– Поверьте, доктор, – сказала вдруг Тати, – если бы этот шалопай решил жениться на ней, я не стала бы возражать…
– Лишь бы женился?
– Нет, – сказала Тати. – У этой Ольги могло получиться. Понимаете? В ней действительно было что-то такое… в ней была эта косточка, была… у нее могло бы получиться… это тот самый случай, когда риск оправдан… впрочем, я впала в сослагательное наклонение…
Ксения рассказала, где была и что делала после ужина. Помогла матери и Варваре убрать со стола, а потом села за учебники. Она слышала, как приехал Митя, но от ужина брат отказался. Вот и все.
– Мы стали перебирать события вечера, – проговорила Тати, – и я высказала кое-какие соображения. Ничего особенного. Сказала, что все врут. Врут или недоговаривают. Все. Борис, Нинон, Лерик, Илья…
Когда Тати произнесла имя Ильи, Ксения вспыхнула. Она была уверена, что Илья не совершал убийства. Только не Илья. Ксения готова была руку дать на отсечение. Голову дать на отсечение. Не Илья. Он действительно перебрал за ужином, и Ксения слышала, как он сказал Ольге, что поездка в «Пулю» отменяется. Не мог же он сесть за руль в таком состоянии. Ольга ушла, Илья тоже…– Я давно хотела произнести эту фразу, и я ее произнесла, – сказала Тати. – Я сказала: у него нет алиби. Вы бы видели ее лицо, доктор!..
Ксения растерялась. Она не ожидала такого поворота. Она была сбита с толку этим алиби. Это слово она не раз слышала в кино – это было серьезно. Судьба Ильи оказалась под угрозой. Ксения собралась с силами, взяла себя в руки и сказала, что у Ильи есть алиби, и она готова это подтвердить. Он был у нее. Илья был у Ксении. Расставшись с Ольгой, он отправился к Ксении, и они занялись любовью.
– Бедная девочка… – Тати улыбнулась. – Вы бы слышали, доктор, каким голосом она это проговорила! Мы занимались любовью. Так говорят в кино. Мы занимались любовью… И ведь она была готова стоять на своем до конца. Была готова перед всем светом свидетельствовать о том, что отдалась Илье, а потому он не виновен в убийстве Ольги. – Тати вздохнула. – Будь я сыщиком, который знает Ксюшу, я поняла бы, что она не просто выгораживает этого шалопая, – она что-то видела и именно поэтому готова хоть на позор, хоть на казнь, лишь бы не пострадал Илья. Она видела Илью, знает, где он был на самом деле, но не скажет ни за что… Занимались любовью… слава богу, я не сыщик… – Она покачала головой. – И как же она была хороша в те минуты, доктор! Как хороша!..
Потом она стала рассказывать о Лизе – суховатым деловым тоном.
Ничего интересного, сказала Тати. Сначала они покричали друг на дружку, потом поплакали, и Лиза призналась, что переспала с Ольгой. Это был ее первый опыт такого рода, и ей понравилось, что уж скрывать. И все-таки это было не всерьез, это было понарошку. Не понарошку был Илья. Они давно встречались. Лизе не хотелось, чтобы об этом судачили, и она попросила Илью снять квартиру или дом поблизости, например, в Нижних Домах. Тот попросил Бориса – Борис снял для них домик…
– Но зачем такие сложности? – удивился я. – Мы же не в восемнадцатом веке живем…
– В голове многих людей всегда найдется местечко и для восемнадцатого века, и для двенадцатого, – назидательным тоном проговорила Тати. – Лиза – сложный человек. Вы это знаете не хуже меня, доктор.
– У Ильи прекрасная квартира в Москве…
– Как бы там ни было, они встречались. Вчера после ужина Илья отправился на встречу с Лизой в Нижние Дома. Там они и были, когда произошло убийство. Если, конечно, оба не врут и не выгораживают друг друга. И, похоже, Лиза беременна…
Я развел руками.
– Тогда остался только Митя…
– Не остался. То есть остался, но это не он. Сейчас он у себя, пытается успокоить Нинон. – Тати вздохнула. – Нинон подозревала, что дело нечисто, и оказалась права. Этот дурак связался с какими-то негодяями, которые решили ограбить банк. Гангстеры! Остолопы! – Тати фыркнула. – Убили охранника и ограбили банк, идиоты. Помните, Сирота рассказывал об ограблении? В новостях по телевизору… помните? Оно самое. Митька твердит, что он не стрелял, что у него и оружия не было… вот черт! У него полная сумка денег… миллиона два или три… Нинон вошла к нему, а он деньги пересчитывает… Ну не дурак? Дурак… Сами понимаете, что с ней сейчас творится… – Помолчала. – Мы его уговорили сдаться. Явка с повинной – кажется, так это называется. Борис обещал найти приличного адвоката, но, конечно, это тюрьма… бедная Нинон…
Мы помолчали.
Наконец я собрался с духом и сказал:
– Тати, я понимаю, что все эти разговоры – никакое не расследование. Но тогда что это? Зачем? То есть – не отвечайте! Я спрошу по-другому… если не возражаете…
Она молча смотрела на меня.
– Я спрошу об Ольге. Молодая женщина случайно оказалась здесь, в этом доме. Появилась она тут не по своей воле – ее пригласили. Илья предложил остаться на какое-то время, и она осталась. Ей понравилось здесь, и она всем понравилась, какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово. Она даже вам понравилась, хотя я и не знаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. Я не хочу сказать, что все шло хорошо, что все было хорошо, нет… она, конечно, глупенькая дурочка, которая разинула рот на чужой пирог… даже не разинула, а так, помечтала немножко… ничего страшного – только мечты… но мечтать ведь тоже нужно умеючи, а она этого не умела… и вот ее убили… была жива, а теперь она мертва… и мы с вами знаем, что ее убил кто-то из своих… Это ужасно – подозревать своих. У меня ум за разум заходит, когда я думаю о Борисе или Илье, о Лизе или Нинон. В голове не укладывается и никогда не уложится! Этого просто не может быть! Это атомный взрыв, катастрофа, конец света – я не шучу: для меня это именно так. Сама эта мысль отравляет воздух, воду, этот коньяк, слова, взгляды и… и вообще все здесь, все – весь этот дом от фундамента до крыши, всю эту жизнь… это уже не жизнь, а судорога, Тати… – Я перевел дыхание. – Вы знаете или догадываетесь о том, кто убил эту женщину, но это для вас не главное, не важное… Господи, что же тогда? Я помню, как вы однажды сказали, что не хотели бы быть последней в роду, кто еще помнит, что чистота щита важнее, чем чистота скатертей… Но неужели… неужели вы хотите оставить все как есть? Оставить убийство без возмездия, убийцу – без наказания? Эта Ольга – она живой человек, человек, и я ни за что не поверю, что вам это безразлично, что ради спасения доброго имени семьи… что семья сомкнет ряды…
Я запнулся.
Тати молчала.
– Чего вы хотите, Тати? Если это была не попытка докопаться до правды, то что же тогда это было? Чего вы хотите на самом деле? Вы хотите, чтобы убийца сам… чтобы угрызения совести… я же знаю вас сто лет, Тати, и я… я ничего не понимаю…
– Прощание, – сказала Тати. – Это было прощание, доктор.
Я опешил.
Она встала, прошлась по кабинету, остановилась перед фотографиями на стене и заговорила о Косте, Константине Тарханове. Однажды он размечтался о романе, в основе которого лежала бы история дома. «Разумеется, это была бы история людей, живущих в этом доме, – говорил он, – но дом должен быть таким же персонажем, как люди, а может быть, и главным действующим лицом…» Он говорил о том, что строительство дома мало чем отличается от строительства книги, разве что писатель строит здание, в котором сразу же поселяются люди. И они, эти люди, тоже участвуют в строительстве: носят кирпичи и воруют кирпичи, вставляют стекла и бьют стекла, влюбляются, ссорятся, расставляют шкафы и прячут в них скелеты, пьют водку и развешивают по стенам ружья, которые когда-нибудь да выстрелят. Писатель надеется, что читателю будет интересно зайти в этот дом, пожить там, поближе познакомиться с обитателями, может быть, даже полюбить их, всех этих романтиков и скептиков, дураков и умных, худых и толстых, живых и мертвых. Тарханов говорил о том, что глупо было бы надеяться, что книга изменит человека или мир. Мир меняют герои и праведники, а писатель – не герой и уж точно не праведник. Кажется, Альбер Камю однажды сказал, что настоящий художник по природе своей не может служить тем, кто делает историю, он служит тем, кто эту историю претерпевает. На Руси никогда особенно не почитали героев, хотя и отдавали им должное. На Руси всегда почитали праведников, которые поддерживают огонь в очаге, пока вокруг бушуют войны, революции и мятежи. А когда войны и мятежи заканчиваются и уцелевшие люди возвращаются домой, их ждет огонь в очаге, похлебка на столе, чистая рубашка, любимая книга, то есть та самая нормальная жизнь, у которой не бывает ни начала, ни конца, а только – продолжение. Собственно, ради этого и строятся дома. Да и книги пишутся – только ради этого, ради продолжения…
– Помните ли, доктор, как вы с Борисом, Николашей и Лериком спорили о русской идее? – Тати подошла ко мне и села напротив. – Я помню, как все это формулировал Борис: для русских Афины всегда были выше Рима, образ жизни – важнее цивилизации, а храм – дороже дома; познанию Бога русские предпочитают безусловную веру в Него, знанию – любовь, и творческий хаос для них – естественная среда обитания. В мире, захваченном злом, они принимают Рождество как неизбежный факт, а все свои упования возлагают на чудо Воскресения, на Пасху. Для них общение с Богом важнее общения друг с другом, и обществом они становятся в храме, а не в театре, не в цирке, не на городской площади… мои вы умнички… – Устало улыбнулась. – Русские орлы над Царьградом, Босфор и Дарданеллы, славянское единство, положительно прекрасный человек, либерте-эгалите-фратерните, коммунизм, всеобщее счастье, братство народов, кровь или любовь… – Покачала головой. – Да нет же, нет! Дом – вот и вся русская идея. Дом. Мы же бездомны, милый доктор. Земля у нас есть, а дома – нету. Так уж сложилось: мы – бездомны. И русский несчастный крестьянин, который сегодня строит дом, а завтра его с семьей продают, и плевать ему на этот дом из жалких дровишек, и русский дворянин, которому сегодня дали дом, а завтра отняли… или пожар… или враг налетит войной, все пожжет, всех побьет, а кого не побьет, тех уведет в рабство… или своя же власть ради улучшения человечества загонит кого на Колыму, кого на Бутовский полигон, кого на великие стройки, кого на Канатчикову дачу… казарма, больница да тюрьма – вот и весь наш дом, доктор… все эти кривые избушки, все эти тесные бетонные клетушки – это ж не дом… а тогда откуда на этой земле взяться хозяевам? Русское человечество живет, будто заброшенное в чужом краю… сегодня мы русские – только в церкви или на войне, а хочется – чтобы еще и в доме… чтобы в доме были очаг и алтарь, не по отдельности, а вместе, потому что без очага алтарь – камень в пустыне, а очаг без алтаря – тепло без света… чтобы здесь жила любовь… да, любовь, иногда мучительная, часто несправедливая, но всегда настоящая… – Она помолчала. – Я хочу, чтобы и через сто лет в этом доме мои мальчики валяли дурака и спорили о русской идее, чтобы и через сто лет в этом доме мои девочки влюблялись и рожали детей, чтобы по лужайке носились мои псы, чтобы мои часы исправно били и моя седьмая ступенька на лестнице невыносимо скрипела… и через сто лет, и через триста, и через пятьсот… а остальное – приложится, доктор, остальное – будет, родится, вырастет и будет…
Тати встала.
– Кажется, пора завтракать. – Она улыбнулась. – А убийца будет наказан обязательно. И преступление не останется без воздаяния, даю вам слово. Но и вы мне должны кое-что пообещать, доктор…
Я ждал.
– Пообещайте верить мне, – сказала Тати. – Что бы ни случилось, – верить. Пообещайте!
– О чем вы, Тати?
– Пожалуйста, Семен Семеныч! Это важно! Если вы меня любите, обещайте!
В голосе ее было столько неожиданной страстности, что я растерялся.
– Ну хорошо… верить – обещаю… но почему…
– Спасибо. – Она поцеловала меня в лоб. – А теперь мне надо переодеться к завтраку.
Вообще-то завтракали в доме Осорьиных где попало и как попало: Тати пила чай у себя в спальне, Борис, Нинон и Ксения – часто к ним присоединялся Сирота – в кухне, Илья выпивал чашку кофе на ходу, а Алина и Лерик никогда по утрам ничего не ели и не пили. Но на этот раз Нинон и Ксения подали завтрак в столовую, где обычно проходили семейные ужины.
С первого же взгляда я понял, что это не обычный завтрак: белоснежная скатерь, салфетки в кольцах, хрусталь, севрский фарфор, который доставался только по большим праздникам, столовое серебро, шампанское… при этом, однако, еда была простейшая, на скорую руку – салаты, бутерброды с сыром и ветчиной, черствоватый хлеб, масло, чай, кофе…
Нинон, Ксения, Лиза были в роскошных платьях, Борис и Илья надели костюмы и галстуки, даже Лерик привел себя в божеский вид. Но неладное я почуял, когда в столовую вошли Сирота и Митя, оба хмурые, в пиджаках и начищенных ботинках.
Появилась Тати – облегающее серое платье, тонкое ожерелье, обручальное кольцо, и все стали рассаживаться за длинным столом. Рядом со мной оказались Лерик и Лиза. Борис и Илья занялись шампанским.
О том, что в промежутке между последним допросом и встречей со мной Тати собрала семейный совет, я узнал позже, но о том, что в мое отсутствие произошло что-то очень важное и общее, я начал догадываться за завтраком. Настораживало уже одно только праздничное убранство стола. И еще – это умиротворение, разлитое в атмосфере столовой, взгляды, реплики, жесты, улыбки, слезы в глазах Ксении, это спокойствие, похожее на обреченность… что-то неуловимое, но несомненное…
Я думал о мертвом теле, которое лежало в холодной прихожей, накрытое простыней, намазывал масло на хлеб, улыбался Нинон, сидевшей напротив, вспоминал патетическую речь о русской мечте и клятву, которую я только что в кабинете дал Тати, опускал руку в карман, где лежал телефон: хотелось узнать, как там Варя и малыш, но не звонил, голова кружилась, подступало отчаяние, наваливалась сонливость, сердце радостно екало, снова думал о мертвом теле в прихожей, накрытом простыней, и по спине бежали мурашки, Лерик что-то шептал мне на ухо, но я не слышал, сердце снова екнуло и словно опустело…
Я уже стал бояться, что не выдержу этого смешения чувств и усталости, как вдруг Тати подняла фужер и сказала:
– Пора.
Все встали.
В столовой стало тихо.
Тати выпила шампанского, кивнула мне и вышла.
Все продолжали стоять.
Дверь была открыта, и слышно было, как Тати крутит телефонный диск.
– Здравствуйте, – сказала она. – Я хочу сделать заявление. Да, конечно. Осорьина Татьяна Дмитриевна. Осорьина. Да. Я убила человека. Я убила Ольгу Шварц, так ее зовут. Ольга Шварц. Да, я ее убила. Вы записываете? Поселок Жукова Гора…
Я обвел взглядом столовую, опустился на стул и потерял сознание.***Тати была верующей, но никому не докучала своей верой. Раз в неделю она отправлялась в деревню, в Преображенскую церковь, в которой венчались девять поколений Осорьиных и рядом с которой их хоронили. Однажды за ужином она заговорила об этом кладбище, о забросе и запустении, но мы, дети, не придали ее словам значения. Кладбище называлось Хомяковским – по близлежащей деревне Хомяково. А вот генерал дядя Саша понял, что имела в виду Тати, и через несколько дней привез на кладбище десятка два-три мужчин в комбинезонах. Они поставили новую ограду, скосили траву, вырубили кустарник, спилили гнилые деревья, засыпали ямы и убрали мусор, годами накапливавшийся у забора. На кладбище сохранились руины осорьинского мавзолея. Мужчины в комбинезонах восстановили мавзолей, хотя вход в него пришлось замуровать.
«Только не перестарайтесь, – сказала Тати. – Русское кладбище должно быть немножко заброшенным».
Потом мы стали ездить туда каждую неделю, по воскресеньям. Выпалывали сорную траву, сажали цветы, носили воду ведрами из реки, что-то красили, а потом устраивали пикник на берегу Болтовни. Вскоре после обедни к нам присоединялась Тати.
Мы уплетали бутерброды, хлестали лимонад и пытались ловить раков, а взрослые пили вино и курили, лежа на ковре. Помню, Лерик как-то наткнулся в кустах у реки на огромного дохлого ужа, принес его Тати и с гордостью сказал: «Я поймал гада».
Тати похоронили на Хомяковском кладбище рядом с отцом и матерью.
Она умерла от острой сердечной недостаточности, успев дать признательные показания.
Следователь прокуратуры – его звали Пал Палычем – встретился со всеми Осорьиными и Татариновыми, а потом и со мной. Я рассказал ему о единственной своей встрече с Ольгой, о беседах в кабинете, при которых присутствовал, и признался, что у меня даже предположений нет насчет того, кто и за что мог убить Ольгу Шварц. А когда Пал Палыч – уже не для протокола – спросил, верю ли я Тати, которая утверждала, что убила «эту девушку», честно ответил: «Да». Я же обещал верить ей – и сдержал слово. Если бы следователь сформулировал вопрос по-другому, я, наверное, ответил бы иначе.
Рядом с Тати похоронили Ольгу, у которой не было ни родных, ни близких. Осорьины позаботились о том, чтобы похороны были достойными.
Не прошло и месяца, как нам пришлось хоронить Алину, слабое сердце которой наконец успокоилось навсегда. В ее комнате обнаружили одежду Ольги, но никто так и не понял, как она туда попала.
А через год мы проводили в последний путь Лерика.
Как же в те дни я жалел о том, что меня не было в доме на холме, когда Тати собрала семейный совет. Как бы я хотел услышать то, что она сказала Лерику, который через двенадцать месяцев после ее смерти сделал предложение Ксении, и что она сказала Ксении, которая приняла это предложение. А в том, что их свадьба была делом рук Тати, я не сомневался ни секунды.
За свадебным столом Лерик напился до изумления, мы – я, Ксения и Илья – кое-как уложили его и остаток вечера играли в подкидного «на уши», и Илья всякий раз оставался в дураках, и Ксения хохотала и била его картами по ушам, пока они не распухли.
Вдруг позвонила Варя, которая сказала, что я «опять все пропустил»: наш Семен впервые заговорил, впервые выговорил слово «мама». Я подхватился и бросился домой.
А наутро мы узнали о смерти Лерика, наглотавшегося метаквалона. Где он его взял – ума не приложу. Наверное, из старых запасов Алины.
«Вот тебе и на, – сказал Сирота. – Вот тебе и ку-ка-ре-ку».
Среди его бумаг мы нашли черновики предсмертной записки, сумбурной и патетической, в которой он брал на себя вину за гибель Ольги и смерть матери, но намеки его были слишком темны, слишком путанны, чтобы можно было принять их всерьез.
«Чувство вины может толкнуть человека на преступление», – писал он, но какое отношение имели эти слова к нему – бог весть.
Через десять месяцев Ксения родила мальчика, его назвали Дмитрием, Митей – в честь деда Ильи: в отцовстве ребенка никто не сомневался.
Ксения училась в университете, ухаживала за сыном, царила и правила в доме – все ею только восхищались. Восхищались ее умом, ее красотой – после родов она стала еще краше, ее твердостью и энергией. Благодаря ей и только ей реконструкция дома, затеянная Борисом, прошла без сучка без задоринки: Ксения проверяла счета, присматривала за рабочими и следила за тем, чтобы седьмая ступенька лестницы, ведущей наверх, невыносимо скрипела, как прежде, как всегда. И все с удовольствием признавали верховенство и главенство этой невысокой юной женщины с ясным взглядом, шелковистой кожей и роскошными каштановыми волосами.
По дому ей помогали Бибигуль и Гульбиби, которых все называли Биби и Гуля. Первой в доме появилась Биби, которую как-то летом нашли на берегу реки: она была без сознания, с перебитым носом и сломанными ребрами. Борис и Илья принесли ее домой, вызвали врача.
Поправившись, Биби стала помогать Ксении и Нинон по хозяйству, но о своем прошлом помалкивала. Вскоре к ней присоединилась сестра Гуля.
Эти высокие стройные татарки были молчаливы, расторопны, сообразительны и довольно красивы, особенно Биби, которой сломанный нос и шрам на щеке придавали какое-то диковатое очарование. Чертов шалопай Илья с интересом поглядывал на нее, а Биби говорила своим волнующим низким голосом: «Илья Николаевич, у меня от вашего взгляда скоро ожоги на попе появятся».
«У меня есть средство от ожогов, – вкрадчиво говорил Илья. – Очень хорошее».