Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна 21 стр.

Часть II

Глава 1 Патриоты

— Как вы осмелились допрашивать Рылеева без моего ведома?

Чернышев все-таки не выдержал чужого самоуправства, и несколько дней сдерживаемая злость ударила грязевым фонтаном к небесам. Вернее, к беленому сводчатому потолку. Остальные члены Следственного комитета заметно пригнулись. Они восседали за длинным столом красного дерева, в столешницу которого, как в рамку, было вставлено зеленое сукно – хитрый английский принцип, все-то у них, нехристей, как у людей! Когда только наши научатся?

Видимо, никогда. Вся сила изойдет на вопли.

– Мои вопросы к господину Рылееву касались особого делопроизводства. – Бенкендорф холодно поклонился. – Если государь велит мне познакомить ваше высокопревосходительство с ответами, я немедля передам протоколы.

Повисла пауза. Не все присутствующие знали, что одному из них поручено больше, чем другим. Царские любимцы сцепились не на шутку. И смешно сказать из-за кого! Рылеев вызывал у Александра Христофоровича не больше любопытства, чем все русские периодические издания, помноженные друг на друга. Странно, что отечественные литераторы не вышли на Сенатскую площадь с перьями наперевес!

Обличительный порыв держался до вечера 14-го, когда стало ясно, что «приговор» будет произносить «тиран».

С первого дня в крепости Рылеев вел себя очень откровенно. Более того, задурил царю голову полным раскрытием истины. Никс распорядился не связывать поэту руки и дать бумагу. С той минуты Кондратий Федорович писал. Безостановочно. Изводя монбланы казенных листов, возы перьев и бидоны чернил.

Эта-то откровенность и вызывала наибольшие подозрения. Все писали, и все каялись. Что тут нового? Артистическая натура. Легко вступил в заговор. Легко надломился. У соловья нет когтей. Хотел прослыть тираноборцем, новым Брутом. Обжег крылья. Теперь плачет.

Многие верили. Не принимали всерьез.

Бенкендорф же был скептиком: ему с трудом давались русские стихи, он не подпадал под обаяние рифмованных проповедей. И смотрел на человека, исходя из обыденных деяний. Чтобы выпускать журнал, нужны хватка, трезвый расчет, чутье рынка. Чтобы управлять конторой Российско-Американской компании в Петербурге, всего этого потребно втрое больше.

Решение выступать приняли у Рылеева на квартире. К нему 13 декабря сошлись заговорщики. 14-го он ненадолго появился на площади, оценил глубину провала и удалился, не забыв бросить Николаю Бестужеву:

– Близки последние минуты. Но это минуты нашей свободы. Мы дышали ею!

Хорошенькое утешение! Бедняга Бестужев, приведший Морской гвардейский экипаж, никуда уйти не мог.

Вечером, когда все было кончено, у Рылеева вновь собрались те, кого еще не захватили. Он сказал им, что делать, как себя вести. Нет, не получалось признать за этим человеком голый порыв вдохновения. Скорее он был медиатором. Посредником между оркестром и теми, кто заказывал музыку. Между простаками и высокими лицами, оставшимся в тени. Так и следовало его трактовать.

«Старый я гусь, – думал Бенкендорф. – Нелегко меня поймать, нелегко и нашпиговать яблоками».

– У вас имелись сведения о том, что господа на юге намерены выступить только первого января?

Рылеев был несколько удивлен, что его допрашивает один следователь. Он метнул по комнате быстрый взгляд и, убедившись, что нет даже секретаря, выразительно хмыкнул.

– Все, что будет вами сказано, не выйдет из этих стен, – заверил генерал.

Некрасивое, подвижное лицо Кондратия Федоровича исказила усмешка. На вид ему, казалось, лет тридцать. Широкий лоб с большими залысинами у висков выдавал человека думающего. А энергичный подбородок – деятельного. Блестящие, как вар, глаза под близко сходящимися бровями придавали его смуглой физиономии характер живости и остроты.

– Вы не похожи на поэта, – прямо сказал Александр Христофорович.

– А вы на следователя, – парировал арестант.

– Тем не менее я следователь.

– А я поэт.

Они смерили друг друга оценивающими взглядами.

– Будем считать, что поэзия бывает разной, – примирительно сказал Бенкендорф.

– Следствие следствию тоже рознь.

Рылеев не давал собеседнику спуска. Казалось, он не мог оставить за другим последнее слово в разговоре.

– Кому как не вам это знать, – усмехнулся генерал. – Ведь вы служили заседателем Петербургской судебной палаты.

– Я был избран туда от столичного дворянства, – с некоторой запальчивостью отозвался арестант. – Сострадание к человечеству и нелицемерная преданность истине сделали меня, быть может, слишком известным… И преградили дальнейшее служебное поприще.

Бенкендорф рассеянно кивнул. Это невнимание показалось Рылееву оскорбительным.

– Там, где нет свободы слова, за любую сатиру вас могут выкинуть с должности.

– Вы имеете в виду стихи «К временщику»? – равнодушно осведомился генерал. – Очень умно было выставить их причиной своего ухода из Уголовной палаты.

– То есть как выставить? – вспыхнул арестант. – Аракчеев метал громы…

– Аракчеев даже не поморщился, – отрезал Александр Христофорович. – Сатира написана в 20-м году, а избирались вы в палату в 21-м. Стало быть, эта эпиграмма только способствовала вашей популярности.

Рылеев с интересом посмотрел на собеседника.

– Вы любопытный тип.

– Вы даже не представляете, до какой степени, – кивнул Бенкендорф. – Мое любопытство простирается на два этажа дома, который вы занимаете.

Кондратий Федорович жил в одном особняке с адмиралом Мордвиновым, и там, под кровлей старого сенатора, собирались заговорщики. Тень, похожая на мгновенную судорогу, пробежала по лицу поэта. В следующую минуту ее уже не было. Но Бенкендорф решил продвигаться к делу издалека. Он нанес булавочный укол в больное место, заставив собеседника мучиться во время дальнейшего разговора, возвращаясь памятью к неприятному вопросу. Теперь оставалось только слушать.

– Ваш уход с поста заседателя не связан с сатирой, – бросил генерал. – Было грязненькое дельце некой пани Кинской, которое вы решили в пользу ее мужа. В обмен на услуги амурного свойства.

Рылеев снова начинал закипать, но сдержался.

– Это страсть. Минутное умопомрачение. Слабость. Польки похищают наши головы, как Юдифь главу Олоферна. Что здешние женщины? Тихи, смиренны. Ни порыва, ни протеста. А тут чувствуешь, что любишь врага, и этот враг головокружительно прекрасен. Он убьет тебя, убьет, но даст до конца насладиться свободой. Польки готовы жертвовать собой за спасение отечества.

– Ну, ваша краля принесла себя на алтарь в споре о наследстве, – усмехнулся Бенкендорф.

– Вам не понять, – вздохнул поэт. – Вы немец. А что величайшее благополучие для немца в России? Сделать карьеру и жениться на русской. Наши бабы сострадательны и домовиты.

Александра Христофоровича глубоко оскорбило понимание предмета. Нарисованный портрет – вылитая Лизавета Андревна. Можно прибавить скалку и неизменное желание поколачивать мужа, если тот сам не бьет супругу.

– Я бы вот никогда не женился на польке, – огрызнулся генерал.

– Почему?

– Потому что все маркитантки, следовавшие за армией, были польками и обирали меня нещадно.

Рылеев неожиданно рассмеялся.

– Значит, мы товарищи по несчастью. Ведь Кинская дорого мне стоила. И места, и доверия друзей. А самое неприятное – она ведь не из воздуха соткалась, эта милая пани.

– Хотите сказать, что ее к вам подослали? – Бенкендорф иронично скривился. – Аракчеев? Витт?

– Во втором случае вы ближе к истине. Витт связан с членами общества на юге. С Пестелем. А Пестель – человек без принципов. Его властолюбие, амбиции…

– Так вы боялись Пестеля? – уточнил Александр Христофорович. – Мне казалось, вы специально встречались с ним в столице, чтобы выработать общую линию.

– Боялся?! – сардонически расхохотался Рылеев. – Это он боялся меня! Раз подсунул Кинскую. Я едва выскользнул из тенет. Но с судебной палатой пришлось расстаться.

– Да, – буднично согласился Бенкендорф. – Тем более что место, которое вы приобрели в Российско-Американской компании, не в пример доходнее. – Он снова нанес укол в намеченную мишень. И снова отступил, будто не собирался говорить об этом. – Так как на счет первого января? Ведь у вас имелась договоренность с Югом? Почему вы ее нарушили? Не хотели выступать вместе?

– А вы бы после такой подлости захотели? – взвился Рылеев. – Это частный случай. Мой личный. Но если он способен так поступить с отдельным человеком, то как же в видах собственной корысти поступил бы с целым обществом?

Бенкендорф только развел руками.

– Не знаете? А я вам скажу. Вот этот маленький Бонапарт является в столицу со всей 2-й армией! И где тогда члены революционного правительства? Где конституция? Где наши права?

«О, вы его очень боялись!»

– Все погубил Трубецкой. Спрятаться в роковую минуту!

– Не стоило навязывать человеку робкому несвойственные ему функции, – сказал Бенкендорф. – Чему же удивляться?

– Да, Николай Семенович говорил мне, что этот князь Сергей слишком нерешителен.

– Николай Семенович? Мордвинов? – Генерал тут же поймал собеседника за язык. – Ваш покровитель?

Рылеев насупился. Вот он и сболтнул то, что мучительно крутил в голове с самого начала разговора.

– Надеюсь, вы не собираетесь втягивать и его? Я один был главнейшим виновником возмущения.

«Пой, пой!» Любопытно, что перетягивать вину на себя арестант стал, услышав имя Мордвинова. А то валил на Пестеля, на Трубецкого.

– Я вас понимаю, – заверил Бенкендорф. – Император не позволит бросить тень на члена Государственного совета, что бы он ни думал о степени его виновности.

Заключительная фраза, оброненная невзначай, была третьим булавочным уколом, и если после него не выступит сукровица…

– А что, собственно, вы могли бы поставить Мордвинову в вину? – насупился поэт. – Он – воплощенная совесть отечества. Один олицетворяет собой русское достоинство перед лицом власти невежественной и иностранной по преимуществу.

– Простите, что вы имеете в виду? – не понял Бенкендорф.

– А то, что несчастная страна наша не есть ни русское государство, ни государство для русских. А если и зовется Российской империей, то только в насмешку и в укоризну истинным патриотам. Да и может ли быть иным отечество, в котором его народ порабощен в угоду вельможам да заезжим иностранцам, жаждущим только набить карманы.

Бенкендорф вскипел.

– Вы, конечно, полагаете, что я набиваю здесь карманы. Но позвольте вам заметить, молодой человек, что вы еще не расстались с гувернанткой, когда я начал служить и не оставлял саблю до тех пор, пока Бонапарт не водворился где-то там, в океане.

– Тем более, если вы честный человек, то должны понимать, что ваше участие в качестве следователя в коренном русском деле противоречит и морали, и совести.

Александр Христофорович был оскорблен до глубины души. Интересно, а его рейды с отрядом улан по тылам французской армии не противоречат морали? А комендантство в сгоревшей Москве, когда ни воды, ни еды, ни крова? А ловля утопленников в наводнение? А… Разве все это не были коренные русские дела?

– Я не знаю другого способа служить стране, кроме как через ее государя, – с холодной яростью отчеканил Бенкендорф.

– Вот! – воскликнул Рылеев, крайне довольный, точно получил подтверждение своим мыслям. – Вы сами произнесли эти слова! Не знаете другого способа? Так пойдите к Николаю Семеновичу, и он, истинный друг свободы, научит вас, как можно служить стране, минуя монарха. Как служат в Англии…

– Я именно это и собираюсь сделать, – оборвал генерал. – Сегодня же вечером.

Рылеев поперхнулся. Разгорячившись, он наговорил лишнего. Впрочем, никаких определенных показаний на старика не дал. Да и возможны ли были определенные показания при той осторожности и удивительной прозорливости, которой обладал его благодетель?

Каждый день следствия приносил все новые подробности, от которых голова молодого императора шла кругом. Не будучи подозрителен от природы, Никс сделался таковым по необходимости. Его давно известили о том, что ближнее окружение Марии Федоровны пыталось сделать престарелую даму регентшей при маленьком внуке. Николай пережил это один, не поделившись даже с женой. Он решил похоронить открытие на дне сердца. «В многом знании много печали».

Обвинения могут оказаться ложными, а чувства семейной привязанности дадут трещину, через которую, как вода в пустыне, уйдет тепло. Но в его отношениях с матерью появилась нотка настороженности. При встречах пожилая женщина скользила по лицу сына тревожными глазами, искала его прежнего. И не находила.

Еще хуже дела обстояли с Константином. Собранных о нем сведений хватило бы, чтоб препроводить из Варшавы в Петербург в кандалах, а потом тайно удавить в Петропавловской крепости, как царевича Алексея. Или утопить, как княжну Тараканову. Или, или… ничего не сделать. Внутренние дела царской фамилии должны быть сокрыты от глаз толпы, ибо часто подрывают уважение к высочайшим особам.

А тут еще подоспели сведения, касавшиеся лица, от заговоров далекого. Во всяком случае, так до сих пор считалось. Императрицы Елизаветы.

– Мы вынуждены задать вам ряд уточняющих вопросов, князь Сергей Петрович.

За три с половиной месяца Трубецкой осунулся и оброс. Подурнел и вонял потом. Николай не выносил этот запах, его с детства учили мыться, хоть бы и в ледяной воде. Менять рубашки три раза в день. Бриться тупым лезвием на сухую. Мало ли что придется испытать в походе. Теперь он прикидывал, как быстро опустился бы в крепости?

Нет, Трубецкого не держали в кандалах. Была и теплая вода, и чистые сорочки, доставляемые вместе с домашней едой верной Каташей. Но для того, чтобы каждый день вставать и приводить себя в порядок, требовалось нравственное усилие. Внутренне подавленным людям, мучимым страхом за будущее, оно давалось с трудом. Князь не желал ни умываться, ни стричь вихры. Страдал.

– Правда ли, Сергей Петрович, что среди вашего сообщества находились члены, желавшие возвести на престол императрицу Елизавету Алексеевну, вдову покойного государя?

Трубецкой чуть приметно пожал плечами.

– Да, таковое намерение было. Сколько мне помнится, Батеньков призывал передать ей корону. Штейнгелем же было составлено воззвание к войскам…

– Вот это?

Чернышев протянул арестанту бумажку. Тот без интереса пробежал ее глазами.

«Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставив Россию в бедственном положении. Великие князья Константин и Николай взаимно отказались от престола. Они не хотят, они не умеют быть отцами народа! Но мы не осиротели. Нам осталась мать в благоверной государыне Елизавете. Виват Елизавета Вторая! Виват Отечество!»

– Штейнгель утверждает, что вы поддерживали его план.

Трубецкой вздрогнул.

– Я желал лишь создания конституционной монархии. Эти безумцы вели страну к хаосу. Коронация государыни Елизаветы Алексеевны при отказе иных наследников стала бы преградой для республиканских планов…

Николая поднял руку, желая что-то сказать, но сдержался.

– А сама ее величество знала о ваших намерениях? – спросил Чернышев.

– Никак нет. Елизавету Алексеевну не ставили в известность, считая такую осведомленность с ее стороны опасной.

Император и генерал-адъютант переглянулись. Несчастную женщину собирались использовать даже без ее согласия.

– В народе смотрели на Елизавету с состраданием, – продолжал князь. – Мужики о праве престолонаследия судят чаще по ектеньям. А во время заздравных молебнов ее имя звучало сразу после имени покойного Александра. Перед Константином. Примеры царствований обеих Екатерин показательны. Не имея наследника, Елизавета должна была склоняться в пользу конституции. Ей было бы предоставлено приличное содержание, воздвигнут монумент и присвоен титул Матери Свободного Отечества. Она уж не молода, чего желать, кроме славы?

Эта простодушная глупость почти насмешила императора.

– А какую участь вы готовили нам при подобном обороте событий? – ровным, не предвещавшим взрыва голосом спросил он. – Трем великим князьям, мужчинам, имевшим неоспоримо большие права на престол, чем вдова покойного государя? Или вы полагали, что мы не возразим?

В последних словах слышалась насмешка, запрещавшая Трубецкому пускаться по ложной дороге объяснений.

– Участь императорской фамилии не была решена. Предлагалось заключение под стражу, высылка за пределы России…

– Или смерть, – еще более спокойно бросил Никс. – А как с моим сыном? Четвертым из претендентов? Он ведь тоже обладает правами.

Арестант почувствовал угрозу.

– Я никогда не соглашался с тем, что великий князь Александр должен разделись судьбу остальных!

Князь Сергей Петрович прикусил язык. Он не просто сказал лишнее. Он сказал все.

Император встал. Знаком показал, что уходит, и допрос можно продолжать без него. Странным образом Николай перестал беситься, слушая откровения этих людей. В какой-то момент им овладело внутреннее спокойствие. Он никогда не узнает всего. А то, что узнаёт, заводит очень далеко.