— Ага, — признался братик.
Мы присели под деревом и закурили последнюю на двоих.
— Обратно пойдем? — предложил я.
— А хер его знает, откуда мы пришли.
— О как...
Еще помолчали.
— Чур, я тебя первый съем, когда пора придет, — сказал братик.
Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.
Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме все больше походил на старого урку.
— Слушай, — спросил он меня. — А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»
Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалеку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.
Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.
Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая оледеневшие пальцы. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.
— Ты чего ко мне прилип? — спросил братик.
— Сам ты прилип.
Мы так и не двигались с места.
— Смотри, — сказал братик, — муравейник.
— И что? Предлагаешь заночевать в нем?
— Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.
— Ну?
— Юг — там.
— На юг пойдем? И куда ты надеешься прийти? В Крым? — я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.
— А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока еще видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберемся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда еще угораздит...
Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.
Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Только изредка взлетали птицы, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.
— Вон просвет какой-то, — первым приметил братик.
Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.
— Тут и останемся, — порешил братик. — Сейчас костерок разожжем, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдешь.
— А к огню не сбежится все лесное зверье? — засомневался я.
— Сбежится. Но они издалека будут любоваться... На два сладких куска мясных...
Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.
— На хер этот костер, — раздумал братик нежданно. — Смотри вон туда вот, — зазвал он меня. — Видишь? Огни. Деревня там.
Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.
Одну палку, впрочем, я оставил и шел, сжимая ее, радостный, с гулким сердцем.
— Люди! — хотелось кричать радостно. — Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!
Братик тоже повеселел.
— Сейчас придем, а там девки хороводы водят, — мечтал он. — Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока... В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно — хихикать... А когда меня разглядят — тут любое сердце девичье дрогнет.
Я смеялся, донельзя довольный.
— Дрогнет, да, — поддакивал я. — Скажет: «Эка невидаль из леса вышла... Начудит же Господь!»
Огни становились все ближе, и незадолго до деревни лес кончился — остался, корявясь сучьем и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: еще какое-то время терся под ногами хлестким кустарником, а потом отстал окончательно.
— Не сожрал нас! Не сожрал! — хотелось крикнуть ему и кулаком погрозить.
К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.
А потом еще и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.
— Твою мать! — ругался братик. — В лесу не сожрали, а здесь загрызут.
Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.
— Эй! — заорал братик, и собака залаяла еще пуще, благо она все-таки привязана была — слышалось, как цепь ее гремит.
— Эй, люди! — крикнул он еще раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:
— Кого зовете?
— Черт! — выдохнул братик.
Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трех от нас стоит человек, прямой и недвижимый.
— Здравствуйте! — сказал я и шагнул навстречу. — Мы заблудились в лесу. Весь день шли.
— Куда шли-то?
Голос тоже был прям.
Братик назвал деревню, куда мы добирались и где обитал его дружок.
— Она в той стороне, — сказала женщина, хотя никакую сторону не указала. — Пойдемте.
— Молчи, — велела собаке, когда мы прошли в калитку заднего двора и оказались у дома. Собака замолчала, рыча негромко и позвякивая цепью.
В доме, несмотря на поздний час, никого не было.
Женщина оказалась далеко не молодой, но статью смотрелась как сорокалетняя: прямая спина и высокая шея выдавали сильный характер.
— Садитесь за стол, — сказала она. — Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит, где вам спать.
— А как деревня ваша называется? — спросил братик, гладя крепкую клеенку в стершихся цветах.
— А мы без прозвания живем, кому нас называть, — ответила женщина и выставила чашки.
К чаю — хлеб. К хлебу желтое масло. Сахар был серого цвета.
Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками — он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нем силы, еще, пожалуй, больше, чем во мне.
— Как же вы потерялись? — спросил он.
Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски и вообще както не по-человечески — в несколько глотков, как воду.
— Скоротать путь хотели, — ответил братик. — Со станции пошли, и... — здесь он развел руками — мол, понятно все, что говорить.
— Ну, скоротаете ночку у нас, — кивнул дед. — А утром пойдете. Я путь укажу, доберетесь.
Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять еще не решался.
— Большая у вас деревня? — спросил братик. — А то не видно в темноте.
— А тридцать домов, — ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обертке и съел с удовольствием.
— Вы так налегке и шли? — осмотрел он нас. — Ни сумок, ничего?
— Ну, — сказал братик и внимательно посмотрел на старика.
— Пойдемте, уложу вас, — встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак еще потряс, разглядывая ее донце.
Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы и не разобрались особенно. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарем, указал, куда кому лечь, и вышел, бесшумно закрыв дверь.
— Отец, а света нет тут? — выглянул ему вослед братик.
— А чего свет? Темноты, что ли, боишься? — раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улегся и ноги блаженно протянул.
— Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветет.
Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашел. Зажег спичку, осмотрелся: я увидел его желтое недовольное лицо.
— Ты чего? — спросил я. — Давай уже ложись. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.
Братик молча лег и мне ничего не ответил.
Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчетливо слышно, что он не спит.
Сознание все-таки мутилось... и много черных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы...
— Здесь пахнет как на бойне, — внятно произнес братик и тем разбудил меня, заснувшего не знаю на сколько: может, на минуту, а может, на час. Я открыл глаза и увидел темноту, густую, как песок. Глазам невыносимо было смотреть в нее.
— Я работал на бойне, я помню, — сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. — Вставай, ты.
— Не понял, — ответил я ошарашенно.
— Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.
Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шепотом. Если б я был пьяный — протрезвел бы от такого шепотка.
Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.
Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звезды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.
— Быстрей! — одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня все неизвестно отчего затрепетало, словно сердце мое вырезали из холодца.
Собака звякнула цепью.
Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.
— Ты в своем уме, братик? — спросил я со слабой надеждой.
— Заткнись, — ответил он. — Побежали.
Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо черных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.
— Куда мы бежим? — спросил я опять.
— У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.
Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и — пропал, только топот его слышен был.
Мне примнилось, что где-то неподалеку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.
У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.
Вода была теплой и тяжелой.
Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.
— Идем, не хера сидеть! — сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.
Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды — она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.
Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.
— Братик, ты зачем нас опять в лес привел? — спросил я.
Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.
— Извини. — Братик извинился передо мной первый раз в жизни. — Нехорошие предчувствия... Мне кажется, там убийцы живут, — добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щеки.
— Где? — не понял я.
— Везде.
Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.
Братик натянул рубаху, повернулся и пошел в сторону реки, забирая далеко вниз от деревни, из которой мы сбежали.
— Ты убийц никогда не видел? — спросил я, едва поспевая за ним, очень уставший. — Да и дружок твой сидел за мокруху. Который тебя в гости зазвал. А? Кого ты напугался?
— Таких убийц я не видел, — сказал он. — А кореш мой видел их и рассказывал мне о них. Я ночью вспомнил... — Братик раздвинул кусты, посмотрел на речку, — вспомнил о том, что... — добавил он, вышел на берег и наконец закончил фразу, — ...что кореш мой говорил мне однажды. Вдоль реки пойдем, — закрыл братик тему. — Деревня кореша моего тоже на реке стоит. Даст бог, на этой же. Тогда доберемся.
К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели и даже искупались.
Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых, и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.
Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.
На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело все это.
Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.
— Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, — заранее готовил братика я.
— В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, — ответил братик спокойно.
Кореш встретил братика молча, обнял его, провел нас в дом.
— А чего морды какие? — спросил он удивленно, — С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?
— Что-то вроде того, — ответил братик и представил меня.
Я протянул руку, ее пожали с добрым чувством.
Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись, и, радостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.
— Ну что, Валек, как живешь? — спросил хозяин.
— Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, — ответил братик. — Ты... ты тогда верно все говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не сбрехнул ничего?
Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.
— О, братки дурные... — сказал он негромко. — Были там?
Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда еще совсем зеленый, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко — сами не помнят, как догребли до соседнего, далекого селения. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жилье и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.
Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.
У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в свое удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, не один кнут испортил.
А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.
Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везение, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.
Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но, судя по виду, для жилья не предназначенную.
Отломали в заборе доску, влезли, узкоребрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.
Качалась в солнечном свете тяжелая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце — бреденек старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.
— А это что за херня, — пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли еще что, в полутьме было не разглядеть толком.
Присел, рогожу приподнял и увидел мертвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка — хоть ладонь запускай.
Дружок тоже подошел глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз кулаком засадил в бок и слегка отрезвил.
Тут во дворе зашумели, пацаны кинулись к щелям постройки, смотреть, кто там, и увидели, судя по всему, хозяйку. Она спокойно прошла мимо. Из иной, малой, сарайки вынесла зерна в тарелке, курам насыпала — те сбежались сразу же.
Следом муж появился, сказал хозяйке что-то, она кивнула и снова в малую сарайку ушла. Дверь за ней захлопнулась, а муж со двора исчез неприметно — в щель не разглядеть было толком, куда делся.
Тут пацаны и вылезли разом, кур спугнув и петуха растревожив. Оставили каждый в прощелине забора по лоскуту кожи с юных ребер. Хотели ползти поначалу, но не сдержались и замелькали пятками до самой реки. Кинулись в лодку и погребли как припадочные до самого дома.
— От страха чуть не выли, — усмехнулся нам корешок и подцепил последнюю картошечку со сковородки.
— Неделю таился, — добавил он. — Потом не сдержался и отцу рассказал, что видел. Отец меня часто бил, но в тот раз я подумал, что не выживу.
Сознание потерял. Очнулся — мать стоит неподалеку и тоже бровью не ведет. Меня водичкой полили, приподняли, и тут дед папашу сменил. Поленом херачил прямо по спине.
В общем, когда оклемался, мне сказали, что про соседнюю деревню нужно забыть. В двух словах объяснили, отчего так, и все. Об остальном я сам позже понемногу догадался.
Мы с братиком молчали, ожидая продолжения: я с внутренним, неясным еще раздражением, а братик с крепким любопытством.
— Деревня та во всей округе зовется Воры́, — продолжил кореш. — А на карте прозвание ее — Тихое. Она, правда, не на всех картах есть. Туда никто не ходит никогда, и даже толковой дороги к Ворам нет. При Советах не построили, а сейчас и не надо никому. К нашей деревне дорога уже заросла, что уж про них говорить. Земляки мои на тракторе ездят по делам. А Воры — на лошадях, по своим тропинкам. У станционного магазина их встречают порой: кто-то из них приезжает за продуктами и берет без очереди всегда, никто не перечит... И пенсии они по доверенности получают на все дворы сразу — в райцентре.
Наша деревня к Ворам самая близкая. Остальные — дальше. Но вообще о них здесь все знают, только никто не говорит вслух — так сложилось. Вроде как дурная примета. К смерти — поминать их.