубине души в это не верил, к тому же рождение ребенка у жены после ее плена было не столько виной Борчу, сколько позором самого Темуджина, а потому любви к Джучи со стороны отца не добавляло. Став Чингисханом, Темуджин честно пытался сделать Джучи своим наследником, но старший сын удался то ли в Борчу, то ли в своего настоящего отца, он совершенно не любил войну.
Батый помнил отца больше по песням и задумчивости, чем по походам и даже охоте. И все равно Чингисхан готов был назвать продолжателем Джучи, до самой его смерти был готов. Никто не знал причины этой внезапной смерти, но только после нее наследником назван Угедей. Джучи не очень любили все, возможно, потому Чингисхан так старался определить будущее для второго сына Джучи, своего любимого внука Бату подальше от Каракорума? Получилось, где Каракорум, а где этот самый внук.
Хан глянул на расстеленную шкуру, попытался прикинуть, как долго добираться от Каракорума до тех мест, где он собирался ставить столицу будущей Орды. Получалось далеко… От времени и, видно, частого использования предыдущим хозяином шкура вытерлась, значки на ней кое‑где были едва заметны, а то и вовсе стерлись. Батый снова пригляделся.
После долгих размышлений он уже не боялся этой громады под названием Русь. Вот значки, показывающие путь его туменов в самом начале похода на урусов. Это Елисань… Оборонялась хоть и упорно, но была сожжена. Вот место, где они бились на реке и где по дури погиб Кулькан. Вот настырный маленький Торжок, две недели были потеряны под этим городом, позже Батый научился не просто оставлять в покое такие города, но и заранее их огибать. Вот отсюда тумены Гуюка и Бури повернули назад, совсем немного не дойдя до богатого города на северо-западе уруской земли.
А здесь… и вспоминать не хотелось. Один маленький город сжег себя вместе с запасами, чтобы не достались монголам, второй продержал их, словно на острове, почти два месяца, а потом опозорил. Злой город!
Батый пнул ногой шкуру, словно та была виновата в его неудачах под Козельском. От резкого движения кумыс из чаши расплескался, залив ту часть, которая лежала между землями урусов и Каракорумом. Словно море появилось на шкуре. Что бы это значило, хану больше нет хода в родные места? Ну что ж, пусть так, он воин, а воин редко умирает дома в своей юрте.
– Ач! Ач! – поторапливали медлительных животных погонщики. Это конь бежит себе безо всяких напоминаний, пока не остановишь, а тех же волов, которых во множестве использовали и русские, по чьим землям сейчас тянулось монгольское войско, нужно подгонять. Это не ускоряет движения, но если не щелкать кнутом, то кажется, что вол и вовсе встанет.
И вдруг массу из людей и животных охватила почти паника, работая плетьми налево и направо, по центру дороги, вытоптанной копытами и ногами, пробирались всадники. Большинство, едва завидев, кто это, спешно уводили своих животных в стороны, оттаскивали повозки, потому что это нукеры освобождали дорогу джихангиру. Сам Батый ехал, не глядя на склонившихся в почтительном приветствии, его взгляд был устремлен вперед, ему не пристало разглядывать тех, кто у ног его коня.
Тумены Батыя не спеша двигались на восток…
Батый не стал пробиваться на запад через леса к самому краю земель, на которых располагались вечерние страны. Ни к чему. Ему совсем не нужны города, затерянные среди лесов, не интересны их дома за высокими стенами. Стенами огораживаются те, кто боится, хан не боялся и потому не ценил крепостей, он знал, что любая, даже самая крепкая, рано или поздно падет.
Ему не были нужны эти земли, и в подчинении тоже, держать в них множество своих воинов, чтобы считать эти земли своими, накладно и неудобно. Дань они будут присылать только из опасений, что он может снова прийти и разорить, остальное ни к чему. Он уже чувствовал себя ханом огромной новой Орды, его Орды, которая пока еще живет с оглядкой на Каракорум, но это ненадолго. Своим сыновьям Батый оставит большую сильную Орду, земель и народов в которой хватит на них всех. Так он решил.
Пока придется отступить, но это временно. Когда у него будет новая Орда, будут и новые походы на вечерние страны.
Одно мучило хана, он прекрасно понимал, что обманывает себя – оставлять новую Орду будет просто некому. Так когда‑то некому оказалось оставить власть его деду Чингисхану. По закону это должен быть Сартак, но старший сын Батыя вовсе не стремился ни к власти, ни к славе, ни вообще к войне, тем более завоевательной. Батый осуждал бы его, если бы не помнил своего отца Джучи. Старший сын Чингисхана тоже не любил войну… Но у него вырос вон какой внук!
Для себя хан решил, что если не захочет сын, он тоже воспитает внука, такого же, как он сам.
На Запад…
Псковская земля стонала под немецкой пятой. Еще когда Новгород не остыл от победы над шведами, Ливонский орден напал на Изборск. Не ожидавший нападения и не готовый к нему Изборск защищался как мог. Но силы были неравны, Изборск пал, был разграблен и сожжен, жители перебиты или угнаны в плен.
Когда известие о нападении на Изборск пришло в Псков, горожане немедля собрали вече. Псков спешно собрал ополчение, куда пошел весь способный воевать люд. Получилось около пяти тысяч человек. Им бы спешно позвать на помощь Новгород, но псковичи решили справиться сами. Боярам-изменникам не удалось отговорить горожан не отправлять помощь Изборску, но посадник сумел сообщить немцам все о самом ополчении. Понадеялись псковитяне побить немцев сами, да просчитались. Против них выступило вдвое больше хорошо обученных, хорошо вооруженных бронных рыцарей. Против двуручного меча да крепкой брони с рогатиной и топором особо не навоюешь. Вел псковитян Гаврило Гориславич, ополчение сражалось даже тогда, когда сам он погиб. Немцы даже говорили, что «псковичи – это народ свирепый». Но и свирепость против рыцарей-убийц не спасла псковитян. В битве погибли более восьмисот ополченцев, остальным пришлось разбежаться, скрываясь в лесах. Псков остался почти без защитников.
Немцы по следам побитого ополчения тут же подступили к Пскову. Но горожане успели закрыть ворота и отбить атаки врага. Даже седмица осады каменного кремля Пскова ничего не дала. Но немцы успели разорить и пожечь дотла городской посад и пригороды.
Простояв неделю, немцы решили не тратить больше силы и время на непокорный Псков и ушли на Новгородские земли – захватили Водскую пятину.
Немцы выступали не просто так, они везли в своем обозе изгнанного из Пскова ранее князя Ярослава Владимировича. Не справившись с Псковом одним ударом, немцы поспешили тайно договориться с его боярами. Изменников всегда хватало, потому договориться удалось быстро с посадником Твердило Иванковичем. Посадник и его приспешники сумели уговорить псковитян согласиться на условия немцев и открыть ворота. Псков был попросту сдан. Рядом с посадником теперь всегда находились два немецких наместника – фогты.
Беглый князь-изменник Ярослав Владимирович взял и подарил всю Псковскую землю немцам! После того они хозяйничали уже особо жестоко. Но захвачена была и Новгородская земля. Князю Александру с дружиной и ополчением удалось отбить Копорье, прогнать немцев из Тесово и Луги, но Псковская земля все еще стонала под рыцарями.
Теперь предстояло помочь псковичам, ведь их дети были в залоге у немцев. Среди новгородцев тоже находились те, кто ворчал, мол, сами псковичи ввязались в дружбу с немцем, пусть сами и выпутываются. Но стоило князю грозно глянуть, как вече притихло. Решено было готовиться к походу, но только теперь совсем иначе. Нынче знали, как выглядят эти рыцари и каково будет с ними биться. Снова и снова собирал Александр тысяцких и сотников, объясняя, как учить ополчение.
Новгородские ребятишки, коченея на холодном ветру, пряча красные руки за пазуху и поднимая, как цапли на болоте то одну, то другую озябшие ноги, подолгу выстаивали, наблюдая за прибывающими и прибывающими в Новгород дружинами из Низовской земли.
– Глянь‑ка, снова конные идут! А щиты какие у них, красные…