Бригада охотников, которую поджидал Кеша, не пришла ни в октябре, ни в ноябре. До конца месяца Кеша все еще ждал людей, все еще надеялся. К островам в эту пору можно еще подойти морем. Правда, штормит оно не в меру, но народ в Чугане к воде привычный. Высадятся в кунгасах в любую погоду, на любой берег. Перекинет лодку, вплавь пойдут не к катеру, не к посудине, что их везла, — к берегу.
«Людей, однако, можно водой доставить. Провиянт-припас да шара-бара всякую, однако, с самолета кинуть. Все, что за зиму возьмем, с лихвой затраты окупит, да еще верного приварка даст предовольно», — рассуждал про себя Кеша, ожидая охотников с материка.
Раньше, в стародавние времена, — о том рассказывал Кеше дед — на Птичьем в фактории жили американские гиляки — индейцы, они до рождества ходили от Птичьего к материковому припаю на долбленых лодчонках. Тут два теплых течения, петля от острова к материку идет, закругляется и снова к острову, только не доходя мало до него, уходит на юг. С умом проплыть завсегда можно. Так рассказывал дед. И Кеша подолгу всматривался в широкую полосу чистого моря.
Однажды ночью Кеше показалось, что услышал он приглушенный стук мотора. Мигом проснулся, вздул огонь и вышел на волю.
Ветер дул с тайги в бухту. Если и был стук, так его он мог услышать только оттуда, с западного побережья. Послушал еще немного, озяб и, так ничего не уловив, ушел в зимовье.
Это было как раз перед тем, как уйти Кеше к горе Высокой.
Громадная сопка, возвышавшаяся в северной части острова, обросла стройным, не старым ельником. Этот вершинный ельник был как нельзя удобен для охоты. Тянулся он километров пятнадцать с севера на юг и километров восемь с запада на восток. Обрывался негустым подлеском, а дальше до самого подножия горы Высокой тянулись голые каменные осыпи. Из ельника соболю податься некуда. Там подле истока речки Лебяжьей вырыл себе берлогу и медведь, что выслеживал Кешу по лету и осени.
Всего километрах в четырех от нее вырыл себе землянку и Кеша, в самом центре ельника. Туда он и направился поутру, потеряв надежду на приезд бригады охотников. Зимний сезон намеревался открыть на Высокой, постепенно спускаясь к своему постоянному зимовью в устье Лебяжьей. Загодя разнес по стоянкам продукты и теперь налегке спешил к началу охоты, с тем чтобы возвратиться назад уже ближе к весне.
Глава VI. Преступление
Завьюжило. Ветер шел валом с севера, продувая насквозь вершинный ельник. Деревья гудели, упружисто гнулись. Зверь попрятался, схоронилась птица, и только колкие клочья снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к белому низкому небу.
Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась, но север по-прежнему дышал глубоко и студено.
Кеша сбегал к истоку Лебяжьей. Там, где из-под известкового валуна, чуть паря и буравя снег, выбивался живец, задержался ненадолго. Вытащил из-за пазухи четвертинку водки, теплую лепешку (пек ее еще до свету, укрепив на струганках подле огня), луковицу и соль. Закуску Кеша разложил на камне, водку медленно вылил в родник и, не оглядываясь, поспешно ушел прочь.
Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего, и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.
Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет! Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж — ну чисто под землю провалился.
Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний — хранят его охотники.
Кеше сразу же пофартило: до вечера снял трех соболей. Все три — баргузины. Недалеко бегал, на ночевку в землянку вернулся.
Сидит довольный у огня. Хлебово варит, шкурки в порядок приводит. Собаки замаялись: снег глубокий, рыхлый, кулемить по нему тяжело. Мокрые, притомились, сунули морды в лапы, спят, похрапывают. Кеша дымит трубкой, тянет в полушепот песню:
Поет Кеша долго, пока готовится варево — пшенный кулеш с куропаткой. Ест он молча, сосредоточенно, уважая пищу, аккуратно и чисто обирая каждую косточку. Бурак и Соболь отужинали быстро, жадно и снова засвистели носами, прижавшись к голым ступням хозяина. В землянке пол густо покрыт лапником, и свежий запах его перебивает парной дух мокрой лопатины, что развешана над каменкой. Зимние ночи длинны, и пока горит светец, воткнутый в стену над изголовьем, Кеша будет медленно шевелить губами, читая какую ни то книгу. Читает Кеша много. По весне боцман Иван каждый раз привозит добрых два пуда газет, журналов и книжек, зачитанных зверобоями до «березового дыма».
…Светец догорел, и Кеша заложил книгу в голова. Зимовье погрузилось в полумрак. Тягучим, жарким цветом отсвечивали уголья в каменке, гудела над крышей тайга, похрапывали собаки, и ухало где-то в подножиях Высокой море, сотрясая землю.
Над островами в промерзшем до синих звезд небе медленно проплыл огонек. Там, в мире стрекочущих стрелок, светящихся циферблатов, «умных» механизмов, в мире радиоволн и скоростей человек вел самолет, и сердце его отстукивало время так же, как и сердца засыпающего на еловом лапнике охотника.
…Кеша проснулся затемно. Землянка порядком застыла, но от хитроумно сложенной каменки еще тянуло слабым теплом. Охотник прислушался. Ветер дул ровно, без порывов. Он широко проходил по верхам елей, не усиливаясь и не ослабевая. Шум тайги был похож на ровное гудение в трубе русской печи.
Кеша вздул огонь. Завозились, поднялись, отряхиваясь, собаки, заластились у ног.
Помалу собрался охотник, поставил на каменку воду в котелке для чая. Вылез из землянки на волю. Тайга гудела. Справив малую нужду, зевнул, потянулся, разминая косточки, с остервенением потер уши. Мороз щипал непокрытую голову. Откашлялся и уж было подался в землянку, да замер перед лазом. В продушину из каменки валил смолистый дым занявшегося сушняка. Дым обдавал лицо охотника, слезил глаза. Кеша ладонью потер веки.
«Не блазнится ли?»
Там, откуда шел по верхам деревьев угонистый сиверко, где едва угадывался в густоте тайги всего с рукавицу величиной кусочек неба, медленно расплывалось багряное пятно. Не замечая мороза, Кеша обогнул землянку, по бедра утопая в сугробе, встал с подветренной стороны. Тайга пахла дымом.
«Блазнится, — снова подумал. Зачерпнул пригоршней снег, вытер им лицо, втянул ноздрями воздух. — Надо быть, от каменки, — успокоил себя. — Крутит, гонит дым».
И снова пристально вгляделся в редеющую сутемень утра. За плотной завесой еловых ветвей проглядно проступал багрец.
Обламывая сухие сучья, захлестнув ногами ствол, Кеша медленно пополз по высоченной ели. Чем выше поднимался он, тем явственней и шире алело над ним небо.
Умостившись меж ветвей, передохнул, сглатывая обжигающий холод, и вдруг явственно почувствовал запах гари. С севера, там, где начинался ельник-зеленомошник, шел пожар.
«Горит тайга! Тайга горит!» — понял и скатился вниз.
…Рваное Ухо спал крепко. Все его громадное тело закостенело от покоя. Медленно ходило в груди сердце. Пар от дыхания едва заметно вился над берлогой, пушисто оседая на густых лапах старой ели и ломких веточках кустарников, едва поднимавшихся над белым пологом снега. Ничто не тревожило глубокого сна зверя, и он, отдавшись природному инстинкту, сладко посапывал, уткнув горячий нос в мохнатую шерсть.
Говорят, что раз за зиму, ближе к весне, медведь поворачивается в берлоге, отлежав бок. «Медведь в берлоге повернулся — солнце к весне покатилось». Но время это пока не приспело, и Рваное Ухо спал крепко.
Но вот что-то шевельнулось в дремучей душе зверя. Тяжело ударило в ребра сердце и заходило молотом в груди. Просачиваясь меж камней, в берлогу упала малая капля влаги, за ней другая, третья…
Ниточкой протянулась струйка, скатилась по спине, скапливаясь под боком лужицей. И вдруг разом заплакали, заструились камни, повеяло сыростью, горьковатым запахом кореньев и отмякающих под теплом почек. По всему телу зверя прошла легкая дрожь, заныли лапы, зашевелились короткие пальцы с кривыми лезвиями когтей. Запах, так не похожий на запах весеннего пробуждения, набился в берлогу, тревожа кровь.
Рваное Ухо пошевелился, дернулся большим телом, охнул, испуская горячий дух, согревавший его внутренности, и вдруг разом метнулся вон из берлоги. Поднимая на себе белый сугроб слежавшегося снега, он вырвался на волю, дико рявкнул — и застыл, ослепленный… Прямо на него, пожирая сушняк, алчно взвиваясь по стволам елей, шипя и плюясь, шел огонь. Где-то совсем рядом рухнуло дерево, искры взмыли в небо, громыхнул, расколовшись от жары, камень, и дым космато ударил в ноздри. Шерсть на холке и спине Рваного Уха поднялась дыбом. Он качнулся, отрывая лапы от земли, встал на задние, прикрывая глаза передними, шагнул навстречу огню и, закричав страшное: «Ой-ей-ей!..» — кинулся вспять, руша на своем пути сугробы, сушняк, колодник и кусты…
Рваное Ухо пошевелился, дернулся большим телом, охнул, испуская горячий дух, согревавший его внутренности, и вдруг разом метнулся вон из берлоги. Поднимая на себе белый сугроб слежавшегося снега, он вырвался на волю, дико рявкнул — и застыл, ослепленный… Прямо на него, пожирая сушняк, алчно взвиваясь по стволам елей, шипя и плюясь, шел огонь. Где-то совсем рядом рухнуло дерево, искры взмыли в небо, громыхнул, расколовшись от жары, камень, и дым космато ударил в ноздри. Шерсть на холке и спине Рваного Уха поднялась дыбом. Он качнулся, отрывая лапы от земли, встал на задние, прикрывая глаза передними, шагнул навстречу огню и, закричав страшное: «Ой-ей-ей!..» — кинулся вспять, руша на своем пути сугробы, сушняк, колодник и кусты…
Рваное Ухо мчал по ветру, строго по прямой, впритирку протискиваясь меж деревьев, дико рявкал, стараясь освободиться от страха, что вошел в его кровь вместе с горьким запахом дыма.
…Впервые за всю жизнь Кеше отказал разум. Он метнулся в землянку, натянул на плечи кожух, кинул на голову шапку, схватил малопульку, сунул ноги в лыжи и, ни о чем не думая, побежал на север, навстречу надвигающемуся пожару. Собаки, почувствовав беду, шарахнулись за Кешей, скуля и повизгивая. Они бежали рядом, не обгоняя; но чем дальше спешил охотник, тем неуверенней становился их шаг. Первым остановился Соболь. Он покрутился на месте, ухватывая ноздрями воздух, пахнущий гарью, и уже не наддавая ходу, медленно пошел по следу лыж. Бурак заметно стал отставать. А Кеша все бежал и бежал вперед. И только когда услышал за собой далекий жалобный лай, остановился. Огонь был где-то рядом. Дым, уже видимый, густо шел меж деревьев. Впереди грозно гудела и стонала тайга. Позади выли в два голоса Бурак и Соболь.
Остановить огонь, не дать ему двигаться дальше было единственным желанием охотника. Он не думал сейчас о себе, не думал об опасности, которая с каждым шагом подвигалась все ближе и ближе…
Тайга! Не просто лес, не просто деревья, звери и птицы… Тайга — большая, живая, близкая и родная, как мать, — ждала его. Ее живые глаза чувствовал он на себе, стон ее слышал, крик о помощи.
«Господи, что же это?» — думал Кеша, привалившись грудью к шершавому телу ели. Раскачиваемое ветром дерево пело. Где-то глубоко внутри него поднимались к небу медленные соки земли, наполняя собой каждую клеточку, каждую хвоинку. Кеша слышал звучание дерева, но уже другой звук, звук близкой беды, заглушал это звучанье.
Валом шел ветер, и валом, чуть отставая, шел за ним огонь. Мимо охотника, не страшась, пробежала лиса, по-собачьи прижав уши. Зайцы, сбившись в белую стайку, махом прошли мимо, и табунок оленей, чуть было не смяв Кешу, вырвался из чащи. Впереди бежал старый олень, высоко закинув рога. Человек на малую толику увидел глаза зверя, неживые, остановившиеся. По морде, шее, по крупу животных легли черные промоины пота. Позади стада, спотыкаясь и тычась носом в снег, прихрамывал малышок-слеток. Его мать, молодая важенка, останавливалась, поворачивала гибкую шею и тревожно гукала. Олененок споткнулся, гукнул ей в ответ и вдруг мягко упал на колени, по уши увязнув головой в снегу. Он поднял маленькую острую морду, фыркнул, выбивая из ноздрей и глаз снег, попытался подняться, но, жалобно загулив, повалился на бок. Важенка снова позвала сына и закружилась на месте, не в силах уйти. Кеша пошел к теленку. Тот притих, медленно поводя ушами, и все смотрел, смотрел на человека влажными в дымке материнского молока глупыми глазами. Охотник наклонился над беззащитным животным.
Ноги олененка застряли в колоднике, и пока Кеша освобождал их, мать бегала вокруг и тревожно гукала.
— Небось убегете, — пообещал ей Кеша, был он уже спокоен. Но, освободив теленка, присвистнул: — Чо, брат, дела твои тьфу!
Тоненькие ноги не держали зверя, и он снова ткнулся на колени.
— Что же мне с тобой делать, пацан?
Попробовал взять на руки, прошел немного. Лыжи под тяжестью проваливались, путались в валежнике и ветвях кустарника.
Олененок не сопротивлялся, он приник к человеку, словно бы ребенок, и только мелко-мелко дрожал. Важенка тоже жалась к охотнику, забегая вперед и возвращаясь.
— Беги, глупая! — гаркнул на нее Кеша и опустил свою ношу на снег. — Не уйти нам вместе.
За ветром явственно было слышно, как бушует где-то, совсем уже рядом, огонь.
Кеша погладил левой рукой горячую морду малыша, легонько прихватил и потрепал уши.
— Заживо сгоришь, глупый!.. — И вдруг, решившись, твердо левой рукой отогнул к спине податливую мягкую морду, правой ударил ножом в горло. Олененок дернулся, засучил ногами, и кровь толчками полилась в снег.
…Кеша уходил на юг размашистым шагом, и вместе с ним уходили на юг птицы и звери. Перемахивая с дерева на дерево, шли по верхам табуны белок, обгоняя охотника, бежали соболи. Из сугробов поднимались куропатки и, шумно ударяя крыльями, летели прочь. Малая птица уходила. Следы лисы и зайца, рыси и волка, медведя и оленя, сохатого и куницы перепутались меж собой. Звери шли одной дорогой. Их гнал страх.
И снова Кеша увидел стадо оленей с мудрым и старым самцом впереди, и снова мимо прошмыгнула лиса, и где-то прогромыхал по тайге Рваное Ухо. Охотник понял: огонь, шибко пройдя по сушняку подлеска, брал их в клещи. Звери искали выхода.
Нельзя терять ни минуты — клещи замкнутся, и тогда…
Глава VII. Огонь
Кеша шел звериной глубоко пробитой тропой. Звери уже не разбегались по тайге, а кучно шли к выходу из огненного кольца. Человек шел их дорогой. Сломалась лыжа. Кеша шел пешком. Малопулька цеплялась за деревья и кустарник, мешала идти, но он не бросал ее. Стало трудно дышать. Едкий влажный дым выедал глаза, застил дорогу.
Все темней и темней становилось в тайге. Темнее и жарче. Кеша не оглядывался, но чувствовал спиной надвигающуюся стену огня.
— Шутишь, не возьмешь! — шептал охотник, наддавая шагу и задыхаясь в розовой мгле тайги. — Не возьмешь!..
Чего боялся он больше всего, случилось — подвернулась на ослизлой колодине нога. Острый сук глубоко рассек от уха до бороды лицо. Боль ударила от лодыжки к бедру. Поднялся, до хруста сжимая кулаки и скрежеща зубами. Пошел, всем телом припадая на здоровую ногу.
«Разойдется, — подумал о ноге и ладонью смахнул кровь с лица. — Пристынет». Заныла правая рука, и он только сейчас заметил, что все еще сжимает рукоять ножа в застывших каплях светлой молодой крови.
«Впервой зверя убил не ради добычи… А может быть… Разом… С одного взмаха… — путались, ускользали мысли. — Как пацана, олененка — раз, и все…»
И снова упал и снова зажал до зуда в челюстях крик боли.
«Нет, шалишь! Еще не конец, — то ли думал, то ли шептал, с трудом проталкивая в легкие густой, смрадный воздух. — Откуда огонь?! — впервой задал себе вопрос и не нашел ответа. — Огонь! Огонь! Почему? Зимою пожар? Огонь?..»
Он уже не бежал и не шел. Он кидался вперед, падал и снова кидался. Так идет посуху к воде рыба, выброшенная на берег. А где-то рядом, чуть впереди и слева, ломился через тайгу Рваное Ухо. Медведь дважды пытался пересечь опередившую и вышедшую на его путь стену огня. И оба раза шарахался прочь, закладывая круги в поисках выхода. Шедший по вершиннику пламень обрушил на него золотое жито искр. Ожег тело. Затлела, запепелилась шкура. И зверь, рухнув, рыча и воя, катался в снегу, притушивая огонь, и снова бежал тайгой, преследуемый запахом паленой шерсти.
В неглубокой, вымытой весенними водами и дождями впадине, до камней разбороня снег, стонала медведица. Тяжелая, с большим животом, она грузно сидела, привалившись спиной к высокорью. Тело ее содрогалось, и стон раненой плоти и умирающей в ней так и не народившейся жизни вырывался из оранжевой, в белых хлопьях пены пасти. Медведица уже не могла ни ползти, ни рвать когтями землю. Она сидела, широко раскинув лапы и уронив меж них живот.
Рваное Ухо прытко, насколько позволяли слабеющие силы, прошел мимо, сторонясь ее взгляда и запаха. Среди дыма и гари он различил этот запах.
Огонь бежал по тайге. Прыгал светлячками с ветки на ветку, кружил шмелями. И вдруг, разом охнув, охватывал деревья от подножия до вершины. Снопы искр, черные клубы дыма и лиловые языки пламени, словно бы выброшенные неведомой силой, взмывали в небо. И стена огня рассекала тайгу, а внежиги, светлячки и шмели, шипя, плюясь и гудя, снова забегали вперед, обгоняя оранжевый вал. Таял, пузырился снег, вспухали и лопались стволы елей, раскалывались камни и деревья, выламывая ветви, корчились в агонии.
Низкое небо с тяжелыми тучами прижимало дым, и было уже не понять, где начинается земля и кончаются тучи.
Сник, улегся ветер, но от этого пожар не стал тише. Вал огня шел уже сам по себе, ветер сделал свое дело. И теперь дремал, оттягивая время, когда на материке люди почувствуют запах пожара.