Но теперь уже все. Все. Князь Волконский глянул на себя в зеркало и машинально поправил волосы надо лбом. Довезли Александра. Довезли и бедную Елизавету. И то, о чем она просила его незадолго до смерти…
Теперь он свободен. Петр Михайлович с легким смешком огляделся по сторонам. Зал не был пуст. Мимо него, не кланяясь, проходили придворные. Некоторые лишь слегка кивали. Когда такое бывало? Грозного Петрохана знали все. Теперь он сдулся, как бы сказал Закревский. Александр еще мог вернуть ему милость. Недаром взял с собой в путешествие. Но сейчас, когда прежний государь умер, следовало искать расположения новых любимцев – Орлова, Бенкендорфа, Чернышева, Дибича… Придворные пока не знали всех, боялись ошибаться, сделать неверный шаг. Однако то, что Волконский – мертвый пес, очевидно и младенцу.
– Ваша светлость! – За спиной у князя стоял флигель-адъютант императора Владимир Адлерберг. – Его величество зовет.
Волконский поспешил в кабинет государя.
Тот сидел за столом весь красный, вспотевший и с увлажненными глазами. Перед ним на зеленом сукне стоял железный ларец. Крышка была откинута. Справа валялся гнутый гвоздь. Уличные замашки царя забавляли. Гость попытался представить Ангела, взламывающего замок. Не получилось. Николай дул на пальцы.
– Повторите мне слова покойной государыни, – попросил он.
– Здесь хранится самая суть наследства, которое брат передал вам, – отчеканил Волконский.
Несколько минут государь молчал, потом закрыл крышку ларца, так и не дав князю заглянуть внутрь.
– Поговорим о вас. Вы оказали нашей семье огромные услуги. Мы были вправе ожидать помощи от других людей. Но совсем не от человека, с которым брат поступил… – царь не подобрал слова.
Петрохан не стал ему помогать. Просто смотрел и ждал.
– …несправедливо, – выдавил Никс. – Я бы очень хотел, чтобы вы вернулись на службу.
– Куда? В Главный штаб? – Волконский не смог сдержать кривую усмешку. – Дибич отличный служака, он справится. А я, поймите правильно, ваше величество, – возвращение после того, как все сделанное мною было развалено… И все эти дрязги… Я смертельно устал. Мой долг был проводить их величеств…
– Ваш долг оставаться при мне, – с неожиданной властностью отозвался император. – Вы полагаете, я часто делаю подобные предложения? И разве я говорил про Главный штаб?
Волконский опешил. Тогда куда же?
– Я собирался предложить вам должность…
Старшего конюха? Рекетмейстера? Что там посмешнее?
– …министра двора.
Петр Михайлович несколько раз хлопнул ресницами.
– Возможно, вы не вполне представляете, в чем состоит эта должность, – заторопился император. – Здесь требуется хватка. Твердая воля. Порядочность, чтобы уметь отстраняться от интриг. Общее уважение…
Петрохан был оглушен. Он отлично понимал, что при нынешних обстоятельствах ему предлагают один из ключевых постов. Авгиевы конюшни. От площадных заговорщиков ниточки, конечно, тянулись наверх. К окружению императрицы-матери. К принцам Вюртембергским. К Сперанскому, к Мордвинову, к покойнику Милорадовичу. И за границу к Константину. И за Кавказский хребет к Ермолову. У всех есть свои сторонники, группировки. Волконскому говорили, будто молодой государь получает угрозы прямо в Зимнем. Теперь, глядя на Никса, он верил слухам. Императорская семья не чувствовала себя в безопасности даже среди придворных. В первую очередь среди придворных!
– Я предлагаю вам разорить осиное гнездо, – прямо сказал Николай. – И в дальнейшем держать двор в узде, предотвращая интриги. Вы всегда отличались незаурядными административными талантами. Но главное – я смог бы вам доверять.
Да уж, этого сейчас днем с огнем!
Петрохан вышел из кабинета. Ему следовало зайти еще к вдовствующей императрице и засвидетельствовать почтение. Теперь уже по долгу службы.
Пока он поднимался вверх по лестнице, его спина выпрямлялась, а саженные плечи разворачивались. Надо же, а ему-то в последнее время казалось, что он теперь вечно будет горбиться и шаркать ногами! Сорок восемь лет – не время для отставки. В каком-то смысле это даже удачный миг для начала другой карьеры!
Новость выскользнула из кабинета государя вслед за министром и теперь опережала на два лестничных пролета, пару залов и десяток дверей. Полчаса назад равнодушно встречавшие Петра Михайловича люди кланялись, пытались заговорить, приветливо улыбались, заискивающе глядели в глаза. Теперь к обойме любимцев царя они могли прибавить еще одного. Не многие понимали, чего от него ждать.
* * * Невский проспект.Бенкендорф шел, загребая ногами весеннюю жижу. Гадкий день. Опять бушевал Чернышев. И опять Александр Христофорович не смог смолчать. Крепился из последних сил. Давился собственным гневом. Пытался, по совету жены, читать «Отче наш» на французском. Не помогло.
Допрашивали мичмана Беляева. Того самого, с которым в ноябре позапрошлого года генерал спасал тонущих. Теперь молодой человек выглядел страшно. Оброс. Волосы торчком. Глаза ввалились.
– Такое чувство, что вы ничего не едите.
– Эти отбросы есть нельзя.
– Привыкайте. – Голос Чернышева звучал издевательски. – Иного не будет.
Беляев мельком взглянул в лицо второму следователю. Бенкендорф опустил глаза. Узнал? Нет? И что это в сущности меняет?
– Петр Петрович, – начал он, – на вас не так уж и много показаний. Если вы расскажете все чистосердечно, вину не сочтут особенно большой…
– Он знал о злоумышлении на жизнь государя и не донес! – взревел Чернышев.
– Да знал ли он о злоумышлении? – усомнился Бенкендорф. Меньше всего ему хотелось, чтобы арестант сейчас сорвался и начал в досаде наговаривать на себя лишнего. Он уже изучил тактику товарища. Тот был убежден в виновности каждого и считал, что злодеи выворачиваются из клещей правосудия. Все они порочны, надо только хорошенько раздразнить их, и тут наружу полезет глубоко скрытое зло. Выходило пятьдесят на пятьдесят. У кого нервы послабее, тот и ломался под криком. А был ли он при этом злодеем, или так, человек, почти сторонний заговору, – генерал-адъютанта не тревожило. Чернышев увеличивал поголовье виновных, предавая внушительности делу.
– Конечно, теперь он ничего не знает! – вспылил будущий военный министр. – Ваша наивность подозрительна! Вы выгораживаете каждого сопляка!
«Ну, далеко не каждого».
– Между тем этот негодяй явился на площадь в составе гвардейского флотского экипажа! Прогонял увещевавших священников!
– Я просто сказал, что сейчас начнут стрелять… – И тут мичман не выдержал. Перещелкнуло в голове. Или взбесился с голодухи. – Да! Да! Я знал! И про покушение на величество! И про республику! Скоты! Наши соотечественники в рабстве! А вы делаете из нас мерзавцев! Освободите народ, освободивший Европу!
Все. Пошла-поехала.
– Он признается! – Генерал-адъютант был счастлив. – Видите! Видите!
– Что я вижу? – В холодном бешенстве осведомился Бенкендорф. – Что вы довели мальчишку до истерики? Для обвинения личных признаний недостаточно.
Глаза у Чернышева стали круглыми, как у кота перед случкой.
– Развратные измышления французских философов от юриспруденции ныне не в ходу.
– Необходимость доказывать вину основана на действующем законодательстве, – парировал Александр Христофорович. – А уж откуда Екатерина Великая брала свои идеи…
Арестант замер. Он с удивлением смотрел на двух следователей, казалось, забывших о его существовании.
– Я готов письменно ответить на все вопросы. – Вежливое покашливание Беляева вернуло генералов к реальности. – Но слушать ваши дискуссии из прошлого века, ей-богу, скучно. Со времен аббата Беккария и бабушки Екатерины человеческая мысль ушла…
– Не дерзите, – оборвал его Бенкендорф. – Вы под следствием и вряд ли вправе читать лекции. – Он был задет.
– Честное слово, Александр Христофорович, к вам не имею никаких претензий. Но господин генерал-адъютант…
Эти молодые! Что у них в голове? Откуда такое нахальство?
– Ступайте. Не вводите во грех, Петр Петрович.
Бенкендорф понял, что ему еще дуть на товарища, которого едва удар не хватил от мичманской наглости. А потом получать очередной выговор. И правда, скучно.
– Вы остолоп, – сообщил ему Чернышев, едва придя в себя. – Цацкаетесь с ними. Они вас ни в грош не ставят. Я доложу императору.
Пусть докладывает. Александр Христофорович и сам был расстроен. Причем не столько поведением подследственного, сколько сознанием собственной старости. Неужели он так отстал от жизни? И идеи, которые казались непреложными, обветшали? Какие же у них теперь идеи? Те, что они излагают на допросах? Но это бунт. Открытый бунт. Разрушение основ. Тогда Чернышев прав? В колодки их и за полярный круг. Медведям на смех!
Благородные принципы были поколеблены в Александре Христофоровиче. Он сожалел, сам не знал о чем. Проклинал приказ государя торчать в следственном комитете. Разве от него есть польза? Одно слабоумие!
Пойти домой напиться.
Вдруг он услышал у себя за спиной легкие шажки. Обернулся. Никого не увидел. Генерал проходил как раз мимо паперти собора Святой Екатерины на Невском. Отсюда в наводнение ему повезло снять старушку. Не то чтобы совсем нищую. Милая такая старушка. В чепце и выношенных кружевах. Вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Словом, ей подавали, хотя она и не протягивала руку. Так, кто заметит. Он заметил, и на катере приснопамятного Беляева отвез в безопасное место.
– Кто здесь?
Ни звука. На мгновение Бенкендорфу показалось, что звуки вообще пропали. Тишина, как в бутылке, заткнутой пробкой. Ни шарканья ног по брусчатке. Ни стука колес и конских копыт. А еще ведь голоса. Голосов тоже не было. И ветер, всегда такой сильный на проспекте, стих.
Генерал повертел головой. Ему показалось, что все вокруг обсыпано серым грифелем. Мир замер. Стоячий стекловидный воздух можно было резать ножом. И снова шажки. Торопливые, семенящие.
– Не хотела напугать тебя, голубчик.
Он обрадовался. Та старушка. Вроде бы ее лицо. Обежала его сбоку. Маленькая, сухая, чуть горбится. Наклонила головку в белом платочке, ласково посмотрела.
– Глупости все это. Пустые мысли. Ты там, где должен быть. Дай-ка я тебе лицо вытру.
Александр Христофорович вспомнил, как спасенная платком отерла ему грязь с подбородка. Женщина вытащила точно такой же лоскуток, потянулась к его щеке – повеяло ладаном.
– Иди с Богом. А пить не надо. Потеряешь любовь государя. И не бойся ничего.
В следующую секунду гул проспекта ударил Бенкендорфу в уши. Он стоял посреди улицы, ошалело глядя на снующих людей.
– Барин, а барин! – Кто-то схватил генерала за рукав. – Гдей-то вы были?
Александр Христофорович обернулся. За его спиной топтался денщик Потапыч. Мужик степенный и на хорошем счету.
– Вас третий час против обычного нет. Барыня руки ломает. Я по кабакам. А вы тут посерёд извозчиков. Живота себя лишить хотите?
Вид у генерала был, вероятно, таков, что денщик на минуту замолчал.
– Да вам хорошо ли?
– Где женщина? – Бенкендорф не узнал свой голос.
– Какая женщина?
– Старушка. Маленькая, белая.
– Э-э-э, – Потапыч поскреб в затылке. Ему хотелось сказать, что барин допился. Но причин не было. Особенно в последнее время, по крайней занятости. Денщик огляделся, потом, видать, что-то смекнул.
– Да это Ксюша приходила, – заявил он с такой уверенностью, с какой говорят: «В Крещение во всех реках вода святая». И гордо вскинул голову: не у всякого барин видел блаженную, есть чем похвастать. – Что сказала-то?
Александр Христофорович пожал плечами.
– Что все будет хорошо.
* * * Зимний дворец.Николаю казалось: в последнее время он только и делает, что читает чужие письма. А это порождало неудобство. Хотя порой суждения, высказанные походя, в двух словах, точно сдергивали пелену с глаз.
Среди посланий покойной Елизаветы в Баден осталось одно, не отправленное за болезненностью темы. 1820 год, военные поселения. Супруга Ангела объясняла матери, принцессе Дурлихской, как славно будет жить под дудку и барабан.
«Ваша тревога мне понятна. Александр действительно похож на победителя в покоренной стране. Но подумайте, сколько выйдет пользы! Будущие блага искупают кратковременные неудобства. Солдат распределяют по избам, они делаются членами семей, каждый крестьянин приобретает работника, сын его идет на военную службу, а дочь становится женой пришедшего чужака. Плоды обнаружатся со временем. Улучшится обработка земли. Рекрутский набор исчезнет, хлебопашец сделается солдатом, солдат хлебопашцем».
В памяти оставался только «победитель в покоренной стране». Как точно. И как больно! После победы! Когда-то Николай сам восхищался грядущей пользой. «Мы затеваем нечто новое. Вы вскоре увидите!» – с горячностью убеждал прусскую родню. А когда вез невесту в Россию, бабы из казенных деревень выходили к дороге, становились на колени и выли в голос, прося отменить у них поселенные полки. Они почти пели, плача свои жалобы, и тянули к карете руки. Признаться, тогда царевич был поколеблен. Черт бы побрал братскую глухоту!
Как все красиво выходило в беседах с Оуэном! Социальный мыслитель – фаланстеры, трудовые коммуны, казармы для общего счастья. Александр слушал философа в Англии. Потом оживленно блестел глазами: вот оно, чего Россия еще не видела. Величайший эксперимент! Мы противопоставим сытость голоду, порядок хаосу, грамотность темноте.
Сколько вышло страданий, мучительства. И… разорения. И… никудышных войск, бунтующих при всяком удобном случае. Точки раскиданы по карте. Гнойники по лицу страны. Что делать? Что теперь делать?!
Силком выданные за солдат девки стерпелись, нарожал детей. Рвать семьи, как прежде навязывать? «Кратковременное неудобство»! У человека одна жизнь. Примерь-ка на себя.
В начале года молодой император имел разговор с доносителем Шервудом. Брат поверил ему. И теперь Николая интересовало, что приказал покойный? Как принял рассказ о черством поселенском житье? Усомнился ли в донесениях Аракчеева?
Шервуд заметно нервничал. Тянул худую шею, косил глазами. Новый император не походил на старого. Неласков. Хмур.
– Говорите всю правду. Не бойтесь меня оскорбить. Я теперь не такое слышу.
Сказал как отрезал. Прямой приказ.
Шервуд кивнул. Начал не без запинки, но потом справился с волнением. Что ему терять?
– Его величество покойный государь принял меня в Каменноостровском дворце и выслушал очень внимательно. Я в подробностях изложил ему, что знал о заговоре. Сие все в моих рапортах. А вот чего там нет. Государь меня спросил: не замешан ли кто из лиц поважнее? Я отвечал, что не знаю, но некоторые приказы кажутся мне очень странными. Людям дают ружья и не дают хлеба.
Он: «Как так?»
Я испугался. Унтер-офицер. Прибыл через графа Аракчеева, который не сильно тем доволен. Что со мной будет? Но все же сказал: «Крестьяне должны кормить свое семейство, постояльцев, резервистов с кантонистами и так заняты постройками, что летом не имеют трех дней для работы на полях. Были случаи голодных смертей. Таких ошибок государственные люди без умысла не делают».
Николай потер переносицу. Да, не делают. Стало быть, рассчитывали взбунтовать и поселения.
– 27 июля мне велено было возвращаться в Грузино, – продолжал Шервуд, – а оттуда в линии и наблюдать за действиями злодеев. Граф Аракчеев принял меня как нельзя лучше, всякий день я завтракал вместе с Настасьей Федоровной Минкиной, что считалось большой честью. Почти за два месяца я составил список членов тайного общества и, как было условлено, 20 сентября отправил отчет графу. Однако фельдъегерь за мной не прибыл. Только через десять дней, находясь в городе Карачеве под Орлом, я узнал, что крестьяне зарезали Настасью Федоровну, чему и удивляться не след, зная об ее тиранствах. Мне сказали, что граф как помешанный и писем не читает. Не могу знать, почему такой человек пренебрег опасностью жизни государя. Эти десять дней разницы стали роковыми.
Николай сдержанно усмехнулся. Много званых… Шервуд не один считал: прислушайся к нему, мятежа бы не случилось. Александр имел списки. Но медлил, медлил… Однако не о нем речь. Об Аракчееве.
– Вы англичанин?
– Да, ваше величество. Родился в Кенте, двух лет прибыл с отцом в Россию. Он механик и первым основал тут суконные фабрики с машинами.
– Как случилось, что вы узнали о заговоре?
Шервуд сморгнул. Было видно, что этот вопрос ему задают уже в сотый раз, и отвечать наскучило. Но что поделаешь?
– В 1819-м я поступил в 3-й Украинский уланский полк рядовым из вольноопределяющихся. Вскоре стал унтер-офицером. Мне было дано хорошее воспитание и знание языков, поэтому офицеры приняли меня радушно. Я часто ездил с поручениями от полкового командира в Киев, Одессу, на Волынь, в Подольскую губернию. От природы я очень наблюдателен и запоминаю, как и о чем говорят. В 1822-м и особенно 1823-м годах мне все казалось, что окружающие ждут какой-то важной перемены. Раз между поручиком Новиковым и адъютантом графа Витгенштейна князем Барятинским чуть дело не дошло до дуэли, потому что Новиков изругал облившего его вином лакея. Барятинский тогда сказал: «Недолго вам глумиться над равными».
В Одессе в доме таможенного начальника Плахова собравшиеся офицеры, выпив, так вольно говорили о царе и о каком-то будущем блаженстве для России, что трудно было не соотнести их пыл с восстанием в Испании.
Случилось мне быть в Ахтырке с поручением к графу Булгари. Я пришел рано поутру, мне сказали, что хозяин спит. Я сел в смежной комнате и попросил кофе. Дверь была приоткрыта. У графа ночевал его приятель поручик Арзамасского конно-егерского полка Вадковский. Я увидел этого человека через дверь и удивился его львиной наружности, широкому носу и всклокоченным волосам. Булгари его спросил: