Когда катер подошел к нему, он поднял голову и посмотрел на ребят остекленевшими глазами.
Геша застопорил двигатель. Вдвоем с Кузьмой они вытащили на катер холодное, почти безжизненное тело. Потом долго тормошили его, прежде чем мужчина во второй раз открыл глаза.
— Ну как? Жив? — спросил Геша.
Тот слабо кивнул. Тело его уже имело тот характерный землисто-синий оттенок, который бывает у людей тонувших.
— Как же ты? — спросил Кузьма, укрывая его телогрейкой со своего плеча.
— Не знаю, — ответил потерпевший. — Страшно было… Сначала думал, что доплыву.
— Экий ты, парень, большой, а робкий, — сказал спасенному Геша.
Кузьма только тут заметил, что перед ним не пожилой мужчина, как он подумал раньше, а скорее молодой, крепкий парень. На нем были плавки тигровой расцветки.
— Я пробовал плыть без камеры, так потом еле догнал ее. — Глаза его снова остекленели. Он принялся растирать ладонями грудь, покрытую гусиной кожей. — Зачем только полез?.. — Он пожал плечами, на которых трещала и казалось, вот-вот лопнет небольшая телогрейка Кузьмы.
Геша развернул катер к кемпингу. Потерпевший постепенно приходил в себя, и на его лице проявлялся здоровый румянец.
А Кузьме было плохо. Холод странно действовал на него. Стоило ему замерзнуть, как вместе с калориями, которых ему вечно, с самого детства, не хватало, из него улетучивались душевные силы. Вот и сейчас он сидел скрючившись и твердил себе, что нужно встать или же, на худой конец, держаться за борт, чтобы тебя не швыряло из стороны в сторону.
Катер играл в догонялки с бегущими впереди волнами. Волн было бесчисленное множество, и все они были похожи одна на другую, и оттого казалось, что катер никак не угонится за одной и той же волной. Внезапно это бесконечное и монотонное чередование скачков и падений прекратилось. Двигатель смолк. Это вывело озябшего Кузьму из состояния болезненного оцепенения. Он вопросительно, так и не сменив положения, посмотрел на Гешу.
Геша полез через заднюю банку к мотору. Там он сел на корточки с выражением лица крайне задумчивым и даже мечтательным.
Катер разворачивало бортом к ветру.
Они находились километрах в двух от кемпинга.
— Ну вот и приехали, — задумчиво произнес Геша. — Цилиндры заклинило.
— Что же теперь будет? — спросил Кузьма. — Ничего.
— Но ведь кто-нибудь увидит нас? — с надеждой спросил Кузьма.
— Нет.
— На станции хватятся в конце концов и пошлют за нами «старика».
— «Старик» не выйдет в открытое море. Его перевернет. И если хватятся, то поздно.
— Нас может перевернуть? — с тревогой спросил парень в тигровых плавках.
— Нас может не перевернуть, и тогда это будет чудо.
— Неужели никого нет в море?
Кузьма внезапно понял, что ему уже не холодно, а, напротив, рубашка прилипла к лопаткам.
— Это норд-ост, — сказал Геша.
Он сидел, положив руки на рулевую баранку, как будто это могло помочь. Поза старшины показалась Кузьме нелепой и страшной насмешкой над ситуацией, над морем, грозящим и мрачным, над беспомощным катером и над небом — низким и беспощадным.
— Так что же ты сидишь?
— Ты тоже сядь. Увеличиваешь парусность. Чем быстрее нас выволокет вон туда, тем скорее к крабам…
— Нужно же что-то делать, — сказал Кузьма.
Геша пожал плечами.
— При нашей остойчивости не рекомендуется выходить в море при волнении свыше трех баллов. У берега сейчас четыре-пять, в море — семь. Может быть, больше… Рыбаки пьют пиво в «Рваных парусах», а сейнеры скрипят в порту. Уже нечего делать. Просто нечего. Когда на человека падает кирпич — это нелепо. В это не веришь. Когда сам спасаешь, когда ты самый осторожный в мире человек, но когда все равно с тобой случается такое, то это так же нелепо. Я не верю в то, что могу погибнуть на море, но, честно говоря, шансов у нас почти нет…
— Сколько до берега?
Геша с любопытством посмотрел на Кузьму.
— Километра два.
— Я, наверное, доплыву.
— Ты не доплывешь, — спокойно ответил старшина.
— Я наверняка доплыву.
— Ты не знаешь норд-оста. Это как в Кубани против течения плюс волна. Она собьет дыхание — и все. Точно. Нет, не осилишь, — закончил он и взглянул на Кузьму сочувственно.
Тот раздевался.
— Брось! Не городи ерунды. Кузьма снимал брюки.
— Оденься, тебе говорят! Ты что, совсем ошалел?
Старшина вскочил и схватил Кузьму за брюки, не давая им упасть.
— А если ты на моих глазах?.. Ты думаешь, ты самый благородный, самый храбрый?! Герой?! А если ты вот тут в трех кабельтовых, и я ничего не смогу сделать… Салага!
Кузьма сдирал с себя одежду.
Парень в тигровых плавках молча смотрел на них. Его лицо вновь приняло землистый оттенок, а телогрейка стала велика. Он старался не смотреть на воду.
Кузьма приблизился вплотную к старшине.
— Я спасатель, — сказал он. — Ты тоже спасатель. Мы на службе, понимаешь? Риск — это просто наша работа. А он?.. — Кузьма кивнул на притихшего парня. — Мы его спасаем. Должны спасти. Мы должны спасать, а не сидеть.
— Звони на станцию, там сообщат пограничникам, — сказал старшина.
Кузьма долго плыл под водой. Вынырнул, оглянулся. Катер был уже метрах в тридцати. «Ерунда, доплыву!» Махнул, приподнявшись над водой. Геша так и остался с поднятой вверх рукой, голова парня еле виднелась из-за борта. Кузьма споро пошел широким брассом, с удовольствием изгибаясь уснувшим, усталым от неподвижности телом. Белые пенные гребешки жестко хлестали по глазам. Небо опустилось к самой воде; и казалось, что скоро оно сольется с морем и раздавит его, приплюснет и разгладит своей тяжестью. Неширокая скучная ленточка берега то исчезала за волнами, то появлялась, когда Кузьма взбирался на вершину волны. Кузьма оглянулся. У него похолодело внутри. Катер нисколько не отодвинулся. Он качался все в тех же тридцати метрах от него. Геша все еще стоял, только опустил руку. Потом он сел.
Кузьма некоторое время оставался на месте. Он лишь слегка шевелил ногами, чтобы удержаться на поверхности, и смотрел на берег, который отодвинулся еще дальше. «Просто прошло слишком мало времени, — успокоил себя Кузьма. — Прошло всего мгновение, и я не мог далеко отплыть…»
Через пять минут он снова поднял голову. Берег не придвинулся. Кузьма снова поплыл размашистым, протяжным брассом. Он выбрал глазами тоненькую горизонтальную черточку на берегу и шел точно на нее, стараясь определить, приближается ли он к этой черточке. Катер был еще близко. Настолько близко, что когда волна обнажала его белые скулы, то можно было прочитать не только ярко-красные буквы: «КС-1», но и светло-голубую, выцветшую на солнце надпись: «Спасательный». Кузьма видел, как Геша курит. Видел каждое его движение.
Какое-то время Кузьма двигался, не думая и почти не поднимая головы, лишь изредка посматривая на свой ориентир — на крошечную горизонтальную черточку. Потом он вспомнил, что это динамик, который он сам вешал на столб по приказанию начальника станции. Сейчас этот динамик, вероятно, предупреждает, что купаться опасно.
Потом он прищурил глаза и плыл, автоматически выбрасывая вперед руки и так же автоматически подгребая ими под себя. Кузьма уже не думал о всем пути, не пытался соразмерить пройденное с оставшимся и определить свое местонахождение среди неумолимого однообразия волн. Его воображение, словно от холода, сжалось и не простиралось дальше очередной волны, с которой он вступал в единоборство. Кузьма уже не карабкался на ее пенный гребень, он вытягивал руки и, оттолкнувшись ногами, пронзал ее основание. И хотя Кузьма не любил брасс за его классическую строгость, сейчас ему приходилось плыть очень внимательно. Он подладил ритм своих движений под скорость волн. Когда он сбивался с ритма, волна на вдохе плескала ему в лицо. Он захлебывался и надолго терял дыхание.
Проплыв, по его собственному мнению, всего метров шестьсот, Кузьма захлебнулся и долго кашлял и отплевывался, даже не чувствуя горечи воды. Он открывал рот, но воздух не шел в легкие. Кожу стянуло от холода, пальцы свело. Ноги сделались деревянными и они с трудом сгибались в коленях. Кузьма видел, что с каждой волной его отбрасывает назад, но двигаться он не мог. Сил еле хватало, чтобы удержаться на поверхности. Стоило волне пройти под ним, как другая подхватывала, цепко обнимала и, словно продолжая дело, начатое ее товаркой, относила его от берега и передавала следующей.
Кузьма смотрел на столб с динамиком. Смотрел не отрываясь. Одинокий столб среди серых песчаных дюн вдруг стал целью всей его жизни. Конечной остановкой. За ним ничего не будет. Вокруг него ничего нет. Одинокий и недосягаемый. Столб — его цель. «Кузьма, вернись!.. Вернись!..» Он с усилием встряхнул головой и сделал нерешительное движение руками. Поплыл медленно, почти на месте, но уже вперед, к берегу.
«Ерунда, бывает». Сквозь однообразный шум, плеск и клокотанье могло послышаться и не такое. «Верни-ись на ка-а-тер, Кузьма!» Кузьма зажмурил глаза. «Нет, это мне самому хочется к катеру поближе. Это я сам кричу… Салага, истерик».
Он не оглядывался, он смотрел только вперед. Боялся увидеть катер все в тех же тридцати метрах. Стоило ему поднять голову над водой за глотком воздуха, как в уши снова лез далекий скрипучий голос: «…ма-а-а… и-и-ись…»
Он резко оттолкнулся руками и, выпрыгнув из воды по пояс, оглянулся. Над белой черточкой катера стояла тощая фигура старшины, в руках его матово блестел электромегафон.
«Так это он…» — подумал устало. Машинально поплыл. «Может, стоит вернуться? Он увидел, как плохо я плыву, и понял, что до берега мне не дотянуть».
«Кузьма-а…»
«Нет, он сам сказал, что шансов нет. Я для них последний шанс. Мои руки и ноги, моя воля — последний шанс для двух людей. Я должен доплыть. Я доплыву».
Посылая вперед руки, Кузьма с каждым разом ощущал, как вода становится плотнее, неподатливее. Стало труднее рассекать ее. А когда он делал гребок, то руки не шли по короткой прямой к телу, а выписывали остроугольные кривые. Так падает сухой лист по безветрию.
«Кузьма… вернись…»
«Перестал бы орать. Нельзя возвращаться. Нельзя возвращаться! — С каждым гребком он твердил: — Нельзя возвращаться». Глаза болели, исхлестанные брызгами. Голос звучал все тише.
«Или я плыву, или катер относит». Уже чуть слышно звучало:
«Кузьма… вернись… а-тер…»
«Нужно вернуться, не доплыву… Нужно вернуться. По волнам легко. Пока не поздно. Даже если проплыву половину, на вторую не хватит. И вернуться сил не хватит. Поворачивать. Поворачивать…»
И последний раз прозвучало: «а-а-а… и-и-и…»
Кожа на ногах, казалось, вот-вот лопнет. Она задубела и сковывала движения. Руки сделались мягкими и тяжелыми, словно из них вынули кости. Во рту было сухо. Кузьма уже приноровился к волнам и воды больше не хлебал.
«А если прямо сейчас? Накроет вон той волной и не будет сил выкарабкаться?.. На берег… К телефону… Только на берег… Ведь я их последний шанс».
Дюны то появлялись перед глазами, то исчезали, то расплывались в стекающей со лба воде, то вдруг становились четкими. Столб плясал и качался на берегу. Кузьма отбросил волосы со лба в сторону. Берег стал виден лучше. До него осталось полкилометра пути. Метрах в пятидесяти начиналось мелководье. Значит, четыреста пятьдесят. Он оглянулся. Катера уже не было видно.
Последние двести метров Кузьма плыл «по-собачьи». Боялся опустить голову под воду. Все время казалось, что не вынырнет.
Люди ходили и сидели на песке.
Кузьме стало страшно. Крикнуть, позвать на помощь он не мог. Даже махнуть рукой не мог — не было сил. Чуть не теряя сознание от напряжения, он плыл и плыл… Столб уже кувыркался. Метрах в пятидесяти от берега Кузьма коснулся ногой дна. Встал на носки. Вода доходила до рта. Подпрыгивая при приближении каждой волны, перебирал ногами. Стоял и дышал. Знал, что нужно идти, плыть, двигаться — и не мог. Почувствовав под собой землю, он словно распустил в себе туго закрученную пружину нервов и впал в состояние полной апатии. Возможность стоять и не двигаться загипнотизировала его. Но с каждой волной с каждым прыжком его относило назад в море. И опустившись в очередной раз на дно, он скрылся под водой с головой. От неожиданности хлебнул воды, оттолкнулся от дна и поплыл, беспорядочно хлопая руками по воде. Снова встал на ноги, уже полной ступней. Увидел над собой борт шлюпки. Крепкие, сухие, горячие руки схватили его за кисти и выволокли из воды.
— Где телефон? Там катер… люди… Нет, я сам. Я сам!
Юрий Сбитнев РАСПЛАТА Повесть
Глава I. Кеша
Море отступало. И там, где всего час назад шипели и сшибались крутогривыми лбами буруны, где косяки сельди и наваги густо перли в устье Амуки, обнажилось скользкое, все в зеленой и серой слизи погибших медуз, в лоскутах морской капусты дно.
Море отступало поспешно, оставляя среди лайды громадные глыбы льда. Льдины медленно таяли, высвеченные солнцем, и таинственно цокали о гальку горошинами капель. Это цоканье было похоже на то, как ребенок всласть сосет леденец. Лайда остро пахла гнилью, рыбой и еще невесть чем. Обросшие пушистой водорослью и белыми скорлупками мелкого морского рачка валуны и кекуры одиноко возвышались над окатанным хаосом гальки, да кое-где поблескивали под солнцем жирные туловища мертвых нерп. Ранним утром по приливу на них охотился Кеша Дубилкин. Тех, кто после выстрела всплывал, Кеша выловил и сложил у старой колодины на мысу, а этих он соберет по отливу. Кеша будет бродить по лайде в высоких броднях, проваливаясь по колено в жидкую и вонючую трясину, незло ругаться, волоча за хвостовые ласты убитых животных. И вся лайда будет иссечена широкими выползнями, исконопачена следами до тех пор, пока море снова не скроет ее. А пока на лайде крикливо суетятся чайки, да на мелководье в замывах кишит рыба. В одном из забережных замывов, похожем на ковш, рыбы так много, что вода в нем превратилась в густую взбитую пену. Узкий проран, соединяющий замыв с руслом реки, Кеша перекрыл мелко плетенным из тальника заплотом и теперь лениво любуется делом рук своих, позевывая и почесывая пятерней черную от солнца и пота шею.
Комары, что тучами висят от земли, кажется, до самого неба, не трогают Кешу. А если какой и заплутает ненароком в его лохматой до глаз бороде, то начинает так отчаянно ныть, будто попал в тенета. За добрых десять шагов Кеша пахнет дымом, черемшой и гнилым нерпьим жиром.
Возраст его трудно определить, потому что рыжая с огненным подпалом борода скрыла лицо и из густющего сплетения волос смотрят на мир два острых темных зрачка да вечно сизый, в скорлупе слупившейся кожи нос.
Голос у Кеши грудной, с хрипотцой и оттого, что во рту его постоянно торчит самодельная громадная трубка, чуть шепелявый. Ходит он раскорячисто, не спеша, бесшумно передвигая ноги, далеко выставив вперед левое плечо. Но эта неспешная, увальная походка обманчива. Кеша спор на ногу.
Солнце поднялось над сопками, рассыпалось по лайде острыми осколками, не в меру печет простоволосую голову охотника. Море откатилось далеко от берега, поутихло, истомилось. Льды, что сшиблись в узкой горловине бухты, ухают гулко и разно. Замирилась, затихла тайга, и только воронье на сухих верхах лиственниц кричит долго и погано: «Кр-р-р-р-о-о-в-ьи-ии! Кр-р-р-о-о-в-ьи-ии!»
Кеша стягивает с себя заскорузлые, все в подтеках крови штаны, долго развязывает штрипки на серых, по-мужичьи стиранных кальсонах и, белея голыми икрами, лезет в воду. Он долго возится в замыве, выбирая из рыбьей толчеи гольцов и жирную селедку, охает по-бабьи, проваливаясь куда-то, и страшно ругается, вспоминая все колена человеческого рода.
Только через час он поднимает заплот и выпускает уже порядком одуревшую рыбу в донное русло Амуки, но не всю: часть из нее обречена гнить под солнцем. Большой прилив теперь не скоро доберется до ковша, все следующие за ним будут малыми (кому не знать про то, как Кеше), а за это время рыба погниет и на запах ее выйдет из тайги Хозяин. Кислый, смрадный запах будет щекотать ему черные, в трещинках ноздри, дыбить на холке свалявшуюся за зимнюю спячку шерсть и звать к себе сюда на великое пиршество. Медведь выйдет. Обязательно выйдет к размыву и ткнется в серый песок своей громадной головой. Кеша срежет его одним выстрелом. Здесь, на острове, не может быть двух хозяев. Здесь хозяин один — Кеша. Об этом знает тайга, море, все об этом знают. А вот он, бурый, дремучий, с рваным ухом, не знает. Пришлый. Явился прошлой весной, скорее пригнало его на льдине с материка (случается и такое). Приплыл и возомнил себя хозяином. Другие знают нрав Кеши. Живут чинно, ни они ему, ни он им не мешает. А этот возомнил себя хозяином, за что и поплатится жизнью.
Прошлым годом Рваное Ухо задрал старого сохатого, что жил вот уже много лет неподалеку от Кешиного зимовья. Подстерег его у водопоя и ахнул лапищей по боку. Лось бежал по реке, страшно и тоскливо трубя тревогу и окрашивая воду Амуки в розовый цвет своей кровью. Из громадной раны, дымившейся предсмертной испариной, медленно выползали внутренности, а сохатый все бежал и бежал… Он лег раной в холодную воду подле зимовья Кеши и стонал, жалуясь по-своему тайге, небу и… человеку. Охотник пришел к реке и долго смотрел в старые, мягкие глаза зверя, не решаясь кончить его мучения. Лось уже не трубил и не стонал, а только вздыхал тягуче и безнадежно. Кеша ушел в зимовье за ружьем, погрозив кулаком в густую заросль прибрежной тайги, откуда (в этом он был уверен) следил за ним пришлый разбойник. А когда вернулся, увидел, что лось, далеко отбросив за спину рога, уже застыл напрочно, и только из глаз его по морде в реку скатывались слезы.