– В тот день поклялся я, други, что ничего не пожалею, даже жизни, лишь бы вот этою самой рукой убить Ярему! Нет больше жалости в сердце моем, иссохло оно, коркою покрылось. И вас прошу, други: изгоните жалость из сердец. Ныне пришел час расплаты! Нет пощады ни Яреме, ни прочим ляхам! И православным-перевертышам, кои ляхам служат, пред ними стелятся, своих же собратьев катуя да грабя, тоже пощады нет! И жидам-арендаторам, кои опоганили наши святые церкви, никакой пощады не давайте! Рубите, жгите, рвите на части! Шкуру с них сдирайте, с песьих сынов! Ведаю: непросто то, други. Все ж люди мы, а не волки хижие…[9] А только бывает время, когда сердце надо на замок запереть. Нас терзали – и мы терзать будем! Жен наших и дочерей бесчестили – так панночки за то рассчитаются белым телом! С батьков наших выколачивали и чинш, и попасное, и рогатое, и ставщину[10] – теперь пограбим панское добро! Верно ли говорю, други?!
– Верно-ооо!!! – Вся степь, казалось, содрогнулась от страшного ликующего вопля, вырвавшегося из многих тысяч глоток.
– Об одном лишь прошу: ежели кому из вас, с Божьей милостью и благословением, улыбнется великая удача, ежели кто в плен этого сатану живым возьмет, – не убивайте, отдайте мне! И не выпускайте, хоть бы он за себя выкуп величиною с золотую гору сулил! Ярема от моей руки умереть должен! Все за это отдам: и добычу свою, и казну немалую, что в надежном месте спрятана… В ноги при всем войске Запорожском поклонюсь, руку поцелую, в услужение пойду, как последний раб. Только Ярему мне отдайте!!! Слышите, други?
– Слышим, батьку! – таким же громовым хором отозвались казаки.
– Ну, коли так… – Кривонос, сняв шапку, перекрестился. – С Богом, в поход! На Лубны! На Ярему!
И первым тронулся с места.
Странный московит, этот змей-искуситель, говорил спокойным, размеренным голосом, которому отчего-то хотелось внимать, затаив дыхание:
– Итак, пане, волею судьбы, а точнее – милостью Божьей, вам выпал уникальный шанс. Предупреждаю: дело сопряжено с большими трудностями и, безусловно, риском. Пан ротмистр может отказаться, я не сочту это ни за неучтивость, ни за обиду, а просто поищу другого помощника… Но, если уж говорить совсем откровенно, грех упускать такую возможность! Особенно если учесть, что пан окажет великую услугу не только ясновельможному князю, но и всей Речи Посполитой! И эта услуга, разумеется, будет должным образом оценена и вознаграждена.
Тадеуш сглотнул слюну, пытаясь осмыслить услышанное.
– Проше ясновельможного пана первого советника… А что от меня потребуется?
– Прежде всего – перестать называть меня столь официально, – улыбнулся московит. – Во всяком случае, когда мы либо наедине, либо в присутствии его княжеской мосьци. Зовите меня просто: «пан Анджей». А я, соответственно, буду звать вас: «пан Тадеуш». Хорошо?
Вишневецкий одобрительно кивнул, давая понять ротмистру: он полностью согласен со словами своего первого советника.
Улыбка московита по-прежнему действовала с какой-то магической, необъяснимой силой. Сбитый с толку, ошарашенный Подопригора-Пшекшивильский сейчас понимал и чувствовал только одно: он очень хотел бы, чтобы именно этот человек прикрывал ему спину в бою. А это дорогого стоило.
– Хорошо, ясновель… То есть пан Анджей!
– Вот и замечательно. Могу я расценить ваш ответ как согласие? Вы будете моим помощником?
Ротмистр, героическим усилием одолев остатки недоверия, а также – чего уж скрывать! – испуга, кивнул головой, промямлив что-то среднее между «Точно так, пане» и «О Езус…».
Первый советник, окинув его внимательным, оценивающим взглядом, подошел вплотную и протянул руку. Подопригора-Пшекшивильский, после чуть заметного колебания, протянул навстречу свою. И в следующую секунду, не сдержавшись, охнул: кисть, до сих пор саднившая, будто взорвалась острой болью, хоть вроде и несильно сжал ее московит.
– Что такое? – искренне удивился первый советник. – Неужели…
В его глазах мелькнуло сомнение, потом он пробормотал: «Ну-ка, позвольте…» – и принялся ощупывать запястье улана. Подопригора-Пшекшивильский стиснул зубы, решив терпеть, как подобает мужчине, но слезы все-таки навернулись.
– Взгляните, пане, что там? – вдруг резко спросил пан Анджей, указывая куда-то за спину ротмистру.
Тот быстро повернул голову и не обнаружил ничего, что могло бы показаться странным или подозрительным. Но не успел даже удивиться этому, поскольку в следующее мгновение инстинктивно взвыл:
– Уа-а-а!..
– Проше пана, вот и все! – довольным голосом специалиста, хорошо сделавшего свое дело, проговорил московит. – Вывих лучезапястного сустава, травма не слишком опасная, но весьма болезненная… Теперь все в порядке. Лучше бы наложить тугую повязку… но это немного подождет. Однако я удивляюсь, как пан терпел столько времени! И почему не обратился к доктору?
Подопригора-Пшекшивильский, баюкая у груди многострадальное запястье, со злостью, стыдом и в то же время – нескрываемым облегчением (поскольку боль стала быстро стихать), кое-как проговорил:
– Так ведь, проше пана… Мне пришлось бы объяснять, где и как я получил сие повреждение…
– А что, промолчать было нельзя? Или выдумать что-нибудь правдоподобное? – искренне удивился первый советник.
Улан гордо вскинул голову, всем своим видом показывая: может, в далекой варварской Московии благородные люди привыкли врать, а у нас… Пан Анджей только вздохнул, пожимая плечами:
– Ладно, проехали…
– Я погляжу, пан мастер на все руки! – рассмеялся вдруг князь, до той поры молчавший. Видимо, внезапность всего произошедшего его здорово озадачила. – Сам калечит, сам и лечит!
Первый советник покачал головой:
– Ясновельможный, я никоим образом не хотел калечить пана Тадеуша. Равно как никого другого. В противном случае, сколь ни прискорбно говорить такие слова, пан Тадеуш до конца дней своих не мог бы пользоваться правой рукой, а вашей княжьей мосьци пришлось бы искать нового начальника стражи…
Ротмистр вспыхнул, но промолчал. Возразить-то было нечего… А князь с серьезным видом кивнул:
– Верю! Еще вчера утром я счел бы бахвалом любого, сказавшего такое, а теперь – верю. Причем безоговорочно. Ибо видел все это своими глазами… Кстати, а научить хотя бы нескольких людей тому, что пан умеет, можно? Я имею в виду – в течение ближайшего года? Мне бы хотелось иметь такую стражу.
Подопригора-Пшекшивильский только чудом удержался от крика: «Меня, меня возьмите в ученики! Я буду очень стараться!» Московит после чуть заметной паузы ответил:
– В течение года я смогу обучить их лишь азам. Поскольку на это необходимо гораздо больше времени, а ясновельможный князь сам хорошо знает, как я буду загружен делами. Даже имея помощника. – Он кивком головы указал на ротмистра. – Но хоть какие-то начала им преподам, если вашей княжьей мосьци так угодно. Этого будет достаточно, чтобы победить даже очень сильного противника.
– Угодно! – торопливо заявил Иеремия.
– Проше… пана Анджея… – набравшись храбрости, кое-как произнес ротмистр. – Могу я надеяться, что пан обучит и меня?
– Конечно! – совершенно спокойно, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся, отозвался московит. – Мой помощник должен уметь делать то же, что умею я сам. Но… только с одним условием.
– С каким, проше пана? – насторожился Подопригра-Пшекшивильский.
– Если пан Тадеуш, в свою очередь, возьмется обучать меня фехтованию на саблях, – улыбнулся первый советник.
Глава 20
Мой план, хоть и продуманный наспех, поражал размахом и сложностью. Он был разделен на три этапа.
Во-первых, князю Вишневецкому надлежало немедленно передислоцироваться (говоря языком моего времени) в более спокойный регион. В идеале, расположенный в глубоком тылу, за пределами досягаемости противника.
Во-вторых, находясь там, следовало разработать и внедрить те самые «новшества», обещанные мною князю, затем провести избирательную кампанию… тьфу, да что же меня так в современность тянет! Я хотел сказать – готовить общественное мнение (и прежде всего наиболее влиятельных членов сейма) к необходимости избрания Вишневецкого королем Речи Посполитой. Готовить терпеливо, неустанно, не забегая вперед и не торопя события, помня мудрую поговорку: капля воды и камень точит.
Наконец, в-третьих, столь же терпеливо выждав, пока Хмельницкий своими военными успехами буквально поставит Речь Посполитую на грань гибели и распада, пока перепуганные обыватели, а вслед за ними – мелкая и крупная шляхта не возопят, призывая «спасителя Отечества» и требуя принятия самых решительных мер, выступить и продемонстрировать эти самые «меры». Которые должны быть столь весомыми и впечатляющими, что у самого важного и спесивого магната возник бы страх перед мощью и возможностями князя… Что приведет к избранию Вишневецкого королем, а главное, к резкому расширению его полномочий. И последующему изменению политики всей Речи Посполитой.
Говоря откровенно, от грандиозности и сложности задачи, которую я сам себе поставил, сжималось сердце. И мысль: «А справлюсь ли?!» – не давала покоя…
Хотя куда деваться… Попал в XVII век – действуй и не ропщи. Помня накрепко вбитое в тебя правило: «Для спецуры невыполнимых задач нет!»
Если уж совсем начистоту, была еще одна причина для сомнений. Точнее? – для сильного душевного дискомфорта. Как тут ни крути, я сейчас играл на руку полякам, выступая против украинцев… А мое детство все-таки прошло во времена СССР, когда многие вещи казались незыблемыми и само собой разумеющимися. В том числе пресловутое «братство народов республик свободных».
«Ничего, Андрюха! Это же для их блага, а не во вред! – утешал меня внутренний голос. – Православие восстановим в правах, покончим с национальным гнетом… Дадим автономию, в конце концов!»
«Угу. Первый шаг к сепаратизму…» – ехидно откликнулся я, решив просто выбросить эти сомнения из головы. При выполнении боевой задачи никакие посторонние детали не должны отвлекать! Тем более – неуместная сентиментальность.
…Пан ротмистр в первую секунду подумал, что ослышался. Потом мелькнула мысль: московит над ним просто насмехается. Но зачем, с какой целью?..
– Проше пана… – растерянно произнес он. – Неужели… – Подопригора-Пшекшивильский замялся. Само предположение, что человек благородного происхождения, тем более – искусный в воинском деле, мог не владеть саблей, казалось не просто нелепым – кощунственным! Высказать в чей-либо адрес такое при людях означало оскорбление, достаточное для немедленного вызова на поединок.
– Да, я совершенно не умею фехтовать, – улыбнулся московит. – Не было необходимости, знаете ли… Многими видами оружия, огнестрельного и холодного, владею в совершенстве, а вот саблей… – Первый советник развел руками. – Но поскольку в здешнем обществе это совершенно необходимая вещь, надо же научиться! Соблюдая, конечно, полную секретность, дабы не нанести урон своей репутации… Так пан Тадеуш не откажется быть моим наставником?
– Почту за честь! – склонил голову польщенный ротмистр. В самом деле, стать личным наставником столь высокой персоны, как первый советник князя… Этим по праву гордился бы самый прославленный шляхтич.
Московит еще раз протянул ему руку, и молодой улан уже без всякой опаски пожал ее. Хвала Езусу, кисть почти не болела, даже отек начал понемногу спадать…
– Вот и отлично! – снова улыбнулся пан Анджей. – Теперь осталась лишь небольшая формальность… Проше ясновельможного, – он почтительно поклонился Вишневецкому, – поскольку пану Тадеушу предстоит очень важная и ответственная работа, где ему часто придется отдавать распоряжения от имени вашей княжеской мосьци, не мешало бы повысить его в звании. Как для большей солидности, так и для того, чтобы подстегнуть усердие исполнителей… К тому же, смею уверить, я неплохо разбираюсь в людях и могу со всей ответственностью сказать: пан Подопригора-Пшекшивильский, несмотря на молодые годы, способен на многое! Надеюсь, ясновельможный князь не сочтет за дерзость, если я попрошу дать пану ротмистру звание… э-э-э… полковника?
Ударь кто-то в литавры прямо над головой молодого улана, большего звона в его ушах все равно бы не раздалось. Тадеуш не вздрогнул, не подскочил на месте, не упал в обморок по одной-единственной причине: потрясение оказалось слишком сильным. Звание полковника!!! О Езус! То самое звание, о котором страстно мечтал дед – картежник и гуляка! Столь же страстно и безрезультатно – отец! И он сам! А вот теперь…
Как сквозь густой туман, он еле различал слова Вишневецкого.
– Раз вы так считаете, пане… Конечно, пан ротмистр и впрямь еще очень молод, но пусть докажет, что достоин этой чести! Я согласен.
Стены княжеского кабинета поплыли перед глазами улана. Умом бывший ротмистр понимал, что надо немедленно, в самых почтительных выражениях, поблагодарить и князя за столь великую честь, и пана первого советника за протекцию… Но горло будто перехватил спазм. С большим трудом, буквально через силу, молодой улан произнес какие-то слова признательности, чтобы не показаться невоспитанным и неблагодарным невежей.
Вишневецкий и московит переглянулись, причем в их глазах без труда можно было прочесть: «Ах, молодость…»
– Уверен, пан ротмистр… то есть пан полковник непременно это докажет! – воскликнул первый советник. – Однако, пресветлый княже, пану полковнику тоже понадобится… э-э-э… не помощник, нет, а, скорее, человек для поручений. Он не будет посвящен в суть наших дел. Просто чтобы ездить туда-сюда, наблюдать за исполнениями распоряжений, возиться с бумагами… Работа найдется! Само собой, он должен быть в полной власти пана полковника, беспрекословно выполняя его приказы, и при этом благородного происхождения. Ясновельможный мог бы выделить для этой цели некоего… дай бог памяти… пана Беджиховского? Вчера, подъезжая к внутренней стене крепости, я имел удовольствие наблюдать этого пана в действии и оценил его энергию и силу голоса…
Московит украдкой подмигнул вконец обалдевшему свежеиспеченному полковнику, лукаво усмехнувшись.
– Беджиховский? – наморщил лоб князь, пытаясь припомнить. – Кажется, я слышал эту фамилию… Если не ошибаюсь, отчаянный задира и любитель побиться на саблях. Что же, его кипучую силу, да в нужное русло! Я согласен, пане. Объявите ему это от моего имени, а коли не захочет и упрется – вычеркну его из реестра, пусть катится на все четыре стороны.
– Осмелюсь уверить князя, он захочет! – как-то странно усмехнулся первый советник.
Организованно сняться с лагеря и приступить к маршу – задача не из легких, если речь идет о крупной массе войск. Если же она еще обременена мирным населением, в одночасье ставшим беженцами, – труд будет поистине геркулесов.
Хотя были приняты строгие меры по недопущению преждевременной утечки информации, а главное – паники, все-таки произошло и то и другое. Первые ряды конницы еще только вытягивались за городские ворота, а замок уже был облеплен кишащим людским роем. Люди что-то истошно выкрикивали, то потрясая кулаками, то умоляюще простирая руки. Кто-то тащил на себе, сгибаясь, наспех собранные узлы, кто-то, яростно крича и работая кнутом, пытался проложить путь своей телеге или возку… Конское ржание, пронзительный скрип плохо смазанных колес, детский плач, истеричные женские вопли, самая бешеная мужская ругань вперемежку с молитвами на нескольких языках сразу, – все это смешалось в какую-то чудовищную какофонию, со страшной силой ударив по психике.
Особенно неистовствовали беженцы, буквально вчера достигшие Лубен. Пережитый кошмар, от которого они только-только начали отходить, теперь вернулся и властно завладел всем их существом. В такие минуты и честь, и воспитание, и собственное достоинство, и все христианские заповеди превращаются в ненужный сор, отброшенный могучим первобытным инстинктом самосохранения…
До нас, стоявших на внутреннем дворе замка, доносился вполне различимый, хоть и приглушенный стенами, рев толпы:
– Бегут! Бросают нас, бедных!
– Что делать, вай мер, что делать?! Где спасаться?!
– А-а-а, будьте прокляты! Чтобы семя ваше иссохло, чтобы земля не приняла!
– Михасик! Михасю, сыночек любый! Что с тобой?! Люди, да не напирайте вы так, Христа ради! Ребенка раздавите… а-а-а!!!
Стражники Вишневецкого, выстроившись в сплошную цепь, пока удерживали – хоть и с великим трудом – проход для войск и княжеского обоза. Но было яснее ясного: надолго их не хватит. Через считаные минуты сомнут. И тогда…
Княгиня Гризельда держалась просто героически – я не мог не восхититься ею. Все-таки порода есть порода… Наверняка у нее все внутри обмирало и леденело от страха, а на лице не дрогнул ни единый мускул! Вот это баба!
Женская прислуга, сбившись в кучу немного поодаль, тряслась, как та самая пресловутая осина на ветру. Пока еще не ревели и не бились в истерике, слава богу. Подозреваю, что исключительно из опаски навлечь на себя господский гнев.
Анжела тоже страшно перепугалась – это было видно сразу и без всяких объяснений. Молодая красавица полячка, с длинными иссиня-черными косами, уложенными вокруг головы, стоявшая рядом с ней, чувствовала себя не лучше. А ее копия, только слегка увядшая и толще раза в три (мать, что ли?), вообще не падала в обморок только благодаря какому-то флакону, который она то и дело подносила к носу. Но то ли пример княгини действовал, то ли еще по какой причине, истерики можно было не опасаться. Во всяком случае, пока.
– Как лучше поступить, пане? – тихо спросил князь, жестом отозвав в сторону. – Может, скомандовать залп? Или пустить на них гусар?
Я покачал головой:
– Проше князя, в нашем плане четко предусмотрено: всемерно избегать ненужных жестокостей и кровопролития! Обыватели должны видеть в ясновельможном защитника и покровителя, а не палача.