Мулатка перегнулась через стойку и пронзительно закричала:
— Мануэль! Мануэль!
Шофер поправил автомат, сплюнул, вразвалочку подошел к прилавку.
— Ну чего ты дерешь глотку на всю Гавану?
Девушка сверкнула глазами.
— Грубиян! А ты чего любезничаешь с этой рыжей?
Она говорила нарочито громко, чтобы Бланка ее слышала.
— Тебе-то какая забота? — ухмыльнулся парень.
— Ах, вот ты как заговорил! Тебе лишь бы новая юбка! — Девушка в сердцах так громыхнула чашками о стойку, что они чуть не слетели на тротуар.
— Дуреха, — примирительно сказал Мануэль. — Ты же знаешь…
— Что я знаю? — Грациэлла выскользнула из-за стойки, обняла его, прижалась щекой к куртке: — Говори.
Мануэль похлопал себя по лбу.
— Я уже забыл, что хотел сказать.
— Вот видишь! Тебе и сказать нечего — ведь я права. Ты втрескался в эту новенькую рыжую, хотя непонятно, что ты в ней нашел.
— Конечно же, ты права! — оттолкнул девушку шофер. — Права, права, права! Разве может быть иначе?
Девушка еще крепче обняла шофера, дотянулась до его подбородка, поцеловала. Мануэль сердито дернул плечом, пытаясь стряхнуть ее руки. Грациэлла обняла его крепче, примирительно прошептала:
— Все, все, больше я не буду! Хочешь баккарди?
— Нельзя, — неуверенно отозвался он. — Я на посту.
— Глоток не повредит революции. Для бдительности.
Девушка достала из-за стойки начатую бутылку.
— Разве что для бдительности, — согласился парень и отхлебнул из горлышка.
Бланка с интересом наблюдала за ними. «Вот и все конфликты… Быстро и просто. А после смены он придет к ней домой…» Она почувствовала щемящую тоску. Как она одинока! И как все сложно в ее жизни!..
И, словно бы услышав ее мысли, Грациэлла спросила:
— Когда придешь?
Мануэль задумался:
— Не знаю. На рассвете, как только сменюсь с поста, уезжаю.
— Надолго?
— Может — на день, может — на год. Я — солдат.
Он кивнул в сторону подъезда.
— В командировку с ней.
— С этой рыжей? — снова насторожилась девушка. — Ох, не нравится мне эта командировка!
— Обычная командировка, — равнодушно сказал Мануэль. — Можешь быть спокойна: я с нее глаз не спущу.
— То-то и оно!..
Шофер поставил на стойку полупустую бутылку.
— Пойду на пост.
— Здесь еще есть, — встряхнула Грациэлла бутылку. — Приходи!
Мануэль вернулся в вестибюль радиостанции. Старик редактор посапывал в кресле. Бланка все так же ходила вдоль подъезда.
Парень кивнул на Варрона.
— Вот так оставь хоть на минуту.
— Прикажете разбудить, камарадо начальник?
— Пусть спит…
Бланка уловила в голосе шофера теплоту.
— Пусть спит, — повторил Мануэль. — Устал. А вообще-то он что надо! Я познакомился с ним еще в Сьерре… Тогда у нас не было такого шика. Вся радиостанция — шалаш под соснами, а аппаратура — на двух мулах увезешь. Ничего, вся Куба слышала, и даже подальше! Да разве вам понять!..
— Куда уж мне… — устало отозвалась Бланка. — Вы все бородатые. А у меня почему-то борода не растет.
Мануэль погладил свою курчавую бороду:
— Ее заслужить надо. Это теперь пошла такая мода: каждый сопляк отпускает… Дохлому льву любой-то на хвост наступит.
— Конечно, несправедливо, — улыбнулась девушка. — Нужно бы на бороды специальные мандаты выдавать: у такого-то подлинно революционная борода, а у такого-то — контрреволюционная.
— Издеваетесь? — насторожился обидчивый шофер.
— Шучу, — вздохнула она. — Давайте лучше станцуем. Ча-ча-ча!
Варрон открыл глаза. Поднялся с кресла, потер затекшие колени.
— Пойди, компаньерита, кофе выпей. Я выпил — сна ни в одном глазу.
«Хороший старик! — подумала Бланка. — Чудно́й…»
В вестибюль спустилась кабина лифта. Из нее вышел писатель Альдо. Бланке он напоминал Паганеля из детской книжки — сухопарый, длинный, близорукий. Писатель работал на радиостанции внештатно. Он находился в редакции круглые сутки, и никто не знал, когда он отдыхает и спит. Старый, одинокий, полиглот и ценитель изысканной литературы. С Бланкой он любил говорить о поэзии, причем уважительно, как с равной. Сейчас, выйдя из ярко освещенной кабины, он с минуту постоял, привыкая к темноте, потом сделал неверный шаг к милисианос:
— Спокойного вам дежурства, друзья!
Сипло, как старый курильщик, прокашлялся и спросил:
— Кофейня Грациэллы еще открыта?
— До рассвета, как всегда, — отозвался Мануэль.
— Можно составить вам компанию, сеньор Альдо? — подошла Бланка.
Старик галантно раскланялся.
— С удовольствием, коллега.
Девушка повернулась к шоферу.
— Разрешите, командир?
— Разрешаю.
Они пошли к кофейне. Писатель сухими пальцами придерживал ее за локоть.
— Почему вы так поздно? — спросила она. — Почему вы всегда так много работаете?
Альдо вздохнул.
— Не люблю стерильную тишину. Мне лучше пишется, когда вокруг голоса, обрывки музыки, люди…
Бланка то ли слышала от кого-то, то ли читала в газетах: Альдо при Батисте провел несколько лет в тюрьме на острове Пинос, а его сына-студента убили во время демонстрации против диктатора. Застрелили на университетской лестнице. Одинокий, сухопарый писатель был похож на Паганеля. Бедный Паганель!..
— А о чем вы сейчас пишете, если не секрет? — спросила девушка.
— Разрабатываю один сюжет… — задумчиво сказал писатель. — Мне подарил его участник разгрома интервентов на Плайя-Хирон, студент.
Они остановились у кофейни.
— Буэнос ночес, Грациэлла! — приветствовал он девушку.
— Салуд, камарадо писатель! — ответила она и поставила перед Альдо чашечку кофе и стакан воды. «Ишь, друзья…» — подумала Бланка.
— Мне то же самое.
— Пожалуйста, деньги ваши! — Грациэлла оглядела ее с ног до головы, состроила гримаску, поставила небрежно чашку и повернулась к старику:
— Вы сегодня не забыли пообедать?
«Ишь, заботливая… Я и не подумала спросить…» Бланка посмотрела на писателя. Втянутые щеки, отросшая на подбородке и кадыке серая щетина. «Он и вправду не обедал…»
Тем временем Грациэлла достала из холодильника сандвичи, разложила их на тарелке, пододвинула к старику. Он ласково улыбнулся.
— А у тебя самый вкусный кофе во всем западном полушарии. Налей еще!
— Нельзя, камарадо писатель, вы не сможете спать.
— Мне и не надо сегодня спать, мне надо работать.
Бланка маленькими глотками пила кофе, поглядывая на писателя. Казалось бы, он должен любить тишину библиотек и в этой тишине собирать, как пчела мед, мудрость из древних фолиантов. А оказывается, ему, как и ей, нужны голоса, люди… Какая в его душе бездна тоски, одиночества и грусти!.. Наверно, его сын был бы немного старше ее… Почему, как и этот старик, она тоже боится одиночества и тишины?..
Девушка оглянулась. Здание радиоцентра конусом уходило вверх и сливалось с небом. Дома по сторонам от него и напротив, через улицу, уже были погружены в темноту. Но в радиоцентре светились многие окна. Круглые сутки не гаснет в нем жизнь. Стучат телетайпы, собирая вести всего мира. За двойными стеклами студий читают тексты дикторы. Из аппаратных доносится разноголосица магнитофонных записей… Она, Бланка, — какое-то звено этого процесса. Ее голос, написанные ею фразы моментами врываются в эту сумятицу звуков, занимают свое время и свои радиоволны в эфире, в передачах, следующих за торжественно провозглашаемыми словами: «Говорит Куба — свободная территория Америки!..» Ее работа в редакции — спор с самой собой. Права она или не права? Права или не права Куба? И нужны или не нужны людям ее страны эти ее мысли, ее голос? В своих репортажах она рассказывает о лагерях учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры, о строителях Восточной Гаваны, о молодых рыбаках школы «Плайя-Хирон». Она не привносит в эти репортажи политику. Рассказывает — и только. Она просто жаждет, чтобы всем людям было хорошо и ясно жить. И ей тоже хочется ясности и счастья.
Писатель отодвинул пустую чашку.
— Спасибо. Мне еще нужно работать.
Он ушел. Бланка смотрела ему вслед. «Мы такие разные. Но каждый из нас несет в себе частицу творческого духа. Значит, есть в нас и что-то общее». Она достала блокнот, начала писать. У нее стало привычкой записывать мысли и образы, возникающие в голове.
Грациэлла мыла чашки, вытирала стойку. Заглянула в блокнот:
— Письмо возлюбленному?
— Нет, — оторвалась Бланка. — Еще чашечку можно?
— Не жалко, деньги ваши… — Кивнула на блокнот. — Меня не касается, у меня свои заботы.
Но тут же как бы между прочим спросила:
— Вам нравится этот тип, шофер?
— Славный парень.
Грациэлла уперла кулаки в бока.
— Так вот, учтите — это мой парень.
— Желаю счастья, — примирительно сказала Бланка.
— То-то!.. Славный… Много тут всяких! — Она с недоверием все еще косилась на Бланку. — Сама знаю — славный или не славный! Если хотите знать, сеньорита, он ужасно грубый. Даже я вся в синяках, могу показать…
— Пламенный революционный привет, моя красавица! — прокричал невесть откуда появившийся Хуанито.
Бланка сразу узнала мальчишку-газетчика. Но он не обращал на нее внимания. Восторженными глазами он смотрел на Грациэллу.
— Кофе и «корону»!
— А у тебя хватит монет? — насмешливо спросила девушка.
Хуанито побренчал в кармане.
— Слышишь?
Грациэлла поставила перед ним чашку кофе и стакан воды.
— А сигару не получишь — мал еще.
— Да ты знаешь, кто я?
— Дрянной мальчишка.
— А ты… — Он набрался храбрости и выпалил: — Ты самая шикарная девчонка во всем Мирамаре!
Подпрыгнул и через стойку чмокнул ее в щеку.
Подошел патруль: двое бойцов Революционной армии, молодые парни с серьезными лицами.
— Документы! — сказал один из них и включил электрический фонарик.
— Она своя, — отрекомендовал Грациэллу Хуанито.
— Тебя не спрашивают, малыш, — сказал второй боец. — Марш спать!
Грациэлла зашуршала юбками, достала из внутреннего кармана «тархету» — листок плотной бумаги с фотографией и оттиском ее большого пальца: документ, который обязан иметь каждый человек на Кубе.
— Полюбуйтесь.
Боец внимательно прочитал «тархету». Посмотрел на фото. Перевел взгляд на лицо девушки.
— Оригинал лучше? — насмешливо спросила она.
— Ваши документы. — Боец повернулся к Бланке.
— Пожалуйста.
— Сеньорита! — узнал ее мальчуган. Подпрыгнул, прихлопнул ладонями по бедрам. — Это вы?
— Салуд! — откозырял боец.
Патрульные неторопливо пошли вверх по улице.
— Сеньорита Бланка! — Мальчуган уставился на девушку.
— Ты и здесь? Вездесущ, как бог.
— Факт! — согласился он. — А что вы делаете в данный момент в данном месте?
— Дежурю, мальчуган.
— Так вы милисиана в натуре? А как же Ма… — Он запнулся. — Разрешите с вами познакомиться поближе, сеньорита?
— Вы полюбуйтесь на этого нахала! — с притворным возмущением воскликнула Грациэлла. — Мне ты уже изменил? Одно сердце вдребезги, а теперь хочешь расколотить другое?
Мальчик не обращал на нее внимания. Его интересовала только Бланка.
— Разрешите вас проводить?
— В другой раз. — Она улыбнулась. Ее забавляла настойчивость этого бродяжки. — Прямо отсюда на рассвете я уезжаю.
— Куда?
— Далеко, кавалер. В провинцию Лас-Вильяс.
— А когда вернетесь?
— Когда выполню задание.
Он остолбенел.
— Задание? Ясно… Ничего не ясно, сплошной мрак… А где вы живете?
— Ты придешь под окна петь мне серенады? Авенида Уна, мальчуган, дом тридцать семь. Приходи, я сварю тебе кофе и накормлю.
— Обязательно!
— Берегитесь, сеньорита, этого коварного сердцееда! — в тон Бланке воскликнула Грациэлла. И повернулась к нему. — Давно пора тебе баиньки!
Вдалеке послышалась стрельба, крики. Хуанито замер. Прислушался.
— Какая-то заварушка — и без меня!
Сорвался с места, на ходу крикнул:
— До скорого свидания, сеньорита!
Шум на дальних улицах затих.
Бланка допила кофе.
— Пора на пост. А то грозный начальник даст взбучку.
Опустела улица. Грациэлла приткнулась в углу кофейни, оперлась локтями о стойку, положила голову на руки, задремала. С набережной потянул ветер, принес грохот волн.
К стойке подошел старик официант. Тихо, чтобы не разбудить девушку, опустил монетку в телефон-автомат, набрал номер.
— Да, от «Виолетты»… Еще не появлялся…
4
По утренней Гаване лениво бродил ветер. Прибой укротил свой пыл, уже не бился о камни седой гривой, а лениво ластился к берегу. И все море, розово-голубое в рассветном солнце, мелко рябило. На горизонте оно растворялось в мягкой дымке. И из этой же дымки струилось небо.
Лучи зажгли края облаков и белые свечи небоскребов. И город словно бы поднялся, сбросив сон, и встал, улыбаясь и щурясь от яркого света, молодой и красивый.
Хуанито вприпрыжку мчался по улице, обгоняя ватаги таких же, как он, ребят. Раннее утро Гаваны — час учеников. С книгами и тетрадками, с картами и гербариями они спешат к дворцам и виллам, утопающим в зелени диковинных растений, — революция отдала под школы лучшие дома, конфискованные у батистовцев и бежавших с острова богачей. У школ установлены щиты с плакатами. Маленькие смешные человечки держат в руках раскрытые книги: «Счастливый 1963 год. Народ, который учится, — это народ, который побеждает!» Или человечки с винтовкой в одной руке и опять же с книгой — в другой: «Чтобы быть свободными, надо быть образованными!» А еще чаще — просто и ясно: «Куба — первая страна Америки, свободная от неграмотности!»
Хуанито нравились звонкие революционные лозунги. Но вот учеба… Корпеть над тетрадками в притихших классах, с неподатливым пером в руке. Нет! Энергия бурлила в нем, и самые удобные сиденья парт казались ему утыканными гвоздями. Конечно, он будет учиться! Он выучится, окончит и «эскуалу» и даже университет. Но это потом. А сейчас главное — революция! Он день и ночь должен находиться на революционном посту!
Поэтому даже больше, чем лозунги, были ему по душе на авенидах Гаваны густо-зеленые мясистые кактусы с желтыми дырами от пуль — следы схваток с «гусанос», этими слизняками — контрреволюционерами.
Хуанито пробежал несколько улиц и замедлил шаги на авениде Пасео, у резиденции бразильского посольства. У ограды посольства стояли усиленные наряды народной полиции. А за оградой, за мелкоячеистой проволочной сеткой топтались или лежали на траве угрюмые люди. Прямо на деревьях и кустах висело белье. Хуанито знал: на территории посольства укрылись несколько десятков контрреволюционеров. За чертой ограды власть республики кончалась. Этот клочок земли принадлежал посольству, и по праву экстерриториальности, которое революционная Куба предоставила иностранным дипломатическим миссиям, без разрешения посла никто не имел права вступить за ворота посольства. Контрреволюционерам это позволило укрыться здесь от революционного суда. Но зато «гусанос» не могли показать носа на сантиметр дальше сетки. Они находились в добровольном заточении уже много месяцев, смертельно надоели друг другу, подыхали от скуки и часами, прильнув к ограде, смотрели на бурлящую улицу. Мальчугану их не было жалко ни на мизинец: ух, сколько на счету каждого из них преступлений!
Он остановился около ограды, начал пританцовывать и горланить сочиненную им же самим песенку:
«Гусанос» лениво ругались и грозили ему кулаками. Они уже привыкли. Но постовой сердито прикрикнул из-под навеса на углу:
— Проходи, проходи! Не останавливаться!
Хуанито показал язык и ему и побежал дальше. Некогда объясняться. У него срочное дело!..
Вот и нужный ему дом. Мальчуган примерился и, выждав момент, прошмыгнул мимо часового. Тот только покачал головой: узнал.
Через три ступеньки — вверх по лестнице. У двери Хуанито нагнулся, потер ботинки уголком ковра, чтобы блестели. Осторожно приоткрыл дверь в кабинет.
Капитан Обрагон сидел над бумагами. В комнате ничего не изменилось с тех пор, как Хуанито побывал здесь несколько часов назад. Не тронута и постель. Только дымится на столе чашка кофе и воздух сизый от сигарного чада.
«Мы стоим на посту и не смыкаем глаз!» — горделиво подумал мальчик.
— Дядя Феликс!
Обрагон поднял от бумаг глаза с тяжелыми, набухшими веками.
— Это я, дядя Феликс! Колоссальные новости!
Капитан, сидя, с хрустом потянулся:
— Выкладывай, парень!
— Ночью я совсем забыл сказать: у той сеньоры на авениде Квинта была еще одна сеньорита. И вот у нее я видел… — он сделал паузу, — фото этого контрика! — Он цокнул языком: — Сеньорита втрескалась в этого типа по макушку!
В душе мальчугана что-то скребнуло. Жалость? Может быть. Но если он и мог пожалеть девушку, то только потому, что она красивая и добро разговаривала с ним в доме на авениде Квинта. Однако если она тоже контра, никакой жалости быть не может! И все же жалко…
— Кто она? — спросил капитан.
— Зовут Бланкой, рыжая, глазищи — как блюдца, живет на авениде Уна, 37, — начал выкладывать Хуанито. — Она — милисиано и дежурила у подъезда радиостанции «Патриа», а теперь уже умотала в провинцию Лас-Вильяс выполнять какое-то задание. Вот!