– Слушай, мать, ну где наша не пропадала? Я клянусь тебе, мы будем жить как люди.
Лизавета Андревна завздыхала, погладила мужа по щеке – мол, когда будем-то, непутевый? И решительно воспрепятствовала его попытке встать перед ней на одно колено.
– Глашка пол еще не мела.
Супруга удалилась в детскую перетряхивать сохнущие у камина подушки и одеяльца – сырость одолевала. Тонкими струйками влажного на ощупь воздуха она проникала с улицы сквозь щели в рамах и ела дерево паркетов, пух перин, плохо пропеченную сердцевину хлебов. Бенкендорф поплелся за женой. Он чувствовал себя виноватым и несчастным. Сказать было нечего, утешить нечем. Можно только взять Лизавету Андревну за пухлые плечи и прижаться сзади лицом к спине.
– Ну что ты, что ты? Я не сержусь. – Ох и замечательная же у нее была спина! Мягкая, теплая. Вот так бы и заснул. – Все хорошо. Ведь хорошо?
Он закивал.
– Просто приятно иногда помечтать. Как бы было, если бы было…
«Все будет. – Генерал не стал говорить этого вслух. – И чугунные перила на мраморной лестнице. И оранжерейные цветы в каждой комнате. И десять Глашек с метлами. Ты только потерпи».
Но от терпения вянут женщины и старятся мужские сердца. Бывает, вот оно, пришло. А у тебя нет сил радоваться. Выйдет в свет жена сенатора и члена Государственного совета Елизавета Андреевна Бенкендорф, урожденная Донец-Захоржевская. Некогда красавица и хохотунья. А теперь располневшая и подурневшая после родов. И что? Будет важничать? Или стесняться самой себя? Все хорошо в свое время. Еще десять, пять лет назад…
– Шура, я знаю, что ты совершенно не ешь на службе. – Ее слова вывели мужа из задумчивости. – Кончится тем, что я буду вызывать кого-нибудь из твоих адъютантов и передавать с ним теплый обед.
Александр Христофорович захохотал.
– Как ты себе это представляешь, матушка? Сидят члены Следственного комитета, обсуждают показания, а я вдруг за общим столом начинаю разворачивать твои полотенца, греметь крышками от кастрюлек и вонять борщом? Другим будет обидно.
– Я не подвизалась кормить всю вашу ораву, – с достоинством парировала дама. – Возьми хотя бы бутерброды.
– Думаю, сегодня меня покормят у государя. Дело спешное. – Муж постучал по фуляру и чмокнул Лизавету Андревну в щеку.
Сани уже въезжали во двор. Не стоило опаздывать.
* * * Зимний дворец.Хуже всего, что Долли, которую Меттерних ждал с юношеским нетерпением, в Петербург не приехала. Это был удар. Вместо нее прибыл муж, граф Ливен. Один. Что удивительного? Посол исполняет свои обязанности. При чем здесь жена? Но тот, кто знал графиню, ее роль и место, чувствовал в случившемся знак. Дарью Христофоровну предусмотрительно оставили в Лондоне, чтобы не сделать австрийскому канцлеру компании. Исключить поддержку на переговорах.
Клеменс оценил жест. Но кроме политики была жизнь. Семь лет, которые он не готов забыть. Память принадлежит ему одному. Вернее, им одним. Третий – царь ли, муж ли – лишний.
Меттерних рассчитывал проститься. Как делают порядочные люди. Слова благодарности. Обмен письмами. Но нет. Даже это отняли! Клеменс знал, как поступить. Он передаст эпистолы Христофору Андреевичу, тот вручит ему такой же конверт от своей жены. Не распечатав. Даже не полюбопытствовав, что там. Всем все известно. Каждый должен с достоинством доиграть роль до конца.
Утром канцлер перечитал ее письма. Вот 1818 год, после Аахена. «Добрый друг, как удивительно переменился мир. Как я переменилась! Встреча с вами стала моим самым дорогим и глубоким воспоминанием. Четыре года назад в Лондоне вы показались мне таким холодным и устрашающим. Вы назвали меня большой, худой и любопытной женщиной. Неужели правда?»
Смешно вспомнить. Да, она ему ужасно не понравилась. Когда у дамы на лице – анатомия болезни, любой отступит. Но 22 октября на рауте у графини Нессельроде им довелось говорить. Странное это состояние, когда двое, вдруг сцепившись языками, осознают, что, кроме них, другие не понимают ни слова. Наполеон был на Святой Елене, но все продолжали бояться, а Клеменс уже знал – мир изменился навсегда. Долли тоже. Ее прозорливость поражала.
«Мое сердце бросилось тебе навстречу. Прежде я видел тебя, но не всматривался. Ты глядела сквозь меня, не замечая. Один бедный Бонапарт послужил нам посредником».
Ловкая Долли! Она не упустила случая. На следующий день вся дипломатическая компания отправилась в Спа на воды. Экипаж австрийского министра пострадал при переезде первой же канавы. Сломанная ось, слетевшее колесо. Всякий готов был распахнуть перед ним дверцу своей кареты. Но графиня сделала это первой. Сначала они только говорили… Потом, уже потрясенные друг другом, обедали в дрянном кабачке, где Клеменс открыл в спутнице зверский аппетит. Если ему после близости требовалась хорошая сигара, то ей – цыпленок на вертеле! «Я уже не могу не видеть тебя. Лгу всем, что мой экипаж не готов, только бы продолжать путь вместе».
Из Аахена Ливены уехали в Брюссель в свите вдовствующей императрицы Марии Федоровны. «Холодный, пустой день. Я нашел тебя, чтобы потерять. Прошлое, настоящее и будущее – все против нас». Ему казалось, они не встретятся. Но Ливены вернулись, и Долли без предупреждения явилась в его театральную ложу.
То был рассчитанный ход. Больше всего Клеменс хотел ее видеть, потому что знал: это невозможно. И она выглянула из-за складок бархатной портьеры. Всего на несколько минут. «Ты принадлежала мне. Не спрашивай меня, что я испытывал. Если бы ты не чувствовала того же – не отдалась бы так стремительно».
Дела призывали Клеменса в Вену. Русский посол с женой ехали в Париж. «Твой император! О, как я его ненавижу! Он собирается в Австрию. И мне туда же! Из-за его идей я лишен пары вечеров наедине с тобой!»
С этого дня Лондон, такой прежде желанный, стал для Долли пустыней. «Если бы ты мог оказаться здесь летом! Сколько бы нам представилось случаев для встречи! Вчера ночью я возвратилась в наш дом в Мидлтоне. Светила луна, я сидела на балконе спальни. Она могла бы стать твоей, ты вошел бы, мы бы тихо сказали друг другу несколько слов… Мне снилось, что из опасения быть услышанным ты взял меня на колени и шепчешь в самое ухо. Я чувствовала биение твоего сердца под своей ладонью и проснулась оттого, что мое едва не выскакивало из груди».
Расстояние охлаждает пыл. «Мы научились довольствоваться малым. Я так редко могу сказать тебе: добрый день – что прихожу в восторг от случая писать без свидетелей. Бывало ли, чтобы тебя обожала женщина, а ты не мог ответить на ее страсть? Какие чувства она у тебя вызывала: раздражение, презрение, жалость?»
Долли боялась его потерять! Смешно. В конечном счете именно он потерял ее. Но тогда письма-жалобы, письма-просьбы доставляли ему удовольствие. «Я любил много и многих. Княгиню Багратион, Каролину Мюрат, маршальшу Жюно, герцогиню Саган. И все скандально. С шумом, дуэлями, побочными детьми. А женился без чувств. На внучке канцлера Кауница – и только ей хоть чем-то обязан».
Пока он изображал ментора, Долли шаг за шагом завоевывала британский Олимп. В Вероне она уже держала свой салон. «Я люблю движение и болтовню. Что тут дурного? Общество важных персон льстит моему самолюбию. Каждый вечер конгресс собирается у меня. Вы сами через графа Нессельроде предложили сделать мой дом центром людей нашего круга». Именно там они перестали прятаться. Открытость – лучший щит, ведь о них уже говорили в свете. Обезоруживая сплетников, Меттерних писал жене: «Клянусь, графиня Ливен – мое единственное общество. Каждый вечер я провожу у нее на глазах всего дипломатического корпуса».
Кто бы мог подумать, что их рассорят проклятые греки?!
Теперь Клеменс намеревался вернуть письма. Утром у него было назначено рандеву с Христофором Андреевичем. Высокая худая фигура двигалась навстречу канцлеру по Большому залу Невской анфилады.
Два церемонных поклона.
– Жена просила вручить вам этот конверт. – Граф Ливен протянул собеседнику увесистый сверток.
Его желчь и нежность за семь лет!
– Ваше сиятельство не откажется принять на себя обязанность курьера? Вот то, чего госпожа графиня ждет в ответ.
Был ли разрыв окончательным? Как сказать. Одно Клеменс знал точно: стоит позициям сблизиться, и встреча с Долли неизбежна.
* * * Зимний дворец.– А знаешь, что было бы хорошей шуткой? – Временами Никс непроизвольно переходил с Александром Христофоровичем на «ты». – Взять да и подписать заемные векселя моим именем. И поставить Ротшильдов перед свершившимся фактом. Разве нам помешают сто тысяч фунтов в теперешних обстоятельствах?
Идея была хороша. Особенно приятно представить лица Натана с братией, дававших деньги заговорщикам, а получивших ответ от законного правительства.
Однако придется отдавать. И каких привилегий тогда потребует банкирский дом? Коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Интересно, кому из заговорщиков предназначался заем? Северу или Югу? – Бенкендорф испытывал острое желание пройтись по кабинету, но государь стоял, а следовательно, и ему было неприлично шататься, как маятник. – Теоретически получить векселя в Петербурге могли и те и другие. В Кавалергардском полку полно сторонников Пестеля. Однако нет смысла везти заемные письма через всю страну, когда их легко переправить из Европы в ту же Одессу. Где получателем оказался бы сам Пестель или его соучастник генерал-интендант 2-й армии Юшневский.
Николай жестом указал собеседнику на диван, а сам оперся спиной о подоконник, сделав вид, что тоже присел.
– Чем меньше звеньев в цепи, тем безопаснее. Вероятно, заем предназначался не южанам.
– Ваша логика ясна. Но можно посмотреть и с другой стороны. – Царь явно не был удовлетворен рассуждениями генерала. – У кого из близких к мятежу лиц настолько тесные связи с Англией?
Они перебрали несколько фамилий, и к глубокому неудовольствию Бенкендорфа мелькнуло имя Воронцова.
– Нет никаких доказательств, что он вообще знал о заговоре.
– Почему вы его все время выгораживаете? – с неудовольствием бросил Николай. – Кто подходит больше? Если его отец был замешан в английском комплоте против моего отца, то почему сыну не пойти против меня?
Генерал-адъютант почувствовал, что государя настроили против Михаила Семеновича. Кто и зачем? Чернышев? Нессельроде? Дибич? «Всех, всех хотят отнять. Сначала Бюхну. Теперь Мишу. Не дам!»
– Ваше величество, я сам летом прошлого года ездил в Одессу. И получил от Воронцова прямой ответ, на какой стороне он намерен выступать, если разразится мятеж.
Император опешил.
– Вы имели такое приказание от моего брата?
– Нет. – Александр Христофорович покачал головой. – И так все было ясно. Я боялся, что после обид и унижений минувшего царствования Воронцов примет пагубное решение. Но его верность осталась неколебимой. Мне следовало побеспокоиться о другом из своих друзей…
Николай опустил глаза, что делал нечасто.
– Я благодарю вас за откровенность. И не забуду ее. Мне бы хотелось, чтобы у меня был такой друг.
Оба почувствовали мгновенное смущение и, чтобы справиться с ним, быстро заговорили о деле.
– Воронцов никак не мог приехать в Петербург в сентябре. Если бы нити вели к нему, векселя оказались бы в Одессе. Там тоже есть английские ювелирные магазины. Здесь, в столице, должен быть другой человек, связанный с Англией еще прочнее. С финансовыми кругами, с махинациями…
– …в Русской Америке, – они произнесли это почти хором. Догадка, сорвавшись с уст одновременно, превратилась в нечто большее. – Вы намекаете на Мордвинова?
– Я бы очень осторожно сказал, что не исключаю этой возможности.
* * *Во время траура придворные балы возможны. Только танцуют на них без музыки. И одни церемониальные танцы. Это любопытное зрелище. Несколько сотен пар чинно вышагивают в полонезе через анфиладу залов, убранных с мрачной торжественностью, и у каждого гостя на рукаве черный муаровый бант.
Мария Федоровна сказала, что такой бал необходимо устроить, дабы выказать уважение особам, съехавшимся на похороны Александра. Молодой государь, никогда не забивавший себе голову этикетными тонкостями, согласился. Тем более что мать поддержал Михаил Павлович – великий дока во всякого рода уставах и караульных хитростях. А придворная служба сродни стоянию на часах. Скука, прикрытая важным видом.
Никс махнул рукой, предоставив все вдовствующей императрице, и та вновь ожила, почувствовав себя в родной среде. Никто лучше нее не умел предать верный тон любому торжеству.
– Вы можете посмотреть на бал с хоров, – сказала бабушка трем великим княжнам. – Музыкантов на этот раз не будет. – Пусть вас сопровождают Шарлотта Дункер и госпожа Баранова.
Гувернантка Олли и няня Мэри поклонились. Девочки не знали, стоящая ли забава, но на всякий случай поблагодарили. Папа говорил, что они не ошибутся, если будут отвечать бабушке: «Да, мадам» – делать реверанс и целовать руку.
В назначенный день Мария Федоровна прислала за внучками князя Голицына. Это был милейший старичок, друг семьи, близкий когда-то к императору Александру и много сделавший для папа. О нем шептались, будто он мистик, но царевны еще не понимали, что это такое, и полагали в госте ни то глотателя огня, ни то карточного надувалу. Он им чрезвычайно нравился. Седенький, в сером фраке, с палкой и серебряной фляжкой венгерского вина за пазухой. У него по карманам было рассовано множество табакерок без табаку, но со сластями или нюхательными солями. Голицын собирал их, но легко дарил княжнам и разрешал, если хочется, вдыхать ароматы фиалки или лаванды.
Шарлотта и госпожа Баранова повлекли воспитанниц на хоры. Им завили локоны, надели белые платья и по нитке жемчуга. Это было верхом домашнего кокетства. Впрочем, опасались встретить папа, который терпеть не мог детской неестественности. Он мог гаркнуть: «Это что за обезьяны?» – и отправить всех обратно. Благодарение Богу, княжны мирно просочились на хоры.
В восемь должен был начаться полонез в Георгиевском зале.
– С кем в паре пойдет папа? – дерзко осведомилась Мэри. – С бабушкой?
Ей никто не ответил. Минуту Олли думала.
– Нет, бабушка уже не танцует. Она жаловалась, что устала.
– Тогда с кем? – настаивала Мэри, ее поведение было неприличным. – Я буду топать ногами, пока вы не скажете!
– В таком случае вас уведут, мадемуазель. – Строго одернула девочку Дункер. – Держитесь подобающе.
Но Мэри этого просто не умела. Накануне она спросила отца во время прогулки, кого же он поведет в первой паре.
– Это сюрприз.
Ничего хуже не придумать. Великая княжна мучилась всю ночь. Ей вообще казалось неправильным, что папа будет танцевать, когда мама не встает. Неужели он ее больше не любит?
– Ваш батюшка – император – и может пригласить любую даму, – наставительно сказала нянька. – Но это будет самая почтенная гостья.
Девочки сбились возле белых деревянных столбиков балкона. За дверями по коридору шли, шумно разговаривая, какие-то люди. Это были приглашенные, и они бубнили на разных языках. Олли сделалось любопытно. Она приоткрыла одну створку. Мимо протопали человек пятнадцать кавалергардов – каждый полк выделял назначенное число молодых офицеров – возглавляемых Алексеем Орловым, который напоследок внушал подчиненным:
– Вы сюда, господа, не веселиться пришли. Служба требует развлекать гостей и особенно дам приличным остроумным разговором. И не держитесь, как дикари, кучей. Рассыпайтесь по залу. Рассыпайтесь.
– Начинают. – Дункер поманила девочек.
В первую минуту Олли удивилась, что не слышит музыки, а потом вспомнила: ее ведь и не будет. Бал особый. Она приникла к ограде, глядя на церемониймейстера. А потом через открытые двери в зал двинулись пары. Странно было смотреть, как они вышагивают, приседают и наклоняются, исполняя фигуры танца, в гробовом молчании. Выглядело так, будто вы оглохли или вставили в уши вату.
Мэри впилась глазами в первую пару. Она не понимала, кто идет рядом с папа, почти его роста и тонкий, как тростник. А потом во все горло завопила:
– Мама!!!
Но нянька вовремя закрыла ей рот ладонью.
Этого не могло быть. Просто не могло быть! Мэри тыкала пальцем в залу, поясняя маленьким сестрам, что случилось. Те во все глаза смотрели, но не решались издать ни звука, сконфуженные участью старшей.
Между тем государь вел под руку супругу, которую многие дамы уже втихомолку именовали покойной. Натянутая, как струна. Прямая. С высоко запрокинутым подбородком. Александра опиралась на его руку и царственно окидывала глазами зал. Два длинных локона спадали с обеих сторон ее лица, голову венчала малая бриллиантовая корона с рядом крупных жемчужин-подвесок. На груди красовался букет из мирта.
При свечах, во время торжественного шествия пропадали и бледность, и морщинки, сеткой покрывшие лицо. Их скрадывала пудра. Но главное – необычайное изящество, с каким вела за собой все пары полонеза молодая императрица. Даже без музыки она не сбивалась, задавая фигуры. Великие княжны, как завороженные, глядели на этот молчаливый танец, казавшийся от тишины еще более величественным.
Победа мама была абсолютной. И больше всех ею гордился отец.
Мэри сжала кулачки. Он не обманул! Не обманул! Ему действительно никто, кроме них, не нужен!