— Ну да! — отвечал я радостно. — Нравлюсь! А ты себе нет?
— В последнее время все меньше, — отвечал он, но в голосе его отчего-то чувствовалась далекая нотка неприязни не к себе, а ко мне.
Потом это ощущение проходило, и мы отправлялись на новый круг. Я прихрамывал, на мне были новые красивые ботинки, они натерли мои ноги.
Черный хотел революции сверху, я желал революции снизу, а белый ненавидел любые революции.
— Ты не понимаешь, — говорил он, это была самая частая фраза из числа обращаемых ко мне. — У тебя все есть, какая к черту революция.
— При чем тут «у меня все есть»?
— Ты не понимаешь.
Я смеялся и в который раз пробовал что-то объяснить.
— Ты слишком быстро говоришь, — прерывал он всегда меня одной и той же фразой. — Быстро и много.
— А как надо?
— Надо говорить разумные вещи.
— Надо быстро говорить разумные вещи. Много разумных вещей.
Белый недобро смеялся, и хреновуха в глазах покачивалась.
— Смешно, — объяснял он свой смех.
Это было его любимое словечко. Вернее, даже два словечка.
Иногда «смешно» произносилось с нежностью, с эдаким мужским придыханием, когда смешное было славным, надежным, очаровательным.
В другой раз «смешно» ставилось как печать — когда заходила речь об изначально неверном и дурном. Тогда это слово произносилось кратко и глухо.
Ну вот как в моем случае.
— Давай о другом говорить, — предложил я доброжелательно.
— Ну, дав-вай! — отвечал он дурацким голосом, это было другое его любимое словечко.
— Сегодня в магазине пронаблюдал чудесный мужской подарочный набор — пена для бритья, гель для душа и презерватив, — сообщил мне белоголовый. — Это как: побрился, принял душ, надел презерватив и пошел гулять? Разумно.
Он страстно, мучительно, неустанно любил женщин. Женщины не очень хотели отвечать ему взаимностью, и мне думается, он так и не изменил жене ни разу.
О женщинах я не люблю говорить, и поэтому мы пошли на четвертый круг молча.
Трезвели потом на улице, гримасничая розовыми лицами.
— Какой красивый июль, облачный и медленный, уплывает из-под... глаз, — сказал я, прервав молчание. — Мне уже надоели прежние названия месяцев. Июль надо переименовать в Месяц Белых лебедей. А ноябрь — в Месяц Черных журавлей.
— Тогда можно было бы говорить: «Не стреляйтесь в Белых лебедей», — завершил мою мысль белый и смахнул каплю хреновухи с щеки. Он иногда плакал, умел это.
День продолжился с черноголовым.
Черноголовый разводился с женой. Он не любил женщин, зато они любили его безусловно и проникновенно. А черноголовый любил политику, ему нравилось находиться внутри нее и делать резкие движения.
Он быстро сделал жаркую карьеру, и его безупречно красивое лицо, гимназическую осанку, прямые жесты возмужавшего, разозлившегося, но по-прежнему очаровательного Буратино часто можно было наблюдать на собраниях упырей, отчего-то именовавших себя политиками.
Черноголовый поднялся так высоко, что я боялся, хватит ли нам сил теперь дотянуться руками для рукопожатия. Но вечерняя наша встреча успокоила — хватило легко. Объяснялось все просто: я нисколько не завидовал ему, а сам он не терял с плеч крепкой головы, по-прежнему глядя округ себя и внутрь себя иронично.
— Наша встреча не случайна! — сказал черноголовый, широко раскрывая глаза.
Мимика его лица играла марш.
Он, обладающий идеальным слухом на слово, умел пользоваться пафосным словарем, мог себе позволить.
— Я вижу в этой встрече смысл! — сказал черноголовый, сужая глаза и наклоняясь ко мне через стол.
— Я получил сегодня замечательное предложение. Там... — он еле заметно кивнул головой.
Мы сидели в кафе возле Кремля.
Я покосился в ту сторону, куда мне указал черноголовый.
— Что ты думаешь? — спросил он меня, он вообще часто так спрашивал, в отличие от белоголового, который с большим интересом рассказывал, как думает он.
— Я думаю, это восхитительно, — ответил я на чистом глазу. — Тебе надо соглашаться.
— Я согласился, — ответил он торжественно и твердо.
Черноголовый не пил в тот вечер, но мы все равно встали и сменили кафе, и ушли от Кремля подальше, чтоб нас не подслушивали из больших окаменевших башен.
На улице мы застали дождь, и я размазал его по лицу, а черноголовый поселил в волосах. Волосы его стекали по щекам.
Мы ночевали с белоголовым в комнатке нашей знакомой, муж которой уехал в командировку. Немного пошутив на эту тему, мы выпили за вечер одну бутылку водки, а потом вторую.
Пока выпивали, много говорили, белоголовый раздраженно, я — доброжелательно.
«Смешно! — часто повторял белоголовый, слушая меня. — Смешно!» — припечатывал он.
— Ты что, анекдоты ему рассказываешь? — не выдержала и спросила меня, выглянув из соседней комнатки, жена нашего товарища.
— Ага, анекдоты, — засмеялся я. — А так как этот вол не умеет смеяться, он просто говорит — смешно ему или нет.
— Сейчас ко мне подруга заглянет, будете ее веселить, — пообещали нам.
Белоголовый оживился, хреновуха качнулась в такт настроению, лицо приободрилось.
Подруга оказалась милой, и веселить ее было настолько приятно, что пришлось пойти за еще одной бутылкой водки.
Они шли впереди, белоголовый был сдержан и уверен, девушка мягка и разговорчива. Я хромал за ними.
— Ты что отстаешь? — спрашивала меня девушка, оборачиваясь.
— Я купил новые ботинки, они болят на мне, — жаловался я.
Она оценила мою обувь и сказала:
— Знаю один отличный способ. Если жмут ботинки, нужно залить их горячей водкой.
Мы переглянулись с белоголовым.
— Ботинки, полные горячей водкой, — произнес он проникновенно.
— Отличное название для рассказа, — сказал я.
— Я первый его напишу, — заявил он.
— Нет, я, — пообещал я.
Вечер удался, особенно после того, как белоголовый, глядя на стопу нашей новой знакомой, заметил лирично, что любит все маленькое.
Я тут же раздобыл в шкафу маленькую, как наперсток, рюмочку и предложил ее другу.
— Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, — продолжил я, захлебываясь от хохота. — Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдешь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик...
Мы еще долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.
В полночь девушка оставила нас на кухне, среди бутылок, хлебов и сыров. Она долго надевала сапожки, а белоголовый смотрел на нее сверху.
Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.
Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: «Мой большой и белый дружок! Не сердись!»
День застал нас на книжной ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, совершая ровные круги: белоголовый твердо, а я хромая все больнее и жальче. В нас, постепенно доливаемая, плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.
Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеречивым хвастовством за победу друга.
— Представляешь, кем он стал сегодня утром? — спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.
— Смешно, — сказал белоголовый мрачно. — Он был никем и стал никем.
— Ты что? — всерьез не понял я. — Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в дюжину самых важных, самых главных, самых-самых.
— Ты же их ненавидел всегда, — ответил белоголовый.
— Я и сейчас их ненавижу. А Саша будет там единственным живым человеком.
— Смешно, — повторил белоголовый.
— Ну и дурак, — ответил я, и мы даже не поссорились, просто мне пришлось радоваться одному. В сердце моем танцевала ласковая щекотка.
День, окруживший нас теплом, гудел шмелино.
В кафе, куда мы пришли на очередном круге, мерцало теле, и я успел зацепить бледное лицо черноголового. Он, осыпанный вспышками, стоял посередь микрофонов, буквально утыканный ими, подобно святому Себастьяну. Не вместившиеся в полукруг, прижавший черноголового к стене, поднимали фотоаппараты вверх и снимали его темя, которое я совсем недавно с нежностью рассматривал, словно собираясь дунуть в него, как в черный одуванчик.
— Смотри! Смотри сам! — не сдержался я вновь, расталкивая в белоголовом радость и приязнь. — Это он! Он это! Вот он! Он вот!
На радостях мы приняли двойную дозу, и я стал бегать в кафе смотреть новости каждый час.
Черноголовый занял кабинет. Черноголовый отдал первое распоряжение, вызвавшее небольшую, как микроинсульт, сенсацию. Черноголовый изменил соотношение сил в двух властных кланах.
Черноголовый занял кабинет. Черноголовый отдал первое распоряжение, вызвавшее небольшую, как микроинсульт, сенсацию. Черноголовый изменил соотношение сил в двух властных кланах.
— Нет, ты понял, какой он? — пихал я белоголового. — Он ведь такой молодой! Он мальчик ведь совсем!
Белоголовый сидел смутно и неприветливо. На столе лежали его руки, белые и тяжелые. Они сжимались в кулаки и разжимались неохотно, как будто собирались меня ударить и никак не решались.
— Люди только начали врастать в землю, крепиться на ней, — сказал белоголовый наконец. — И тут придет юная мразь и начнет цветы топтать и рвать коренья.
— Зачем нам рвать твои коренья? — засмеялся я. — Мы что, первобытные? Ешь сам свои коренья... Ну белый, ну уймись!
Гонка по кругу несколько разоружила наши организмы, и к вечеру хватило сил только на коньячную бутылку, стремительно сморившую двух молодых писателей. Ночью похолодало, и я проснулся в обильном поту. Пот остро пах алкоголем.
Утренние новости включенного теле обещали к полудню новый поворот событий, касающийся вчерашнего назначения моего черноголового друга. Подозревающий нехорошее, я бродил по квартире, расчесывая живот и сжимая виски.
Белоголовый бурно плескался под душем — он вылил на себя тонну стремительной воды и вышел бодрый и хрусткий, как свежая капуста.
В те мгновения с экрана рвался на волю юный, снятый несколько лет назад черноголовый с ядреным красным знаменем, в коричневой униформе, изящно сидевшей на его тонком высоком теле.
— Наш президент — половая тряпка! — выкрикивал он в толпе бритых наголо подростков. — Наш президент пахнет, как пустой флакон из-под одеколона. Надо проветрить помещения!
— Что это? — неожиданно обрадовался белоголовый, пахнущий капустным листом.
Подростки на экране вскидывали вверх тонкие руки со сжатыми кулаками и пели хриплыми голосами славу России.
Черноголового вытаптывали, видел я вместо картинки на экране. Черноголового растирали в пыль, слышал я. Черноголового победили, понял я.
— Совершенно неясно, как молодой человек с подобными взглядами мог оказаться во власти, — с трудом сдерживая ехидную улыбку, чеканил телеведущий.
Спустя несколько часов после показа невесть откуда раздобытого, давнего, снятого скрытой камерой митинга по личному кивку главного человека в стране моего друга вывезли из кремлевских стен, высадили возле дома и забыли о нем навсегда.
Он позвонил мне вечером и спросил, где я.
— Я всегда рядом, — ответил я. — Приходи.
В тот час мы были с белоголовым и тратили деньги на свиные уши и тяжелые напитки. Уши хрустели на зубах.
Сашка вошел в кафе растерянный и печальный, я ни разу его таким не видел. Он тряхнул своей головой, и на лице его, еле теплая, образовалась улыбка. Я едва не расплакался, видя ее и невольно повторяя своими губами.
Белоголовый скривился и легко влил в себя большую рюмку водки, впервые за последние три дня не чокнувшись со мной.
— Как поход во власть? — спросил белоголовый, не скрывая торжества.
— Я пришел туда честным и честным ушел, — сказал черноголовый твердо, разглаживая длинными пальцами скатерть на столе.
— И как там? Не дует на высоте? — не унимался белоголовый.
— Там такие же люди, как мы. Только хуже.
— А я думаю, хуже вас нет никого, — ответил белоголовый. — Тебе, наверное, няня до двенадцати лет шнурки завязывала, потому что сам ты не умел. И теперь вы... О, какие же вы мерзавцы.
Белоголовый забросил в себя еще одну рюмку и, набычившись, стал повторять:
— Смешно. Блядь, как же смешно. Смешно.
— Может, ты заткнешься? — попросил я.
— А ты кто такой? — спросил меня белоголовый. — Пустоглазые вы оба, ничего не живет внутри. Плакать хоть умеете? Ты когда последний раз плакал, ты? — Тут он наклонился через стол и попытался взять мое лицо в ладонь, все сразу.
Я увернулся, тогда он другой рукой решил зачерпнуть лицо черноголового — и тоже не удалось.
Мы вскочили, громыхая стульями, и какое-то время стояли, не дыша, внимательные и напряженные, как официанты, обслуживающие невидимых людей, сидящих за нашим столом.
— А глупости? — шепотом спросил белоголовый. — Когда вы в последний раз совершали глупости? Вот ты? — и он бросил в меня тяжелой рукой и всеми пальцами.
Не отвечая, я сел за стол. Мне было больно стоять в моих новых ботинках.
Дернув щекой, сел и черноголовый. Налил себе водки и тоже выпил один, минуя меня. Склонил голову, и темя его высветилось холодной бронзой.
— Ты зачем меня позвал сюда? — горько спросил черноголовый, не поднимая глаз.
— Ты зачем меня позвал сюда? — злобно спросил белоголовый, ловя мой взгляд.
— Видимо, сегодня поминки, — сказал я и тоже выпил не чокаясь.
Мои друзья встали и вышли, я не смотрел в их спины.
Кликнул официантку и пожаловался на больное горло. Она кивнула удивленно и внимательно.
— Вы не могли бы мне принести бутылку горячей водки? — попросил я.
— Хорошо, мы подогреем, — ответили мне.
Подогрели и принесли. Ботинки уже стояли возле ног, пустые, твердые и неприветливые. Перенеся их на стол, я начал разливать водку поочередно то в один, то во второй, то в один, то во второй. Запах пота, кожи и водки тошнотворно смешался и завис над столом.
— Молодой человек, что вы делаете? — вскрикнула официантка, подбегая ко мне.
Поднос был полон грязной водкой.
Появились вышибалы и ласково взяли меня под руки. Ботинки чернели на столе, я несколько раз оглянулся на них, словно ожидая, что они пойдут вслед за мной. Но этого не случилось.
Тяжелая дверь взмахнула предо мной, отпуская в огни, и в гам, и в суету.
Я вышел босиком в Москву. Я первым написал этот рассказ. Я выиграл.
Смертная деревня
Рыбалкой меня было не соблазнить, я нахожу это занятие нелепым — стоять у реки с оловянными глазами, сжимая деревянную палку, и ждать, когда к тебе приплывет рыбка. Я еще могу в сильно пьяном виде подурить с бреднем по прибрежным кустам, но это должно каким-то иным словом называться: с бреднем не рыбалка уже, но охота.
Хотя охоту я тоже не люблю. Я люблю лежать на песке, чтоб повсюду солнце, а песок белый и горячий.
— Песка там вообще до фига, — ответил братик мой Валек. — Будешь лежать, как в песочнице. Поехали, а то мне скучно одному.
— Напьешься со своим другом, и будете за тюрьму говорить, — вяло отнекивался я. — Мне не нравится, когда так много про тюрьму. Я там никого не знаю.
— Не будем, — пообещал братик. — Тюрьма в тюрьме надоела.
Он не сказал мне, что электричка шла вовсе не до той деревни, где обитал его дружок, с которым сидели вместе, — от остановки нужно было еще шевелиться пару часов.
Добравшись до вокзала в своем городе, мы сразу отправились за пивом в ларек; тем временем медленно и равнодушно ушла наша электричка, которую мы почему-то не заметили. Чокнулись двумя пузырями в ее честь. Выпили еще по четыре, взяли в дорогу шесть и едва успели на следующую электричку.
Вагон был душный, и мы проветривали головы, высовывая их в окно — так, что вскоре рожи наши стали не только пьяными, но и пыльными.
Потом присели передохнуть на лавочку, допили пиво и развеселились вконец на какого-то прохожего, печалившегося на платформе. Он успел погрозить нам ледащим кулачком.
— Ё! — сказал братик, когда мы тронулись. — А это наша станция была...
Я потряс пустой бутылкой, подняв ее над башкой и раскрыв рот. Мне не капнуло.
— Ниче, — сказал братик. — Одну станцию назад открутим.
Мы вышли на пустом полустанке, перепрыгнули на встречные пути, нашли на столбе ржавую железяку с расписанием поездов и обнаружили, что следующая электричка будет через полчаса.
— Пойдем пешком? — предложил братик. — В ломак торчать тут.
— А пошли.
Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались, — нога все время сбивалась.
Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.
— Вон там его деревня! — сказал братик и неопределенно показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. — Ща мы коротнем. Как раз на огород к моему корешку выйдем.
В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.
Сплевывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.
— Рыбалка... Рыбалка у них.... — ворчал я. — Ночью будете рыбу ловить?
— А че? — дивился братик. — Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.
Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.
— Мы ведь заблудились, Валек, — сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.
— Ага, — признался братик.