Вялый смотрел недоверчиво.
— И чего? — еще раз спросил Вялый.
— Наблюдайте, наблюдайте, парни, — сказал Сержант оглядывающимся на них бойцам. — А то вылезут откуда... — и только после этого посмотрел на Вялого: — Мы пойдем к дороге. У дороги нет растяжек. И оттуда можно базу хорошо рассмотреть. Если они нас первые не увидят.
Они двинулись наискосок, в сторону от базы: туда, где шла дорога.
...Перелесок кончился, началась открытая местность.
Присели, переводя дух. Вслушивались, как снова стреляли. Отсюда опять было неясно, как стреляют, кто, в какую сторону.
«Рации бы сейчас... Носимся тут...» — подумал Сержант печально, покосился на Витьку, и, показалось, тот понял его взгляд, отвернулся.
Сержант достал бинокль и стал смотреть на видную уже дорогу.
«“Козелок” наш, наверное, проехал недавно...»
«Вот если добраться до того поворота налево, — понимал Сержант, — нам будет видно базу. Можно лежа на насыпи рассмотреть все. Только если кто-то поедет по дороге... Будет глупо. Никуда не убежишь».
«Вдвоем пойдем, — решил Сержант. — С Вялым? Кряжа бы взять, но у него гранатомет. Он отсюда граником любую машину жахнет... А Вялый сразу в штыковую бросится... Ну, не Рыжего же брать. И Витьку не возьму. А Самара еще молодой».
— Пошли, Вялый, — сказал. — Пацаны, прикроете, если что... Кряж, ты за старшего.
К дороге можно было бы доползти, но это уж совсем унизительным показалось.
И они побежали, сгибаясь и хватая воздух цепкими лапами.
«Какая дурь, — думал Сержант. — Бежим, как... Как дураки... Сейчас подбежим к дороге, и нам навстречу... черти эти... на машине... “Куда спешите, солдатики?” — спросят. И мы развернемся и побежим обратно...»
По камням и рытвинам, чуть ноги не поломав, добрались... Перебежали через дорогу, по которой еще вчера ехали такие свободные, спокойные, локти наружу, потные морды улыбались... Вот и след от колес, пыльный...
Скатились на задницах по насыпи. Поползли к повороту.
«Ну что, база... Как ты там, база?.. — думал Сержант, прислушиваясь. — Сейчас глянем, а там черный флаг висит...»
«Что же это творится в моей стране, — подумал еще мельком. — Почему я ползаю по ней... а не хожу...»
База вот. Стоит углом, боком. Два смурых этажа, мешки в окнах. Ничего не видно. Никто ее, по крайней мере, не штурмует. Лестницы не стоят приставные, не лезут по ним.
Сержант долго вглядывался, прищуриваясь, глупо надеясь, что увидит чью-то руку, махнувшую из бойницы, или даже лицо, и все сразу станет ясно.
Потом взял бинокль, приник надбровными дугами.
База была непроницаема.
— Чего там? — не выдержал ожидания Вялый.
— Ничего, — ответил Сержант и передал Вялому бинокль: тот все равно не поверил бы, что — ничего.
Вялый смотрел долго, и Сержант начал от этого уставать: надо было возвращаться в перелесок и снова думать, как быть.
Пить охота.
Достал фляжку, глотнул.
Вялый пополз куда-то. Сержант хмуро смотрел ему вслед, не окликая.
Насыпав себе пыли на черный берет, Вялый высунулся высоко, но смотрел уже не на базу, а куда-то в сторону.
Опять, злобная, началась стрельба — палили с другой, не видимой им стороны базы. С этой и некуда было стрелять, кроме как по дороге и по деревьям. От базы до перелеска лежало метров триста пустоты и песка, и все это хорошо простреливалось.
Зато с оборотной стороны базы были холмы и еще какие-то брошенные постройки, вроде конюшен или коровника. Там есть где укрыться бородатым.
— Я «козелок» вижу, — сказал Вялый, вернувшись: рожа грязная, но сухая, не потная — Сержант подивился на это.
— Где?
— За постройками торчит. Они объездной дорогой туда подъехали, видно. Мимо базы. Здесь не проезжали. Чтоб их наши не обстреляли.
«С одной стороны, “козелок” нам нужен: там рация, — размышлял Сержант. — С другой, у бородатых уже есть рации наши... И волну они знают. Они ведь разоружили пацанов, что ехали нам на смену... Или убили уже... Не будем об этом, не надо. Никого не убили. Все живы... О чем я?»
— Вялый, зачем нам этот «козелок»? — спросил Сержант вслух, чтоб не думать.
— Да тебе вообще ни хера не надо, — ответил Вялый, слизывая белую пыль с губ.
— Мне не надо. Надо тебе. Вот я советуюсь: зачем?
— Там рация.
— Я уже подумал. Чехи на ней уже сидят наверняка, на нашей волне. Что мы скажем в эту рацию: привет, братки, мы в лесу? Возьмите нас кто-нибудь!
— Лучше здесь в пыли сидеть? — спросил Вялый. — Без жратвы?
Сержант молчал недолго.
— В лес пойдем, — сказал. — А вечером — к постройкам. Когда стемнеет.
Сержант лежал на траве.
Все тело томилось и ныло от неизбывного ощущения, что в этом лесу водятся другие человеческие звери и они могут прийти сюда.
Но прятаться было негде.
И думать не о чем.
Потому что любая мысль приводила к тому, что сегодня могут убить...
Как все-таки это... глупо. Оказалось, что только так все и выглядит — глупо: когда подступило к самой глотке.
Сержант вспомнил, как он позвонил матери, приехав сюда. Мать даже не знала, что он здесь: он ей не сказал, уезжая, обманул. И тут услышал ее голос в трубке:
— Я убью тебя, сынок, что ж ты делаешь! — сказала мать.
Сержант даже улыбнулся тогда: настолько нелепо, настолько беззлобно и оттого еще более жалостно прозвучали эти слова ее.
Мать и сама испугалась своего «убью»: такого привычного дома, произносимого часто в сердцах, когда в детстве он ломал что-то, бедокурил как-то. А теперь это слово приобрело иной смысл, жуткий для матери.
— Не убью, не убий, не убейте! — такое ей хотелось, наверное, прокричать в трубку.
Но не было тогда для крика причин: на второй день после приезда отряда у них была первая и последняя нормальная перестрелка с той стороной. Какие-то твари опустошили несколько рожков по блокпосту и уползли в свои норы.
И всё... До сегодняшнего дня ничего серьезного не случалось, мать.
«Думаешь все-таки о матери», — поймал себя Сержант.
«Не думаю, не думаю, не помню никого, самых близких и самых родных не помню», — отмахнулся от себя же, понимая, что если помянет другую свою, разлитую в миру кровь по двум розовым, маленьким, пацанячьим, цыплячьим телам, то сразу сойдет с ума.
«Хочу не помнить, хочу не страдать, хочу есть камни, крутить в жгуты глупые нервы, и чтоб не снилось ничего. Чтобы снились камни, звери, первобытное...»
«До Христа — то, что было до Христа: вот что нужно. Когда не было жалости и страха. И любви не было. И не было унижения...»
Сержант искал, на что опереться, и не мог: все было слабым и тащило за собой умереть, все было полно душою, теплом и такой нежностью, что невыносима для бытия.
Откуда-то выплыло призываемое всем существом мрачное лицо, оно было строго, ясно и чуждо всему, что кровоточило внутри. Сержант чувствовал своей лобной костью этот нечеловеческий, крепящий душу взгляд...
Он вздрогнул и понял, что заснул на секунду. Быть может, даже меньше, чем на секунду. И был у него сон.
Присел, всмотрелся в полутемь.
— Ты чего увидел? — спросил Самара.
— Сталина, — ответил Сержант хрипло, думая о своем.
— Сержант! — окликнул Самара.
— А.
— Ты что?
— Все нормально. Собирай посты. Пошли охотиться.
Они шли в темноте, почти не таясь.
Сержант ничего никому не сказал. Чтоб не уговаривать. Да и вообще не хотел говорить больше.
«Это чужая земля, — повторял Сержант как в бреду. — Чужая земля. Почему она так просит меня?»
«Я же был легок... Мне же было легко... Я умел жить легче снега... Чем так придавило меня?»
«Земля раскалывается. Сумасшедший и растоптанный Восток. И призраки, и мерцающий прах Запада. И магма, которая все поглотит».
«...И не за что держаться...»
— Ты куда ведешь нас? — спросил Рыжий.
Сержант молчал, никак не понимая, что значат эти слова.
— Я веду вас, — ответил он с трудом.
— Я не понял, Сержант, — окликнул Рыжий грубо. — Я тебе не верю, Сержант. Куда ты?
«Я ведь тоже люблю Родину, — думал Сержант, глядя в темноту и спотыкаясь. — Я страшно люблю свою землю. Я жутко и безнравственно ее люблю, ничего... не жалея... Унижаясь и унижая... Но то, что расползается у меня под ногами, — это разве моя земля? Родина моя? Куда дели ее, вы...»
Сержант достал фляжку, выпил последний глоток воды.
— Сержант, ты что молчишь? — спросил Самара, голос его дрожал.
И Витька сопел близко, заглядывая Сержанту в лицо.
Только Кряж стоял поодаль, уверенный и твердый.
— Да что вы ссыте, все нормально, — ответил Вялый.
— Все нормально, — повторил Сержант громко.
— Ты помнишь, куда идти? — спросил его Вялый.
— Да.
Он помнил и вывел своих, сквозь темноту, прямо к постройкам: метрах в ста от них бойцы присели на корточки.
База иногда постреливала. Редкие трассеры взрезали тьму и втыкались в крыши и стены построек.
Откуда-то близко ответила автоматная очередь, бойцам показалось, что стреляли по ним, все разом упали в песок руками, животами, лицами... но стреляли в другую сторону.
Откуда-то близко ответила автоматная очередь, бойцам показалось, что стреляли по ним, все разом упали в песок руками, животами, лицами... но стреляли в другую сторону.
— Там стоит «козелок», — сказал Сержант. — Сейчас мы его заберем.
— Зачем? — спросил Рыжий.
— Домой поедем, — ответил Сержант. — Я отвезу тебя домой, Рыжий, — повторил Сержант зло.
Они поползли, иногда останавливаясь и прислушиваясь.
Сержант слизнул с камня соленое и перебирал на языке и зубах хрусткие песчинки.
В голове его не было ни единой мысли.
— ...там ключа нет... если... ключа? — донеслось до него: Вялый шептал.
— Я заведу, — ответил Сержант. — Крышку... сниму... проводки... Я умею... Херня.
Метрах в двадцати залегли и лежали несколько минут, не шевелясь.
Кто-то засмеялся внутри построек.
И опять тихо.
— Кряж, — позвал Сержант. — Все сядут в салон, а ты — назад, в кандейку.
Кандейкой называли отделение позади сидений «козелка».
— Когда тронусь, влепи из граника... по ним.
Кряж кивнул.
— Ждите, — сказал Сержант всем и пополз.
Медленно, медленнее растущего цветка, он проползал последние метры до машины. Лег у колеса, гладя шину, словно железный «козелок» был животным, которое могло напугаться.
Сержант привстал и, согнувшись, стараясь ступать тихо, обошел машину.
Поискал ручку... вот она, ледяная... Поднял голову и посмотрел в окно, ожидая увидеть с той стороны прижавшиеся к стеклу сумасшедшие глаза. Никого не было, ничьих глаз.
Опустил ручку вниз и потянул дверь на себя.
Просунул голову в салон и скорей принюхался, чем пригляделся. Живым, спящим человеком там не пахло.
Пахло ушедшими чужими людьми, грязью, потом, порохом.
Сержант закинул ногу и потом перенес все тело в салон. Раскинулся на сиденье и даже закрыл глаза на секунду.
«Не думай», — попросил себя.
Провел подслеповатой в темной машине рукой идрогнул: вроде ключ.
Нагнулся: да, ключ. В замке зажигания. Не забрали.
«А на фиг им забирать ключ, кто тут украдет машину...»
И рация... Где рация? Вот рация.
В постройках снова захохотали: нелепым, дурным хохотом.
Сержант прислушался и вдруг подумал быстро: «Да они обдолбанные... Так смеются обдолбанные... Первым делом, наверное, аптеку в селе вскрыли...»
Ему было легко, легко и просто, и все улеглось на свои места.
Он трогал руль, рычаг скоростей, педали, приноравливая себя к машине, чтоб ничего не спутать.
«И базу не штурмуют, — думал он, не торопя себя. — Блокировали. Своих ждут, надо понимать. Подкрепления. Зато наши, наверное, все целы. Не было ведь штурма. Хорошо. Будьте живы, мужики. Скоро прилетят вертушки. И будет чертям... будет им...»
Сержант перегнулся через сиденье и открыл дверь справа.
— Вялый! — позвал негромко.
Вялый влез в машину спокойно, как будто воровал ее из гаража отца, а не...
— Не хлопайте дверями, — попросил остальных, когда Витька, Рыжий и Самара влезали на заднее сиденье.
— Херово, разворачиваться надо, — сказал Вялый. — Сможешь?
— Кряж на месте? — вместо ответа спросил Сержант.
— Да, — выдохнул Вялый, обернувшись.
— Поехали, — сказал Сержант, повернул ключ, включил свет.
В слепящих снопах дальних фар, в тридцати метрах стояло, шатаясь, бородатое, с автоматом на плече, мочилось на стену постройки. Его как будто качнуло от света. Он повернул голову, нисколько не удивляясь.
Долю секунды все смотрели на него из машины. Сержант уже заводил мотор.
— Э, кто там свет врубил? Озверели? — заорали в постройке дурным каким-то голосом, с акцентом, но по-русски.
Мотор завелся со второго раза.
— За Родину, — сказал Сержант и включил первую. — За Сталина.
На второй, выдавив газ до предела, они вознесли на капот человека с автоматом, не успевшего ничего понять.
Сержант тут же врубил заднюю передачу, скатывая с капота костистое тело, и вылетел на площадку перед этим скотным двором. Бешено вращая руль, развернулся и помчал, сначала не видя дороги — подпрыгивая, рискуя ежесекундно заглохнуть, встать — и потом нежданно, по наитию, выехав на нее.
Четвертая... Идем влет, и рычим, и рыдаем.
Жахнуло обжигающе прямо в машине, и сразу же взметнулось и полыхнуло в зеркале заднего вида.
— Молодец, Кряж! — заорал Сержант, догадавшийся, что Кряж сделал выстрел из гранатомета. — Кряжина, круши!
Вялый, развернувшись и упираясь в сиденье ногами, стрелял из автомата, высунув его в окно и не снимая палец со спускового крючка.
— Вялый, сука! — взвыл Сержант. — Вызывай наших!
— База! База! — заорал Вялый, развернувшись и схватив рацию. — База, это мы! Это Сержант!
Они мчали и не слышали выстрелов позади.
— База, бога душу! — орал Вялый.
— На приеме? — раздалось далекое и вопросительное.
— Это мы! Это Сержант! На «козелке»! Не стреляйте! Как поняли? База, душу вашу! Не стреляйте!
— Принято, — откликнулись недоверчиво.
Они подлетели к зданию и высыпались все разом, в одно мгновение.
Сержант с болью оторвал руки от руля: это далось неимоверным усилием.
Им открыли тяжелую дверь: Сержант видел в свете фар, как находящиеся внутри здания раскидывали тяжелые мешки, освобождая вход.
Первым забежал Рыжий, потом Самара, потом Витька.
Занес свое тело Кряж.
Вялый менял рожки и стрелял от пояса в темноту.
— Давай, Вялый, давай домой! — попросил его Сержант.
Скривившись, тот прыгнул в темноту здания, и Сержант шагнул следом.
Его подбросило тяжело и медленно, разрывая где-то в воздухе. Но потом он неожиданно легко встал на ноги и сделал несколько очень мягких, почти невесомых шагов, выходя из поля обстрела. Где-то тут его должны были ждать свои, но отчего-то никого из них Сержант не видел, зато чувствовал всем существом хорошую, почти сладостную полутьму.
— Черт, как же это я... как это меня? — удивился Сержант своему везению и обернулся.
Черная, дурная гарь рассеивалась, исходила, исчезала, и он увидел нелепо разбросавшего руки и ноги человека с запрокинутой головой; один глаз был черен, а другой закрыт.
Пацанские рассказы
Жилка
—Ты жестокий, безжалостный, черствый, ледяной. Ты врешь, все, всегда, всем, во всем. Ты не любишь меня, ты не умеешь этого.
Потом, много лет спустя, к словам «я люблю тебя» всегда начинает крепиться подлое «но». Я люблю тебя, но. И я тебя люблю. Но...
И действительно — любят. Но ты слишком часто обижал меня. Но ты слишком много оскорбляла меня.
— Уйди! Уйди из этого дома!
Мне все равно надо было уходить, и я вышел за дверь. Она громко захлопнулась у меня за спиной и сразу хрустнула вслед, как передавленной костью, с остервенением закрытым замком.
Я дошел, потирая лоб, до соседнего дома и набрал телефонный номер своей жены.
— Послушай... — успел сказать я.
— Иди отсюда скорей. Тут приехали в штатском и в форме, ломятся в дверь, требуют тебя.
Я занимаюсь революцией. Знаю, что ко мне могут прийти. Я ожидал их вчера, у меня были для этого основания: моего товарища увезли в другой город с обвинением в терроризме. Но вчера они не пришли, и я забыл о них. Думать о них все время — можно сломать себе мозг.
Не сходя с места, я разобрал мобильный телефон, зафиксировав сигнал которого, меня уже не раз находили — значит, могут найти и сегодня; покурил, но, ничего так и не решив, быстро пересек улицу, сел в первый попавшийся троллейбус и поехал.
Троллейбус прошелестел мимо моего дома. Окна моей квартиры были пусты и спокойны. Стекло не отражало ничьих лиц.
На улице была весна, был май, было прозрачно.
Некоторое время я ехал в странном отупении, почти не напуганный, поглаживал свои сухие ладони пальцами — сначала одну ладонь, потом другую. Троллейбус катился полупустой, и я сидел у окна. Слышалось быстрое скольжение шин.
Я начал разглядывать пассажиров, они были удивительно далеки от меня, словно мы неумолимо разъезжались в разные стороны. Их лица не то чтобы плыли — скорей никак не могли запечатлеться на сетчатке глаза. Вот сидит мальчик, вот я перевожу взгляд — и нет мальчика, и я никогда не вспомню, как он выглядел. Вот встает бабушка, я только что смотрел на нее, но она вышла, и никто не заставит меня рассказать, каким было ее лицо.
Мир стал тихим и струящимся мимо, а я каменел, оседая на дно.
Троллейбус вез меня, будто я камень.
Мы проехали мост. Площадь. Перекресток.
Высокое солнце припекало лоб; на улице еще было прохладно, а в троллейбусе по-летнему тепло и душно. Я не люблю солнечного света, если рядом нет большой, обильной холодной воды. Дома я стараюсь держать шторы закрытыми и жечь электрический свет.
Но сегодня солнце мне показалось нежным, таким нужным мне.
Я расслабил мышцы лица и спустя время, две или три троллейбусные остановки, понял, что щеки мои и лоб становятся мягкими, как глина. Из этой глины можно лепить новое лицо, новый рассудок.
Я жестокий. Черствый и ледяной. Я умею соврать, сделать больно, не чувствовать раскаяния. Я получаю по заслугам, получаю по каменному лицу; но там, где должен быть камень, уже глина, и она ломается, осыпается, оставляет голый костяной остов. Черствый, и ледяной, и мертвый.