Сник, улегся ветер, но от этого пожар не стал тише. Вал огня шел уже сам по себе, ветер сделал свое дело. И теперь дремал, оттягивая время, когда на материке люди почувствуют запах пожара.
Звериная тропа круто пошла вниз, вдруг снова разбившись на сотни отдельных следов. В затухающем сознании мелькнула мысль: «Вырвался…» Даже сейчас, в минуты, казалось бы, непоправимой беды глаза продолжали замечать тайную жизнь тайги.
В дымящейся одежде, с обгоревшим лицом и руками выползал Кеша из огня, жадно, как зверь, прихватывая спекшимися губами снег.
Тайга обрывалась, подсеченная камнепадом. Где-то позади осталась плотная завеса дыма, и воздух, такой невесомый и чистый, разом наполнил легкие, причиняя дикую боль, вызывая кашель. Кеша кашлял, отплевывая черные сгустки крови и копоть. Он силился встать совсем так же, как встреченный им олененок, — и не мог сделать этого. Кашель катал его по снегу, выворачивал, трепал голову, выламывал ребра. Ему не было конца… Все внутри Кеши пылало. Хотелось пить, нестерпимо болело распухшее лицо в черных пятнах ожогов. Непослушными пальцами охотник хватал снег, заталкивал его в рот, но кашель не давал остудить пылающее горло.
«Нет, врешь, оклемаюсь», — думал Кеша.
Прояснялись мысли, собиралась и крепла воля. Сильный человек снова — уже в который раз! — возвращался к жизни.
Кашель кончился неожиданно. Кеша повернулся на спину и полежал недолго, прикладывая к губам и лбу пригоршни снега. Он медленно, помалу тянул сквозь зубы редкую, пахнущую дымом влагу, и она тут же на языке высыхала, не принося облегчения жаждущему телу.
Снова попробовал встать — и снова не смог. Тысячи красных червячков завозились в глазах, где-то глубоко внутри у сердца лопнула струна, и мелкий сухой звон наполнил уши.
И вдруг Кеша отчетливо различил стук мотора.
«Кунгас, — отметил. — Блазнится?» Но мотор действительно стучал совсем рядом с осыпью, под скалами.
«Люди! Неужели пришли люди! Люди! Дорогие! Я так ждал вас! Наконец-то! Люди, хорошие вы мои!..»
Поборов оморочь, Кеша подполз к краю камнепада, сорвался с него вместе с сугробом. Как на ледянке, скатился с осыпи и медленно, стараясь как можно меньше увлечь за собой камешника, пополз вниз к скалам.
Мотор работал все громче. Его только что пустили и сейчас прогревали.
«Уйдут, господи, уйдут! — думал Кеша, все ниже и поспешнее проталкиваясь к скалам. — Неужто решили, что сгорел я! Неужто уйдут? Люди!» — хотел крикнуть, но не смог. Горло, перехваченное болью, издало тоненький, шипящий звук.
А мотор работал уже в полную силу. Рев то поднимался до высокого визга, то ходил равномерно и густо.
Ну, вот и скалы. Осыпь круто поворачивала влево и застывшим камнепадом отвесно обрушивалась вниз. Кеша пополз вправо, тут была ровная крохотная площадка с двумя голыми останцами у края и малой березкой. Кеша согнул руку, взяв тоненький ствол деревца под левый локоть, кисть распухла и не сгибалась. Упершись правой ногой в останец, посунулся вперед и заглянул туда, откуда неслись хлесткие удары волн и стук мотора.
Внизу Кеша увидел людей. Их было пятеро. Один держал на волне кунгас, не давая прибою выкинуть его на камни. Четверо остальных копошились на берегу. Охотник хотел крикнуть:
— Люди! Тут я! Вот он — живой! — но не смог. Снова подступила к сердцу оморочь.
Он отвалился на площадку, стараясь победить дурноту. Людей Кеша видел одно мгновение. А хотелось смотреть на них долго. Он скучал о них, и думал, и помнил всегда.
И снова поборол Кеша слабость. И снова потянулся всем телом, чтобы глянуть на людей и дать им знак. Вот они, люди, совсем рядом! Они суетятся, что-то несут к прибою на руках, перекликаются, за шумом моря голосов не слышно.
И вдруг Кеша различил то, что бережно несли люди. Это была сеть — громадная тонкая капроновая сеть, запутанная в большой блестящий клубок. В клубке что-то копошилось и дергалось.
— Чо?! Чо?!.
Кеша не поверил глазам. То живое и копошащееся было искристым огнем собольего меха. Рядом с белой закраинкой прибоя охотник разглядел еще три клубка и горку черных трупиков.
«Так вот он откуда, огонь! Выжигали соболя, гнали его огнем в сети. Били на голом месте тех, кто избежал ловушки, кто спасся от огня. Убийцы! Нелюди, да как же носит вас на себе земля?! Как вы смотрите в глаза матерям и детям своим?!»
Силы оставили Кешу, и он, откинувшись навзничь, потерял сознание.
Когда снова пришел в себя, первое, что услышал, — удаляющийся стук мотора.
Кунгас уходил к южной бухте острова. Пятеро спешили. Там до темноты им надо было подобрать шестого.
Северное побережье скалистое, зимою спуститься к морю по скользким камнепадам, по обледенелым останцам, осыпям и сугробам невозможно. Прошлым вечером шестой сошел с кунгаса в той же южной бухте и ушел к вершинному ельнику горы Высокой. Ночь он провел у костра. Поутру вынул из котомки полиэтиленовую банку с бензином. Проверил время по светящемуся циферблату наручных часов. За ночь те пятеро должны были успеть развесить сети, занять номера на южной окраине ельника. Тщательно, деловито выверил направление ветра. В разных местах сгрудил сушняк, завалил несколько молодых елей, обрызгал бензином. Все это он делал не спеша, обстоятельно.
Еще до свету среди таежного подгона и вглуби метров за сто от опушки вспыхнули семь костров. В один из них пришелец сунул уже пустую полиэтиленовую банку. Сбросив на чистом месте кожух, бегал от костра к костру, поправляя огонь. Ветер дул ровно: сушняк и молодая хвоя занялись разом. И как только запламенели факелами первые елочки, пришельца охватил страх. То, что было давно продумано, выверено, то, что готовилось вот уже несколько лет, вдруг напугало его, леденяще захолонуло сердце, гулким стуком отдалось в ушах.
В том, что преступление, которое совершил, не откроется, он был уверен. Нелетная погода, низкие тучи, туман от островов до материка, ветер, уносящий дым в океан, пурга, которая грянет не сегодня-завтра и занесет следы, безлюдье — все это убеждало в безнаказанности совершенного.
Но что-то другое, страшное и роковое, повисло над ним, заставляя воровски озираться, суетиться, стремиться втянуть голову в плечи и бежать прочь. Кто-то незримый следил сейчас за ним отовсюду пристальным и вездесущим взглядом. Не веря в бога, он все-таки перекрестился, прошептав пустой скороговоркой: «Господи, помоги…» И побежал прочь от занимающегося пожара вниз по склону.
Он должен был спуститься к бухте и там на берегу отсидеться до тех пор, пока не придет с добычей кунгас. Но страх заставил его изменить это решение. Он не мог сейчас быть один на один с тайгой и, сторонясь ее, пошел по чистому месту, огибая сопку. Расчет его был прост: успеть выйти к своим до того, как они уйдут с добычей к бухте. Это было нарушением их хорошо и холодно продуманного плана.
Подножие сопки, которым он должен пройти, сплошь засыпано камнями, изъедено глубокими овражками. «Снег нынче глубок, пройду, — решил он. — Да и вталь — наст крепок, удержит лыжи, не даст запороться в сырую марь или подснежные родники».
Как часто в холодно задуманных и расчетливых преступлениях чувство страха в мятущейся душонке, чувство безысходности происходящего мешает все карты! Природа сама заставляет преступника сделать первый шаг к расплате. Тайга не приняла его, не скрыла в себе, она воззрилась на него тысячами невидимых глаз, заставляя бежать прочь на виду у нее. И он бежал, втягивая голову в плечи, не поднимая глаз к вершинному ельнику. Там уже широко бушевал огонь…
Ослепленный страхом, он даже не заметил, когда поломал лыжи, рухнув в глубокую влумину.
Выбрался и еще бежал по снегу, падая и поднимаясь.
За полдень пришелец понял, что ему не выбраться к своим, не выйти к южной оконечности сопки, и повернул в тайгу. Скрытый от всего мира густым переплетением ветвей, он отлежался под старой елью, прикидывая, сможет ли пересечь тайгу и выйти к бухте до темноты.
Получилось так, что сможет, запоздав всего часа на два. «Будут ли ждать?» — подумал о своих и не нашел ответа.
Страх снова поднял его на ноги, и он решил теперь уже не останавливаясь идти к спасительной бухте.
…Часа через полтора Кеша, спустившись с горы Высокой, натолкнулся на лежку пришельца. Сразу же, как только скрылся за поворотным мысом кунгас, охотник решил выходить к своему зимовью. Выжить, поведать людям о том страшном, что видел и пережил он, было единственным желанием, единственной целью Кеши.
И вот он у следа поджигателя. Этот — и никто иной — запалил тайгу! С ним и только с ним сведет счеты охотник Дубилкин. Он судья, он карающий меч закона.
«Достану! Как шибко ни уходи, все равно достану!» — решил Кеша, прижимая здоровой правой рукой к бедру широкий охотничий нож.
Глава VIII. Последний выстрел
Тайга недвижима. Белая ожеледь искристо убрала ветви берез, осин, лиственок, пухло легла на лапах елей. Сюда, в густые острова тайги, не пробивается ветер, и тонкий невесомый снег медленно течет и струится меж деревьев. Где-то всего в нескольких километрах бушует пожар, стонут и лопаются стволы деревьев, ухают колодины и камни, умирают в своих гнездах, так и не проснувшись от зимней спячки, бурундуки, все еще мечутся спасшиеся от огня звери и птицы, а тут все тихо, все свято и бело, как и должно быть на доброй большой земле. И только два человека нарушают этот вечный, материнский покой зимнего леса. Они рвутся сквозь тайгу, ломая кустарник, переваливаясь через бурелом, переползая через колодник. Тот, что идет впереди, часто останавливается, лежит на снегу, запаленно дыша, и все тычется запотевшим, покрывшимся густым куржаком и выморозью лицом в циферблат наручных часов. Второй, не отдыхая, поднимаясь и падая, нагоняет медленно, но верно. Иногда к сердцу подступает дурнота, и тогда не искрится ожеледь, снег становится темнее сажи, и небо, и деревья, и свет…
Все ближе и ближе к своему врагу Кеша. Вот он обползает громадное высокорье — вывороченное с корнем дерево — и замирает. Впереди что-то чернеет на снегу.
«Достал! Достал все-таки! — думает и сжимает на-прочно рукоять ножа. — Запалился, лег, словно бы зверь, в снег».
Еще один скользкий стремительный бросок, тело стало легким, упружистым.
«Нет, не он! Всего лишь кожух. Сбросил тот его, тяжело». Ну, теперь-то от Кеши ему не уйти.
И снова бросок вперед; снова с коленей на локти, с локтей на колени.
И опять впереди что-то чернеет. И снова напрягся охотник. Куртка. А чуть поодаль в сугробе вмякший в снег патронташ. «Скоро телешом пойдет», — в мыслях улыбнулся Кеша и прополз мимо брошенного.
«Нет, от Дубилкина тебе не уйти! Оклемался Кеша, оклемался…»
Прямо на следу натолкнулся на «бельгийку». Привалился спиной к колодине, поднял ружье, смахнул со стволов рукавом снег. Хорошее ружье, витое, двенадцатого калибра, с наборной насечкой. Знакомо оно ему по бесчинствам на острове — по черепу олененка с черной дырочкой под глазницей, по тем зверям, что залегли в агонии по ручьям. В одном из стволов — пулевой заряд.
«Нож о тебя марать не буду. Кровью твоей руки марать незачем. Твоей же пулей пришью».
Тайга расступилась. На белом чистом пологе мари — грязной кляксой маленький копошащийся человечек. Сумерки заметно затушевывают светлые краски дня, еще немного, и тайгу покроет темнота. Непроглядная ночь придет на землю. До бухты совсем недалеко. Там уже суетятся и поглядывают в тайгу те пятеро. К вечеру неожиданно распогодило, и вот-вот над островами откроется небо. У тех, что ждут, и у того, что спешит к ним, — только ночь, только темнота. Успеют ли они уйти по петле теплого течения к материковому припаю, успеют ли припрятать свою добычу и замести следы?..
…А человек все еще не начал сечь марь. Он лежит в снегу, запаленно дышит. Можно отдохнуть — теперь-то наверняка выйдет к бухте.
Он не видит Кеши, что еще скрыт густой порослью кустарника, не видит Рваного Уха, который вышел между ним и охотником на марь и замер, пораженный близким запахом петли и пожара…
Вот она, расплата! Задержись Кеша в погоне на минуту — и все бы произошло без свидетелей.
Поджигатель тряс перед собой руками, силясь что-то крикнуть перед смертью. И все смотрел, не спешил с последним прыжком Рваное Ухо, и глядел на них из густого кустарника Кеша.
Медведь шел на человека. Шел медленно, готовый для последнего броска. Вот он вскинул передние лапы, огрузно оседая на задние. Человек привстал и снова откинулся на спину, беспомощно закрываясь слабыми руками. Сейчас он получит за все — свершится суд… Грянет расплата… За все…
Громыхнул, расколол белую тишину тайги выстрел. Рваное Ухо окаменел, повел в сторону выстрела головой и так же, как человек, стал валиться на спину.
Кеша вышел из-за кустарника. Он тяжело переставлял ноги, но все-таки шел, поднявшись над уже серым в сумерках пологом мари.
Охотник опустился перед Рваным Ухом, не в силах обойти по сугробу его большое тело. Пар поднимался над выбегавшей в снег струйкой крови, и дергались, мучительно вытягивались лапы зверя…
А по ту сторону медведя плакал и бился в припадке непроходящего, теперь уже вечного страха Тот.
Кеша сидел, привалившись к еще теплому брюху Рваного Уха, и слушал, как все вязче и глуше стекает в снег кровь медведя.
В лиловом распогодившемся небе слабым комочком света над островами прошел самолет. Летчик, отклонившись от курса, снизился над Птичьим, заложив над ним круг.
Те пятеро на кунгасе в тихой бухте разом втянули головы в плечи.
— Уходить надо, — сказал кто-то в холодную пустоту ночи. — Уходить…
Тот услыхал с моря стук мотора.
— Не погуби, — простонал и было пополз к побережью.
— Лежать! — приказал Кеша, и голос его был страшен.
Охотник не замечал мороза. Только вновь поднялась и сламывала его тело давешняя боль. Но он был уверен, что выживет этой ночью. И будет жить, пока не придут сюда люди. А если и умрет, то нет у него перед смертью страха. Следы, оставленные на острове, расскажут обо всем.
Люди узнают правду. Люди совершат суд. И эта вера пуще огня согревала его замерзающее, больное тело.
III
Владимир Понизовский ПОСТЫ СМЕНЯЮТСЯ НА РАССВЕТЕ Повесть
1
Она бежала по Малекону. Волны бились о камень набережной; зеленые космы повисали над парапетом, норовили накрыть с головой. Воздух был наполнен грохотом. Над заливом шарили лучи прожекторов.
Навстречу из темноты выплыло белое пятно. Девушка в белом платье шла, прижимаясь к солдату. Одна рука парня покоилась на ее плече, другая — на ложе пистолета-пулемета. Прибой осыпал их брызгами, как дождем, но они не обращали на это внимания. Цокая подковами тяжелых ботинок, прошел патруль.
Скорее! Только бы застать! Ее ботинки стучали по камню. Она поскользнулась на покрытой водорослями плите, упала, проехалась по зеленой слизи. Поднялась. Брюки промокли, и засаднило бедро. Синяк, наверное. Она захромала. Снова побежала.
Вдоль набережной по влажному асфальту мчались автомобили. Они настигали широко расставленными глазами фар, слепили и с шелестом уносились, мигая красными огнями. Набережная широким полукольцом охватывала залив. Сейчас, ночью, это было полукольцо живого, мчащегося, рычащего огня — белого и красного.
Ей надо было перебежать автомобильную магистраль. Она остановилась. Когда-то, нет, еще совсем недавно, город со стороны залива и даже далеко из океана казался полыхающим костром, рассыпающим в ночном небе разноцветные искры. Это было великолепно! А сейчас — только лучи фар, да вспыхивают и гаснут над домами, выходящими на набережную, неоновые огни. Над зданием, еще не сбросившим крылатое колесо рекламы «форда», загоралось красным: «Родина или смерть!» Гас этот лозунг, и на его месте белым вспыхивало: «Мы победим!» Дальше вдоль залива светились слова: «Куба — первая свободная территория Америки», «Куба — территория Америки, свободная от неграмотности»… Она сощурила глаза. Буквы расплылись и превратились В снопы искр. Но все равно это не было тем вызывавшим восторг костром, который она столько раз видела прежде, когда подплывала ночью к городу.
Она подождала и бросилась наперерез потоку машин. Заскрежетали тормоза, послышались ругательства. Она, не оборачиваясь, помахала рукой.
Теперь прямо от набережной вверх. Улочка обступила ее густой зеленью, неярко мерцающими сквозь листву окнами. Океан приглушенно грохотал внизу. А здесь воздух был недвижим, не солон, а сладковат, настоян на сложном букете, как дорогие духи.
Вот и нужный ей дом. Давно не стриженные шпалеры лавра разрослись, потеряли строгую квадратную форму. Суставчатые кактусы словно бы предостерегающе подняли пальцы. Дом стоит на бетонных сваях. Внизу — гараж. Белые асимметричные плиты ступеней ведут к двери.
Она остановилась, прижала руки к гулко бьющемуся сердцу. Потом позвонила. Тишина. Она подождала. Позвонила снова.
Дверь распахнулась рывком. Будто кто-то стоял за нею — ждал. В просвете появилось бледное лицо. «Застала!..»
— А, это ты, Бланка! Входи. Я так и думала, что ты придешь.
Бланка следом за женщиной прошла через прихожую и несколько других комнат в гардеробную. С удивлением огляделась:
— Поле битвы!
В гардеробной были распахнуты дверцы всех шкафов, выдвинуты ящики, по креслам, по столам разбросаны вещи.