Далеко, очень далеко. Хотя по той же дороге. Ну был бы Пестель простой казнокрад – схватили за руку, наказали. Но ему нужны были деньги для высокого – военная революция, поход на Петербург.
– В сентябре ваш полковник отправил Майбороду с его ротой в Махновку охранять дивизионный штаб. А вас послал приглядывать за ним?
Самый болезненный вопрос. Лядоховский до сих пор чувствовал унижение.
– Ему не на кого было положиться. Он просил меня по-дружески. Но я не смог… Майборода улизнул в Житомир и там передал донос. Неужели его не покарают?
Совсем по-детски.
– За что? За казнокрадство? Или за предательство?
Лядоховский молчал.
– Вам нужно молиться на этого негодяя, – сухо сказал Бенкендорф. – Вас не приняли в общество, но вы знали о нем и были соучастником. Если начать ваши допросы, всплывет воровство Майбороды. А он ныне – спаситель отечества, – генерал презрительно хмыкнул. – Его наказывать не будут. Простят в награду за верность. Следовательно, и вас не тронут.
Лядоховский потрясенно смотрел на собеседника.
– Поверьте, начинать жизнь в 19 лет с каторжных работ плохо для дворянина. Вы вернетесь в полк с тем же чином, потом вас несколько раз переведут с места на место, чтобы разговоры за спиной утихли, и служите.
– Но Майборода…
– Не могу гарантировать, что вы с ним больше никогда не встретитесь. Напротив, это очень вероятно. И тогда никто не помешает вам решить дело чести. Но добрый совет, – Бенкендорф покусал ус, – дайте себе остыть. Пусть пройдет лет десять. Вы многое станете оценивать иначе. И боюсь, вам откроется, что не один Майборода был причиной вашего несчастья.
* * *Вечерами Никс играл на тромбоне. Один, в кабинете, закрыв дверь и подойдя к темному незашторенному окну. Ему требовалось минут сорок или больше, чтобы прийти в себя после дневных дел. Он никогда не думал, что их будет столько! Что они станут налезать и давить друг друга. Их не удастся выстроить по ранжиру: эти утром, когда голова свежая, эти напоследок… Нет, бумаги требовали, дергали, настаивали.
Чтобы справиться со всеми, прочитать и дать вразумительную резолюцию, он вставал на рассвете. А ложился… Конечно, в течение дня появлялись свободные минуты – обед, прогулка, музыка у жены. Но после них Николай неизменно возвращался к столу и, как каторжник наваливается грудью на тачку, упирался руками в зеленое сукно.
Вечером он ощущал потребность смыть с себя накипь дневных бед. Полированное, холодное на ощупь тело тромбона медной змеей поблескивало в темноте. Никс не зажигал свеч. Подходил к окну. Глядел на слоеный жестяной пирог крыш, уходящих к горизонту, и думал, сколько кошек у водосточных труб сейчас спугнет. Он не играл ничего определенного. Что в голову взбредет. Из раструба катились то рассерженные, то задумчивые звуки. Тромбон гневался вместе с ним и вместе с ним стихал.
В этот вечер Александра пришла за мужем в кабинет. Слишком поздно? Или он разбудил детей?
Села в кресло, подобрала ноги к подбородку и с каким-то жалким выражением уставилась на него.
– Николя, я совершила ужасную вещь.
Ему представилось, будто жена отдавила ногу комнатной собачке или выбранила фрейлину до слез. Но Шарлотта, набравшись мужества, повинилась в недостойном поступке.
– Я подозревал, – с удивительным хладнокровием отозвался муж. – Все дамы любят романы.
Ее оскорбил пренебрежительный тон.
– А что ты скажешь…
Тут бедняжка вывалила на супруга все свои подозрения.
«Ничего не скажу! – возмутился в душе Никс. – Я полгода тону в обвинениях, оправданиях, тщетных надеждах дознаться правды и версиях, у которых концы не сходятся с концами».
– Дорогая, – муж старался говорить как можно мягче, – посмотри на меня: я жертва семейных тайн. Всего ужаса 14 декабря можно было бы избежать, если бы мои дорогие родственники меньше прятались от подданных и честно заявляли о своих намерениях.
– Ты не понимаешь…
– О, я давно ничего не понимаю! – Он все-таки сорвался. – Зачем тебе, например, ворошить дело двадцатилетней давности, все участники которого благополучно скончались? От скуки? А мне, представь, есть чем заняться!
– Я считала Элизу святой…
О, да! Шарлотту воспитывали строго. Для нее до сих пор моральным авторитетом оставалась мать, покойная прусская королева Луиза, – неколебимая добродетель! Что было бы, если бы муж показал бедняжке россыпь надушенных любовных записок красивейшей из немецких монархинь к Александру? Николай наткнулся на них, разбирая бумаги брата, из одного конверта выпал локон – золотистый, как у его жены…
– Мне кажется, что покойные государь, государыня и этот несчастный молодой человек… жертвы чужого коварства, – Шарлотта чувствовала себя виноватой. – А если тот, кто покушался на них, покусится и на нас с тобой?
Государь обнял жену за плечи.
– Пойдем спать. Вредно жить среди постоянных подозрений. Следствие кончится. Мы уедем в Москву, на коронацию. Ты будешь много танцевать, как любишь. Твои нервы придут в порядок.
«Он считает меня больной, возможно сумасшедшей», – с горечью думала Александра.
«Ей не откажешь в здравом смысле», – рассуждал Николай. Им овладели тоскливые чувства. Ответы на вопросы жены могли оказаться такого свойства, что лучше бы их не касаться. Это в начале следствия ему хотелось непременно добраться до дна озера. Теперь, на глубине, серное зловоние было столь велико, что царю не хватало воздуха и тянуло к поверхности.
Глава 10 Признания
Уилтон-хаус. Уилтшир. Англия.Медный ангел над воротами простирал руку, осеняя окрестные поля. Его позолоченная труба висела в воздухе над ярко-зелеными квадратиками земли, рассеченными неглубокой рекой. Со второго этажа замка было хорошо видно дорогу, и старый граф Воронцов, сидевший у западного окна гостиной, издали заметил черный элегантный экипаж – дорожный, без гербов и лаковой росписи. От него за версту веяло столичной жизнью. Богатая ли кожа обивки, чистые ли стекла, рессорная ли мягкость были тому виной, но в карете легко угадывался новомодный лондонский шик.
Сердце старика сжалось. Чем быстрее текли годы, тем нетерпеливее он становился в ожидании сына – молодого графа Михаила. Молодого! С высоты собственных 82-х, 43 Миши выглядели почти мальчишеством. Между тем тот не писал о намерении приехать, да и время сейчас не подходило, чтобы генерал-губернатор южного края, зацепленного мятежом, мог отлучиться за границу. Стало быть, не Миша.
Старик вздохнул. Тогда кто?
Его жизнь в имении дочери графини Пемброк была спокойной. Стайка внуков. Ласковая семья. Переписка с половиной нынешнего истеблишмента. Бывшего посла не забывали. Их дом – Мекка русских путешественников. Центр притяжения. И влияния. Семен Романович был из тех, кто не теряет веса, уходя с поста. Ибо его вес основан не на минутной милости сильных мира сего, а на внутреннем моральном авторитете. На знании. На умении дать верный совет, составить прогноз. На уважении общества, наконец. Своего и британского, что трудно сочетать.
«Так», – Семен Романович наморщил лоб. Его ищут. Либо из нашего посольства, либо из министерства иностранных дел. Судя потому, что карета чересчур элегантна, – она дамская. Долли! Ей Воронцов был рад.
Между тем графиня Ливен, миновав въездной мост, проявила первые признаки оживления. Несмотря ни на какие рессоры, тело затекло, зад ныл. Женщине хотелось вытянуть ноги, встать на песочную дорожку и сделать хоть несколько шагов мимо шпалерных кустов вечнозеленого лавра. От замка уже спешили слуги. Даже с расстояния было слышно, как за каменными стенами захлебывается колокольчик дворецкого.
Долли любила Уилтон-хаус. Она побывала здесь впервые четырнадцать лет назад. Натянутая, готовая к бою. В декабре 1812-го ее муж получил назначение в Лондон. Блестящий пост! Но… при всех союзнических восторгах здешнее общество не походило на петербургское. Более чопорное, замкнутое, углубленное в себя. Вот тогда-то Долли впервые увидела графа Воронцова. Ей казалось, он станет задевать их, высокомерно насмехаясь над неопытностью. Но старый дипломат сделал все, чтобы новая пара укрепилась в Англии. Была ли то форма тоски по родине? Возможно. Он предостерегал, подсказывал, никогда не указывал, что делать. Но подводные камни в фарватере, но нужный тон, но связи, навыки, тысячи справок – за все Долли могла сказать спасибо.
Теперь она приехала в Уилтон-хаус, чтобы задать вопросы, которых не доверишь письмам. По гравиевой дорожке к карете шла графиня Пемброк. Екатерина Семеновна – полная, розовощекая женщина, уже немолодая, но все еще восторженная и удивительно приятная, как все Воронцовы. Ах, вздохи, поцелуи. Вопросы о здоровье.
– Папа неважно. Хворает ногами. – Леди Пемброк понимала, что гостья к отцу. – Он ждет вас в гостиной. Не пеняйте, что не вышел встречать.
Ей ли пенять? Семен Романович уже облачился в сюртук со звездой. Он сидел в кресле, ноги его были укутаны шотландским пледом. Высокий, сухой, с благородными сединами, он словно воплощал собой понятие «достойная старость».
– Долли, девочка, подойди.
Под морщинистыми веками блеснула слезинка. Годы делает сентиментальным.
Дарья Христофоровна поцеловала у бывшего посла руку.
– Ступай, ступай. Приведи себя в порядок. Пообедаем. Потом поговорим.
Для английского обеда рановато. Но для русских гостей держали особого повара. И хотя Долли давно усвоила здешний распорядок жизни, с дороги она была не против куриного супа с рисом, морковного пудинга, чая и пирога. Ей пришлось рассказать хозяйке о новых лондонских веяниях в прическах. Сообщить сплетни о виндзорском дворе. Но главное – русские новости. Как такое могло случиться? Мятеж в центре Петербурга! При покойном Ангеле… Ах, брат пишет ужасные вещи! На юге бунтовщики чуть не взяли Белую Церковь, где живет невестка с детьми.
Долли слушала и кивала, машинально вставляя слова и делая вид, будто беседа так же интересна ей, как и леди Пемброк. Она ловила на себе насмешливый, понимающий взгляд старика. Семен Романович давно ломал голову над вопросом, как графиня ухитряется общаться с другими дамами? Откуда у нее столько такта? Терпения? Ведь все, что они говорят, – сущий вздор! Птичий язык! Щелканье канареек!
– Теперь мы пойдем прогуляемся в сад, – сказал он после десерта.
– Но папа, тебе еще надо переварить…
Грозный взгляд заставил Екатерину Семеновну умолкнуть. Она распорядилась, чтобы отца пересадили в кресло на колесах и вывезли по пандусу на дорожку. Дальше гостья могла катить его сиятельство сама.
– Я еще иногда хожу, – сообщил он ворчливо. – Но не в такую погоду, разумеется.
– Сыровато, – согласилась Долли. – Хотя солнце сияет, весна на острове – опасное время.
– Подвези меня вон к тому кусту шиповника. Он скоро распустится. Ну?
Дарья Христофоровна собралась с духом. Понукание старика относилось вовсе не к скорости движения, а к причине ее приезда.
– Мне нужно узнать у вас о Николае Тургеневе.
– О-о-о-о.
– Он прибыл в Лондон…
– А наши, небось, требуют выдачи?
Не стоило спрашивать, как Воронцов догадался. Опыт.
– Ничего не выйдет. Здешний кабинет откажет, хотя вы можете соблюсти формальность и заявить официальный протест.
Долли кивнула. Положение казалось щекотливым. По прошествии четырнадцати лет на посту «мадам-посол» она менее всего была наивна. И прекрасно понимала особенности британского способа отношений с соседями. Ее интересовало, как достойно, не уронив чести своей державы, проглотить невыдачу одного из заговорщиков.
– При моих теперешних отношениях с Каннингом, возможно, он мог бы надавить и…
– Этого не будет, – отрезал старик. – Не обольщайся. Отказ передавать правосудию других стран бежавших в Англию преступников – фундаментальная ценность.
Она знала. Таким образом британское общество демонстрировало континентальным государствам превосходство своей юридической системы.
– Мне бы не следовало жаловаться на это правило, – усмехнулся старик. – Когда-то и я при Павле попал в число тех, кто отказался возвращаться домой. И меня не выдали, хотя мои имения в России были конфискованы. Н-да-а. – Граф задумался.
– Но тогда была тирания.
– Кто сказал, что ее нет сейчас?
Долли с удивлением взглянула на собеседника.
– Я ни в чем не хочу тебя убедить, девочка. Просто показываю, что могут писать и говорить в здешнем обществе, если сложится такая выгода. – Воронцов поджал длинные бескровные губы. – Дипломатическая практика лишает иллюзий. Здешний кабинет, а лучше сказать нация, предоставляет убежище изгнанникам, чтобы иметь возможность воспользоваться ими при случае. Когда я остался, мной пользовались.
Граф замолчал, давая Долли возможность додумать самой неприятную правду.
– Это был рубеж века. До 11 марта оставалось совсем немного. Покойный Павел хотел, чтобы я отправил детей в Петербург. Считал: они станут для него заложниками моей верности. Я отказал. Но и в 56 лет опытного политика могут ждать сюрпризы. Я не знал, что, оставшись здесь, мы все, втроем, окажемся заложниками иностранного кабинета.
Долли не перебивала. Но старик уже почти все сказал.
– Мне пришлось много работать, чтобы после 11 марта наступило 12-е.
Она давно догадывалась. Когда убили Павла, нить, ведшая из Петербурга в Англию, была, пожалуй, самой толстой. Настоящий канат.
– Скажите, Семен Романович, его можно было спасти? – Графиня сорвала еще не раскрывшийся белый бутон и вставила старику в петлицу. – Объявить умалишенным, как Георга III? Посадить в крепость?
Собеседник хитро посмотрел на нее из-под широких бровей.
– Если бы Александр принял на себя ответственность и четко сказал, чего хочет, возможно. Но, – граф поднял палец, – уклонение от решений всегда ведет к крови.
Долли вывезла старика на солнце и проехала между квадратиками регулярных цветников.
– Если Тургенева не выдадут, это обострит отношения.
– В преддверии войны наши проглотят обиду, ради сколачивания коалиции. Тебе в донесениях надо разжевать новому царю: Англия всегда поступает так, это правило без исключений.
Графиня задумалась. Есть видимые связи между государствами, а есть тысячи незаметных каналов. Тем, кто по ним движется, негласно помогают, поддерживают, защищают. Такие нити необходимы. Дипломатическая среда вся пронизана ими. Можно ломиться снаружи и не пробить стену. А рядом, для другого, братски откроют дверь и впустят в святая святых.
– Так Тургенев…
– Мастер высокого посвящения, – предупредил старик. – Не касайся. Убережешь пальцы.
Дарья Христофоровна с благодарностью поцеловала руку графа. Сколько раз он ее выручал!
– Кажется, Катя машет нам с крыльца? Уже пять? Она, как всегда, торопится с чаем!
Когда графиня Ливен уехала, слуги вновь подняли Семена Романовича в гостиную. Эта комната, обитая малиновым бархатом, представляла собой два соединенных аркой куба – для курящих и некурящих. Правую ее часть заволакивали клубы сизого дыма. Молодой человек с длинной трубкой в зубах сидел на диване под сельским пейзажем Морланда «Приближение грозы».
– Приезжали за мной? – чуть насмешливо спросил он.
– Вы благоразумно не спустились к обеду. – Граф, не любивший табаку, поморщился, и чуткий к его настроению гость сразу же затушил уголек. Его близко посаженные глаза на приятной физиономии впились в лицо старика.
– Вам ничего не грозит, кроме чистых формальностей, – успокоил тот. – До официального обращения нашего посольства в министерство иностранных дел Англии вы можете пользоваться моим гостеприимством. После… для вас уже будет готова квартира в Лондоне.
Молодой человек поклонился.
– Воронцовы хотели бы сохранить благоволение нового монарха, – проговорил граф. – Сын занимает слишком заметную должность, чтобы я осмелился бросить тень на его карьеру.
Снова поклон.
– Брат Александр пишет мне, что готов сам возить деньги, собранные с имений, за границу. Позволят ли ему выезжать и въезжать беспрепятственно? Тем более что я объявлен государственным преступником.
Старик остановил собеседника жестом.
– Ему следует избегать попадаться на глаза государю. Вот и все. В остальном «братья» обеспечат вам полную свободу передвижения.
* * * Санкт-Петербург.Николай тоже обманул жену, но не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений совести. Он сжег не все бумаги Елизаветы Алексеевны, вернее не все сразу. На руках оставались еще не отправленные письма покойной императрицы к матери в Баден за 1796 – 1801 годы. Они составляли нечто вроде дневника, обращенного к достойной принцессе Амалии Дурлахской. Элиза не решилась послать их по почте, ибо вся ее корреспонденция при Павле просматривалась.
Никс хотел знать… О, он бы дорого дал, чтобы выяснить точно, был ли брат причастен к гибели отца.
«Ах, Мама! Не могу вымолвить это слово. Екатерины Великой больше нет. Как такое возможно? В среду утром у нее случился апоплексический удар, она сразу лишилась чувств и более не приходила в сознание. Трудно собраться с мыслями. Покойная осыпала меня благодеяниями, создала мое счастье. Кто защитит нас теперь?»
Это письмо было датировано 7 ноября 1796 года, и уже его юная Елизавета не решилась отправить обычным путем.
«Моя свекровь Мария сказала мне, что перед кончиной государыни они с мужем видели одинаковый сон. Необъяснимая сила возносила их к небесам, и оба от страха проснулись. Как описать воцарившуюся пустоту, уныние, сумрачность? Все страждут, за исключением новых величеств. О! Я была оскорблена, как мало печали выказал император. Это вызывает скрытое неудовольствие. Ведь по всему видно, что скончалась великая государыня».