– Я знаю, – с грустью произнесла она. – Никого не трогают призывы слабых о помощи. Надо стать интересным для великих держав, тогда вас услышат.
Герцог ждал.
– Мои соотечественники несколько раз обращались к вашему правительству, предлагая поднять восстание в тылу у русских, когда те начнут военные действия против Порты. Но не встречали понимания. Может быть, теперь? Ведь война так близко…
Веллингтон пожевал губами.
– Горящая Польша не позволит им захватить Балканы с той легкостью, на которую они рассчитывают, – попыталась пояснить Софи.
Герцог остановил ее жестом: он и сам понимал.
– А какова ваша выгода? – В его голосе звучало недоверие.
Графиня ожидала вопроса.
– Когда наши поработители будут заняты дракой с другим противником, успех более возможен. Свобода перестает быть призраком, обретает плоть и кровь.
Кровь, это точно.
– Я не уверен, что сейчас в Лондоне будут заинтересованы вашими предложениями, мадам. Кабинет склонен к союзу.
Софи лукаво улыбнулась.
– Но когда у вас возникнут сложности, а они возникнут, ибо новый царь упрям, а русские не умеют останавливаться, вспомните о нас.
Глава 11 Горечь надежды
Невский проспект.Выйдя от императора, Александр Христофорович отправился на Невский. Чудесная погода. Легкий хрустящий снежок – последнее прости ушедшей зимы, догнавшее столицу в середине апреля. Сквозь хлебное крошево метели лился жидкий свет фонарей. Их чугунные тела выступали из белого морока ребрами длинного, разлегшегося чудовища, в желудке которого люди и устроили свой праздничный проспект с сотнями подсвеченных витрин и вывесок. В любом другом углу Петербурга из-за метели и тьмы сейчас можно было удавиться с тоски. Но Невский, иллюминированный не хуже Елисейских Полей, развеивал обычное городское сиротство.
Бенкендорф знал, куда едет, и велел остановить сани – ему теперь полагались казенные – у английского ювелирного магазина. Дорогое местечко. Не для всех. Впервые он побывал здесь накануне свадьбы. Купил за двадцать тысяч перстень с бразильским бриллиантом, ограненным высокой розой. Можно было за те же деньги взять целый гарнитур из камней попроще. Но такой подарок для актрис. А Лизавете Андревне полагалось, по его тогдашним понятиям, лучшее.
Что он думал теперь? В общих чертах то же. Восторг прошел, ощущение правильно сделанного выбора осталось.
Между тем следовало задуматься о своем нынешнем положении. Когда он еще станет сенатором и членом Государственного совета? Бенкендорф напоминал себе понурого осла, на котором возят дрова, обещая к празднику шитую золотом попону. Однако теперь он почти точно знал – будут и богатство, и должности, и царская милость. Повело удачей по усам. И как залог будущего счастья – хотел приглядеть подарок для жены. В тот день и час, когда рука поднимется его купить, на сердце станет легко и жизнь развернется под ногами ковром.
Возле стеклянных дверей с медным начищенным колокольчиком Александр Христофорович приказал остановить. Швейцары важнее генералов. Продавец в черной камлотовой жилетке, с синим атласным платком на шее, повязанным «примо темпо» и для верности закрепленным золотой булавкой со стразом. В рубашке с белыми, твердо накрахмаленными рукавами. Ах, если бы у Шурки была дюжина таких рубашек, он бы утопал в их пене и не думал о бедах отечества.
Однако природная наглость всегда брала в Бенкендорфе верх над природной же застенчивостью. Так сложилось в его жизни, что рос он на дворцовых паркетах и одной осанкой, воспитанием, умением держаться добирал все, чего не мог себе позволить в силу скромного состояния. А потому холеный хлыщ с нафабренными усами, заметив под шинелью с бобровым воротником шитый золотом генерал-адъютантский мундир, мигом расплылся в любезной улыбке и послал вертевшегося рядом аглицкого постреленка за хозяином.
– Что угодно его высокопревосходительству? Не извольте беспокоиться. О, не смотрите на витрины. Лучшие вещи мы держим не здесь.
Бенкендорф позволил проводить себя в уютную приемную, располагавшуюся сразу за общим залом. Стены, забранные до половины дубовыми панелями, а выше – вишневым шелком. Бархатные шторы на окнах. Низкие столики с гнутыми черными ножками. Кресла времен последних Людовиков. Мило, мило.
Явился хозяин. Мистер Вандемейер. Судя по фамилии, бывший голландец. Тип с лысой головой и хитрыми глазками. Пробовал заговорить с гостем по-французски. Но тот не зря долбил в пансионе язык туманного Альбиона, и его произношение если не было признано безупречным, то, по крайней мере, позволяло ясно понять, чего он хочет.
Перед генералом выстроились продавцы с футлярами разного размера, цвета и материала в руках. Александру Христофоровичу было показано все, что таилось в священном чреве магазина. Ну или почти все. Он допускал, что где-то в трюмах заведения, за семью печатями хранятся сокровища, предназначенные только для особых клиентов – лучших родов и самой августейшей фамилии. Его взял азарт.
Познакомившись с сапфировыми эгретами, брошами из античных камей (подделка, конечно!), гранатовыми перстнями, японскими коралловыми гребнями, гость сделал скучное лицо. Чередой прошли жемчужные ожерелья всех оттенков от молочного до старой слоновой кости.
– Вот, взгляните, эти камни грушевидной формы доставлены из Турции, а туда присланы персидским шахом, – с заметной аффектацией проговорил хозяин. – Жемчуг – нежное создание. Он не может терять блеск и должен часто соприкасаться с человеческой кожей. Когда его везут через жаркую сухую пустыню, камень изнывает от жажды. Поэтому нити наматывают на тело ребенка. Плотно, кольцо за кольцом. Случается, что после доставки перевозчик умирает. У меня на родине многие знатные дамы мечтают получить именно такой, вобравший в себя чужую жизнь камень.
Александр Христофорович вообразил добрейшую Лизавету Андревну в подобном украшении. Брр!
– Нет, знаете ли. Хотелось бы что-нибудь менее извращенное.
– Индийские алмазы, может быть? Или изумруды в серебре? Чудные. Самые крупные, какие я видел.
Перед Бенкендорфом был открыт черный бархатный футляр. В нем покоилось колье – тонкая проволока спирали, три почти квадратных камня, подвижно закрепленные в гнездах. Великолепная вещь! И, вероятно, очень дорогая. К такому украшению понадобится новое вечернее платье. А по-хорошему, новая жена. Впрочем, разбогатев, к достойной супруге можно завести роскошную любовницу и благоденствовать.
Александр Христофорович снова скользнул глазами по изумрудам, но не они на этот раз привлекли его внимание. Плоская коробка казалась слишком большой и тяжелой для такой изящной вещицы. Второе дно?
Гость взял футляр из рук ничего не подозревавшего продавца. Увесистая штука. Слегка встряхнул его и услышал слабый шорох, будто внутри пересыпались сухие листья.
– Откроете сами?
Ему пришлось назвать себя и даже пригрозить полицией. Остолбеневший хозяин было попятился к двери, а его минуту назад столь учтивые приказчики напустили на себя грозный вид.
– Не стоит, – предупредил Бенкендорф. – К чему вам неприятности? Вы уважаемая фирма. А в Петербурге сейчас неспокойно. Хватают и правого, и виноватого. Когда-то еще разберутся. Договоримся?
Хозяин оценил предложение. Если его арестуют, доброе имя магазина будет смешано с грязью. Возможно, он оправдается. Но когда выйдет, кто станет ему доверять? Торговля драгоценностями требует безупречной репутации.
– Я не знаю, что там, – насупившись, произнес он. – И даже не знаю, как это открыть. Вы мне не верите?
Гость покачал головой.
– Тем не менее это правда. Мне передали футляр для одного лица. В сентябре прошлого года. Все сроки вышли, а оно не появилось. Если учесть события минувшего декабря, то, вероятно, уже не появится. Между тем колье недурное. Я хотел сбыть его с рук, переложив перед продажей в другой футляр, конечно.
– Принесите нож, – распорядился Александр Христофорович.
Явился нож для бумаги. На глазах у изумленного владельца магазина неугомонный покупатель просунул тонкое лезвие в щель между внешним коробом и бархатным ложем. Чуть-чуть нажал, потом сильнее, пружинка не выдержала, замочек щелкнул, и Бенкендорф едва успел отдернуть пальцы, чтобы не прищемить их сломанным механизмом. Он приподнял верхнее дно. Все пространство тайничка было плотно уложено долговыми обязательствами банкирского дома «Ротшильд и К» в Лондоне. Плотная бумага, подпись старины Натана Ротшильда, главной дойной коровы Священного Союза. Общая сумма составляла приблизительно 100 тысяч фунтов. Что-то около этого Натан занял правительству Георга III для войны с Наполеоном. Кому и на какие нужды предназначался неполученный кредит? Имени адресата на долговых расписках не было. Вероятно, он мог подписать их уже здесь, в России, и только потом договор вступал в силу.
«Как же мне везет!» – усмехнулся Бенкендорф. Он стал складывать бумаги обратно в футляр, и вдруг его пальцы нащупали под обивкой небольшой бугорок. Бархат отстал, и в дырочку закатилось кольцо – хорошо знакомая печатка с числом «71». «Нет, положительно везет». Теперь, по крайней мере, ясно, кому предназначался кредит. «Нашим бы карбонариям да сто тысяч фунтов! Но… дорога ложка к обеду».
– А кто должен был прийти за футляром? – спросил генерал. – Имя?
Хозяин отрицательно замотал головой.
– Я не знаю. Не знаю. Он показал бы мне точно такой же перстень…
– Вот я и поймал вас на лжи, – холодно заметил Бенкендорф. – Вы же говорили, что не открывали футляра. А печатка лежит внутри.
Торговец, поняв, что его схватили за руку, замолчал.
– Послушайте, любезнейший, я могу немедленно подвергнуть вас аресту. Завтра в Следственном комитете вам придется отвечать уже на допросе. И судить вас будут по здешним законам. А это Сибирь, рудники, кандалы… Может статься, и виселица. – Гость намеренно сгущал краски. – Так что лучше сейчас сообщите мне частным образом, что знаете, и, слово дворянина, те, кто послал футляр, никогда не заподозрят вас в болтливости.
Хозяин колебался. Он давно выслал продавцов. Но, вероятно, среди них имелся осведомитель, потому что глазки мистера Вандемейера все время перебегали с лица генерала на дверь.
– Клянусь, мне ничего не известно. Мой магазин давно принадлежит банку Ротшильдов. Они финансируют все операции… Я взялся только передать. Тот человек должен был показать перстень и уйти. Я не хотел иметь дело с заговорщиками…
– А почему вы думаете, что это был именно заговорщик?
Хозяин опять прикусил язык. Ведь действительно о политическом характере займа ничто не говорило.
– Я догадался. Когда в стране мятеж, а у вас на руках долговых обязательств на… страшно сказать, на какую сумму… и их требуется передать столь таинственным образом… поневоле задумаешься. И вот он не пришел… А кругом аресты. Только слепой…
– Какую роль играет колье? – уточнил Бенкендорф. Иногда и детали способны многое подсказать.
– Практически никакой, – поспешил заверить хозяин. – Тот человек, мне намекнули, очень состоятельный и знатный. Он должен был выбирать подарок для жены. И футляр бы ему вручили вместе со всем содержимым.
– Совсем как я! – рассмеялся Александр Христофорович. «Разве что со знатностью и богатством подкачал». Он опустил руку в карман и достал оттуда кольцо-печатку, взятую им у Орлова.
Хозяин магазина обомлел.
– Так это вы! – возопил он, воздев руки к небу. – Проклятая страна! Проклятые русские! Разве можно так пугать почтенного джентльмена? Полиция! Следствие! Угрозы! Как вам не стыдно? О, я уеду отсюда! Дом, милый дом! Даже огонь в моем камине будет английским! Забирайте и уходите!!!
Торговец схватил футляр со столика и ткнул его в руки гостя.
– Желаю в следующий раз предпринять более успешную революцию!
Генерал взял коробку и, провожаемый ошалелыми взглядами продавцов, покинул лавку. Отменно. Ему понравилось. Надо будет зайти еще разок. Он не собирался арестовывать хозяина. Разоблаченный эмиссар – большая ценность. Мистеру Вандемейеру не дадут уехать в Лондон. Через него можно передать Ротшильдам привет. А можно и что-нибудь посущественнее. Зависит от контекста.
Но что особенно согревало душу – это колье. Кажется, Лизавета Андревна вытянула свой лот на ярмарке тщеславия.
* * * Зимний дворец.Всему приходит конец, и близости между державами тоже. Канцлер Меттерних понимал это как никто иной. Людей подталкивает друг к другу взаимное влечение, государства – интерес. Только дилетант путает их местами. Но еще больший дилетант тот, кто не уверяет своих партнеров, будто глубже выгоды лежат горячие чувства. Слова способны умягчить любые противоречия. И сгладить боль от обмана.
Прежний русский император держался того же мнения. Новый – бурчал под нос и огрызался. Клеменс с самого начала видел все карты партнера и… ничего не мог поделать. Он всегда сравнивал союзнические отношения с браком. Можно не любить, но сохранять благопристойность. Медовый месяц в прошлом, дело клонится к разводу, однако это не повод менять выражение лица.
Сначала канцлеру показалось, что сердце Николая легко купить солдатской прямотой. И в разговоре о Турции он простодушно воскликнул:
– Ну, вы же меня знаете, ваше величество!
– Да, я вас знаю. – Губы императора прорезала такая грустная и такая понимающая улыбка, что Клеменсу стало не по себе.
– После восстания в Семеновском полку ваш брат сказал мне: «Война с турками выгодна России, у нас хотят, чтобы я вступился за православных. Но я увидел у греков признаки революции – и удержался».
Против ожидания, имя Ангела не возымело действия. Слишком многие и слишком часто ссылались на покойного монарха в беседах с живым. Меттерних поздно понял: память брата – не тот козырь, который стоит выкладывать на стол.
Он единственным из дипломатов оценил жест молодого царя. Известие об ультиматуме должно было прийти в Стамбул не позднее 14 апреля – дня обретения мощей несчастного Константинопольского патриарха Григория, растерзанного турками на Пасху 1821 года. В России этого не забыли.
Когда султан Махмуд вздумал резать греков, риджалы – министры его двора – присоветовали поступить иначе. Зачем лишать Сиятельную Порту данников? Христианские собаки богаты. Они торгуют, владеют соляными промыслами, перевозят товары по морю, сажают виноград… Тысячи умелых, не пустых рук. А если убить их патриарха, они испугаются, постараются выкупить свои головы – жизни жен и детей. И будут платить.
Престарелый Григорий знал о готовящемся. Пасхальную вечерню он служил в одиночестве, запретив прихожанам выходить на праздник из домов. Ждал убийц. То была его молитва в Гефсиманском саду. К нему ворвались и зарезали прямо над алтарем, так что кровь пропитала антиминс. Одновременно были убиты и шесть константинопольских митрополитов. Их вытащили на улицы. А Григория повесили вниз головой на воротах.
Дальше возиться с прахом неверного турки не хотели и продали его стамбульским евреям за 800 тысяч золотых с обещанием разрубить на куски и бросить собакам. Но хитрые дети Авраама взяли с греков еще 100 тысяч и просто кинули казненного в Босфор. Он не пошел ко дну, а, несомый волнами, был прибит к борту греческого торгового судна. Подняв русский флаг, корабль взял курс на Одессу.
Кошмарнее подарка Александр не представлял. Он должен был что-то сказать! Что-то сделать! Но Ангел закрыл лик крылами. Отвратился от подданных. От друзей и врагов. Ибо то были не его друзья и враги – лишь спутники прежней орбиты России.
– Я не хочу войны, я это доказал, я это доказываю каждый день! – втолковывал тогда император Меттерниху.
Патриарха не велено было везти ни в Петербург, ни в Москву. Даже мощи могут оказаться не ко времени. Их погребли в Одессе. С оскорбительными почестями. Ни шитый золотом саккос, ни митра с тысячью жемчужинами не отвели подданным глаз. Газеты молчали. Довольно и нищих на дорогах. Они разнесли весть, и в Одессу собрались толпы. Против воли Александра. Против его убеждений.
Ангел жертвовал всем. Ибо Священный Союз – новый, им самим сотворенный мир.
Петр и Екатерина возделывали балканский огород. Александр изменил бабке, отказавшись от христианских народов под властью Порты. Возможно ли теперь восстановить доверие? Николай пытался.
Он сделал шаг. Рискованный. Не одобряемый ни собственными дипломатами, ни европейскими дворами. Но традиционный. И за его спиной вдруг, как два крыла, замаячили тени бабки и прапрадеда.
Если Клеменс разгадал правильно и ультиматум действительно указывал туркам на убийство патриарха, то его усилия в Петербурге бесплодны.
– Я не отступлю, когда речь идет о чести моей страны, – сказал ему при прощании молодой император. Это было похоже на разрыв.
* * *Лизавете Андревне не пришлось примерить изумрудного колье. Муж приобщил его к делу. Он честно показал супруге вещицу, выслушал ахи и вздохи, но руками трогать не дал.
– По окончании следствия всякое может случиться… – многообещающе обронил Бенкендорф. – А пока ни-ни.
Пришлось достойной даме утопить печаль в мечтаниях.
– А оно бы так пошло к моему платью из зеленоватого тюля. Тому, с высокой талией.
– Сейчас такие не носят.
– Можно перешить…
Александру Христофоровичу стало очень жалко своей драгоценной половины.
– Слушай, мать, ну где наша не пропадала? Я клянусь тебе, мы будем жить как люди.
Лизавета Андревна завздыхала, погладила мужа по щеке – мол, когда будем-то, непутевый? И решительно воспрепятствовала его попытке встать перед ней на одно колено.